Из Серёгова в Онегу / Гельцер. Коллекция – Каталог выставки в галерее «Наши художники» / «История СССР»

Крестьяне, Ленин и Квислинг

«Мы стали ничьёй землёй, которую никто не занял…» – норвежский предприниматель вспоминает, как валил лес на Северной Двине

Фото: ozon.ru

Абрахамсен Э. «Из Серёгова в Онегу: воспоминания о норвежском лесном бизнесе в России» / Эгиль Абрахамсен; [пер. с норв. Э.И. Тевлина и др.]. – Архангельск: САФУ, 2016. – 212 с.

Норвежец Эгиль Абрахамсен (1893–1977) хотел прожить жизнь простую и работящую, но получилось как всегда – пьянство, революция, Гражданская война… Сам он всем этим не занимался, но история упорно лезла в окна. Абрахамсен, трудившийся на Русском Севере в основном в норвежских лесоторговых фирмах (их было немало), провёл два десятилетия с русским народом – больше в позиции наблюдателя, чем участника, но и на его долю выпало немало запоминающегося. Он рассказывает о пережитом неторопливо и невозмутимо, события, которым другой уделил бы целую главу, занимают в его воспоминаниях порой абзац, хотя, казалось, есть где развернуться – английская оккупация Архангельска, поездка в Москву, совпавшая с похоронами Ленина, и даже рассказ о знакомстве с будущим норвежским диктатором Квислингом, который в 1920-е работал в советской столице. Большевики его удивительным образом ценили (всё же Квислинг в 1921–1922 годах помогал в Лиге Наций Фритьофу Нансену, боровшемуся с голодом в России), считали за своего, был от него в восторге и начальник самого Абрахамсена Прютц, владелец компании «Прютц и К» из Кристиании, а вот самому мемуаристу будущий правитель Норвегии и соратник Гитлера не понравился: «Лично я за всё время, что общался с Квислингом, не увидел в нём той мудрости, за которую уважал его Прютц, если быть мудрым означает иметь быстрый, проницательный ум, способный эффективно решать любую задачу. Наоборот, у меня сложилось впечатление, что он был тяжеловат на подъём, по крайней мере он недостаточно хорошо выражал свои мысли. Думаю, что у него просто была фотографическая память. Под этим я имею в виду то, что он обладал способностью приобретать знания из книг и использовать блестящие мысли других, но, не имея способности использовать эти знания и идеи, возможно, не был способен сам генерировать новые мысли и идеи». Такой тип политика преобладает и сегодня – обаяние при минимуме оригинального мышления и максимуме воли к власти. Кстати, начальник Эгиля Прютц, номинально считавшийся человеком №2 в пронацистской партии Норвегии, станет министром финансов у Квислинга и помощником рейхскомиссара Тербовена у норвежских нацистских властей.

Главное в воспоминаниях Абрахамсена – дореволюционная жизнь Севера, в целом изученная плохо и слабо документированная, это, правда, касается и других окраин бывшей империи. Тем важнее свидетельства очевидцев, особенно иностранцев, – они вроде вросли в действительность, но сохраняют по отношению к ней дистанцию.

Два года назад мемуары Абрахамсена вышли в норвежском издательстве Orkana forlag, теперь их перевели в Архангельске, в издательстве Северного (Арктического) федерального университета (САФУ)

им. М.В. Ломоносова. Автор был среди тех норвежских предпринимателей, кто на рубеже веков инвестировал в лесную отрасль России – для небогатой в тот момент Норвегии решительный шаг. Прежде на Онеге было много прибалтийских немцев, но, пишет в предисловии Ингве Аструп, «из-за Первой мировой войны людям с немецкими корнями стало крайне сложно вести свой бизнес в России, поэтому некоторые заводы выставлялись на продажу. Война способствовала росту лесной промышленности на Белом море. Теперь при помощи морских перевозок вокруг Норвегии активировалась доставка древесины противникам Германии по повышенным ценам».

Абрахамсен начал долгую русскую карьеру в посёлке Серёгово, на одном из притоков Северной Двины, где двое норвежцев из Драммена приобрели лес. Затем сменил многих работодателей, включая фирму «Бакке и Виг». Финалом русской эпопеи можно считать компанию «Русснорвеголес» в Лондоне, которой руководил Яков Аксёнов, его бывший подчинённый в архангельском офисе Прютца. Когда-то Аксёнов запомнился рассказчику живостью, сообразительностью и весёлостью, при этом «иногда напивался до беспамятства», но так и не забыл сделанного ему добра.

В начале 1910-х никто не предполагал финала всей этой норвежской активности, вытеснения советской властью частников из промышленности и последующей всеобщей национализации, тем более что многоукладность экономики какое-то время сохранялась и после революции. Абрахамсен рассказывает о дореволюционной жизни на заготовках, лесозаводах и лесосплавах в Онежском и Архангельском уездах. Он отмечает затхлость политической жизни в провинции, где никто не интересовался партиями, где «единственным олицетворением власти» был царь-батюшка: «Царь в Петрограде, губернатор в Архангельске и его представитель в округе исправник – только на их долю приходилось исполнение воли Божьей и суд».

Одно время Архангельск оказался в странной ситуации, которая позднее стала казаться идеальной: «Красные не дошли до нас, но были где-то неподалёку в лесу, союзники тоже не приходили, и не было никакого аппарата управления, который бы работал. Мы стали ничьей землёй, которую никто не занял, и всё было тихо».

Но вскоре ситуация изменилась: агитаторы социал-демократов дошли и до лесопилок, поначалу в виде меньшевиков, и это было ещё спокойное время – те «научились различать, что реально, а что нет, и я теперь мог апеллировать к их разуму. Кроме того, они не последовали призыву Ленина о диктатуре пролетариата, по крайней мере не в начале. Наши работники верили в то же, что и Ленин, а именно в счастье народа, но они не верили в средства Ленина для достижения этой цели, не верили в диктатуру и насилие, а полагали, что демократические методы намного лучше».

Всё изменилось, когда меньшевиков вытеснили большевики. Что произошло дальше, хорошо известно, остаётся лишь радоваться за автора, что в итоге он сумел перебраться с семьёй на родину. Он вернулся ещё раз по делам на Двину в 1936 году, удивился произошедшим там переменам и уехал домой писать мемуары.

 

Следствие ведут искусствоведы

Дневники и мемуары солистки императорских театров и звезды советского балета Екатерины Гельцер бесследно исчезли

Фото: WIKIPEDIA.ORG

Гельцер. Коллекция – Каталог выставки в галерее «Наши художники». 3 марта – 27 апреля 2017. М., Галерея «Наши художники», 2017. – 164 с.

Воссоздавать утраченные коллекции – занятие сродни расследованию давно забытых происшествий.

В случае со знаменитой балериной Екатериной Гельцер (1876–1962), солисткой императорских театров, а затем звездой советского времени, дело усложняется тем, что владелица сама начала распродавать первоклассное собрание живописи, а после её смерти наследники поставили продажи на поток. Им было где развернуться: Гельцер принадлежала к знаменитой театральной семье, она неплохо зарабатывала уже до революции, а в 1920-е, когда антикварный рынок был наполнен отличными вещами по демократическим ценам, развернулась вовсю, благо и вкуса ей хватало.

Сегодня её имя известно в основном благодаря мифической свадьбе в 1924 году с бароном Маннергеймом, ставшим позднее Президентом Финляндии, – историю, основанную на сплетнях и слухах и не подтверждённую ни одним документом, охотно тиражирует даже не склонный к банальной желтизне телеканал «Культура». Меж тем в истории Гельцер осталась благодаря не романам, но сценическим образам: она выступала и в Мариинском, и в Большом, где в 1920-е оказалась едва ли не единственной из балетных звёзд дореволюционной России, не уехавшей за границу. Гельцер блистала и в Дягилевских сезонах – в 1910-м в Париже вместе с Карсавиной и Нижинским она танцевала в «Сильфидах» и «Жизели», той самой, исполнением декораций к которой Бенуа был рассержен настолько, что даже запретил ставить своё имя на афише.

Михаил Врубель. «Гензель и Гретель» (Портрет Н.И. Забелы и Т.С. Любатович), 1895

Фото: WIKIPEDIA.ORG

Собрания прима-балерин порой становятся жертвами таинственных исчезновений с криминальным оттенком – на ум многим придёт недавняя история с наследством Ольги Лепешинской. Наследие Гельцер не исключение, хотя основные вехи арт-трагедии в целом понятны, даже если сегодня трудно выяснить, что именно и сколько всего работ было в её собрании – речь о сотнях произведений, многие из них доступны сейчас посетителям Третьяковской галереи, музеев Минска и Еревана, Архангельска и Чебоксар. Так, в Третьяковке сейчас 16 вещей из коллекции балерины, в общей сложности 25 картин было продано после войны в Национальный художественный музей Белоруссии, практически полностью исчезнувший в 1941-м. Но если такие продажи ещё задокументированы самими музеями, то в частные коллекции картины уходили словно в туман, который всё никак не рассеется.

Изучение архивов, расспросы немногочисленных свидетелей, работа с музейными документами – в итоге на Остоженке галерея «Наши художники» показывает 40 первоклассных работ эпохи Серебряного века (а ведь были и Тропинин, и передвижники, и китайские вышивки, и много чего ещё). Врубель и Рылов, Бенуа и Сапунов, Коровин и Сорин. Показывают и театральные эскизы – например, «Общественный сад на высоком берегу Волги. Эскиз декорации к драме А.Н. Островского «Гроза», I действие» Бориса Кустодиева (1919) или знаменитый «Портрет оперной певицы Татьяны Любатович в Дьеппе» Константина Коровина (1889) из Третьяковки. Но главное – Левитан. Считается, что у Гельцер было около полусотни его работ, в «Наших художниках» показывают зал Левитана, но и этого хватает, чтобы оценить масштабы коллекционера.

Для первой выставки Гельцер отобрали работы лишь из московских собраний, каталог гораздо шире выставки, здесь 80 работ и списки того, что принадлежало балерине – как разысканные произведения, так и те, местонахождение которых неизвестно. Возможно, ответы на многие вопросы содержались в личных бумагах балерины, где были и её дневники, и наброски её мемуаров. Чемоданчик с ними родственники отдали какой-то журналистке, имя которой не записали. В лучшем случае он заброшен сейчас где-нибудь на дачном чердаке, в худшем – пропал навсегда. В чемоданчике могли бы сохраниться и письма, по которым тоже можно было восстановить историю коллекции. Выставка в Москве продлится до 27 апреля.

 

Грациозный анализ СССР

К концу оккупации Киев практически опустел – из 900 тысяч человек, проживавших здесь в начале войны, остались лишь 220 тысяч жителей

Фото: ozon.ru

Андреа Грациози. «История СССР». \\ Пер. с франц. В.П. Любина,И.А. Волковой, А.Н. Кондрашёва, В.М. Николаева. – М.: «Российская политическая энциклопедия», 2016. – 631 с. – (История сталинизма).

Компактная история Советского Союза – мечта не только студента-историка или продвинутого школьника, но и всякого читателя, кому интересен панорамный взгляд на 70 самых странных, наверное, лет в биографии России. Итальянский историк и экономист Андреа Грациози собрал в одном томе результаты своих многолетних занятий СССР. Книга, уже выходившая в Италии и во Франции, по-русски читающаяся как мини-энциклопедия, состоит из четырёх частей. Первые три можно назвать фактологическими, здесь рассматриваются события в хронологическом порядке, последняя, «Вопросы и дискуссии», выглядит обширным комментарием, где автор предлагает свои трактовки событий и тенденций советского прошлого. Названия глав и разделов ориентируют в сюжетах и темах, которым книга уделяет особое внимание, будь то «Невозможная экономика?», «Скандал с деревней» или «Роль элит и идеологии» в разделе «Причины коллапса».

Грациози лаконичен и одновременно масштабен; свободный от партийных пристрастий, он умеет соединить экономику и политику. Вот, например, он пишет о связи между репрессиями против крестьянства и внутрипартийной борьбой:

«В 1926–1927 годах возросло давление на деревню и возобновилось наступление на частный капитал. Были высланы тысячи ремесленников и коммерсантов, что усугубило товарный голод, с которым надо было бороться. (…) Но Сталина сдерживала необходимость уничтожить оппозицию. Он хотел бы развернуть наступление на крестьян уже после сбора урожая 1927 года, но упорное нежелание Бухарина и его союзников изгнать Троцкого из партии вынудило его отложить эту инициативу на время после XV съезда».

В политической борьбе невозможно остановиться, за одним следует другое, в итоге пришлось изгонять и «ценнейшего и крупнейшего теоретика», «любимца всей партии», но «процесс против Бухарина, умеренность которого была всем известна и который имел большую популярность в партии, подорвал доверие к режиму не только за рубежом, но и внутри страны».

Анализ Грациози экономики, этого главного средства самоубийства советской системы, напоминает, как трудно работать с цифрами – например, согласно официальной советской статистике, «с 1928 по 1940 год показатель ежегодного прироста национального дохода составлял 13,9%, согласно официальным советским данным, или 6,1%, согласно американским оценкам, или 3,2%, согласно оценкам Гирша Ханина» (Ханин – известный российский экономист. – ред.). Но в итоге «расхождения между официальными данными и всплывавшими серьёзными недостатками в области энергетики, производстве металла и средств потребления свидетельствовали о наличии системных финансовых проблем. Первая, частная, но особенно важная, была связана с уже упомянутыми военными расходами, высасывающими огромные ресурсы из гражданской экономики, превращая советскую экономику, как заметил уже в 1965 году Борис Михалевский (советский экономист – ред.), в «военно-тоталитарную» по сути. Вторая проблема, не менее важная, чем первая, но общего характера, являлась прямым следствием единого для нового руководства страны подхода – решать любую проблему с помощью денежных вливаний».

Панорамность – отличительная черта труда Грациози, легко ориентирующегося во всех советских периодах, будь то война, где он подмечает важные детали не только в истории боёв, но и в демографии (так, например, к концу оккупации Киев практически опустел – из 900 тысяч человек, проживавших здесь в начале войны, остались лишь немногим более 220 тысяч) и в массовом потреблении 1970-х. Он отмечает безнадёжность попыток в конце 1960-х насытить рынок товарами широкого потребления и пишет при этом, что даже «скромные блага распределялись довольно неравномерно. На самом верху и даже в нижних слоях советской элиты, насчитывающей несколько десятков тысяч человек, то есть в целом у 3–4 миллионов руководителей всех уровней корзина привилегий росла намного более быстрыми темпами, чем благосостояние остального населения. Но даже и в этом случае, как свидетельствует закрытое исследование, их уровень жизни оставался ниже, чем у квалифицированных немецких и французских рабочих.

Советская рабочая аристократия, главным образом техники и рабочие предприятий военно-промышленного комплекса жили не намного хуже своих начальников, но значительно лучше, чем остальные рабочие в гражданском секторе, в сфере обслуживания, не говоря уже о трудящихся женщинах. Большое количество последних были заняты на самых тяжёлых и плохо оплачиваемых работах. Не говоря уже о том, что в многочисленных представительских органах существовали квоты для женщин, но там, где находилась реальная власть, таких как, например, Центральный комитет КПСС, их можно было сосчитать по пальцам одной руки» (по этой цитате видно, насколько перевод нуждается в дополнительной редактуре).