Аристократ смятенного духа: он пытался напугать Льва Толстого

Самую знаменитую фразу о Леониде Андрееве — «Он пугает, а мне не страшно», — традиционно приписываемую Льву Толстому, Павел Басинский выносит в эпиграф своей книги, где не претендует на создание «исчерпывающей биографии» одной из самых колоритных и загадочных личностей Серебряного века. Сосредоточившись на раннем периоде жизни своего героя, Басинский признается, что в андреевской судьбе многое ему не вполне понятно, и отсылает читателя за подробностями к чужим, более основательным исследованиям. Но самое интригующее признание Басинского заключается в том, что ему в отличие от Толстого иногда действительно страшно от соприкосновения с Андреевым и его «ужасными текстами». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».

Павел Басинский

«Леонид Андреев: Герцог Лоренцо»

Москва : Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2025. — 380 с.

Толстовский «мем», давно имеющий независимое хождение уже без всякой связи с автором «Бездны» и «Тьмы», нуждается в некотором уточнении: на историю его возникновения Басинский проливает свет в конце книги, где цитирует одно из писем Максима Горького Андрееву. Горький пишет, что уже не первый раз обсуждал сочинения своего друга «Леонидушки» с Толстым, и довольно безжалостно пересказывает толстовский анекдот, пропитанный дедовской снисходительностью к молодому любителю «страшилок»: «Есть анекдот о мальчике, который так рассказывал сказку товарищу своему: «Была темная ночь — боишься? В лесу был волк — боишься? Вдруг за окошком — боишься?» Вот и Андреев также: пишет и всё как бы спрашивает меня: «Боишься? боишься?» А я не боюсь! Что, взял!»

К этому моменту читатель уже проникся сочувствием к Андрееву как к человеку, с трудом балансировавшему в состоянии хрупкого душевного равновесия, и потому может себе представить, насколько ранила начинающего писателя толстовская шутливая метафора. Басинский подтверждает это, цитируя ответное письмо Андреева: «Толстой очень премудро и ядовито привел рассказ о мальчике. Башка! Но неужели это все-таки правда; как тебе, Алексей, кажется? Очень рад, что у тебя с ним, по-видимому, хорошие отношения...» Что казалось Алексею, остается невыясненным, да и конец андреевского встревоженного письма, увы, не сохранился. «А жаль: было бы интересно знать мнение Андреева об отношениях Горького с Толстым», — сетует Басинский, выстраивающий интересную тройственную конструкцию взаимных отражений и проводящий аналогию между двумя писательскими парами Горький — Толстой и Андреев — Горький: «Разница в том, что Горький, угодивший в когти великого Льва, был сильной натурой. Андреев был натурой слабой, изначально склонной к душевному подчинению, и влияние Горького оказало на него положительное воздействие, а вот процесс внутренней борьбы с ним не закалил, а еще более закрепостил его».

Противоречивость, двойственность или даже множественность андреевской личности Басинский прослеживает, начиная с прошедшего в Орле детства: «Как так случилось, что из орловско-московского домоседа, не мыслящего своих будней без самовара на общем столе (самовар его мама, Анастасия Николаевна, привезла ему даже на Капри, и можно вообразить, как этот пузатый тульский самовар путешествовал через половину Европы, а затем морем на экзотический остров), получился бунтарь и ненавистник мещанства во всех проявлениях... кроме, получается, самовара?» Впрочем, объяснение тому, как в Андрееве могли уживаться, казалось бы, несовместимые вещи, нетрудно отыскать в его наследственности. Ее Басинский анализирует довольно подробно, знакомя сначала с живописным образом отца, Николая Ивановича, который сам по себе выглядит готовым литературным персонажем: «Строитель, любитель природы, страстный садовод, кулачный боец и запойный пьяница. Если к этому добавить, что по профессии Николай Иванович был скромным служащим орловского банка, то его личность представляется какой-то фантастической...»

Благодаря оригинальной натуре отца с его «народным юмором» (любил иной раз связать ноги заснувших пьяных гостей или пришить их одежду к тюфякам, а потом разбудить резким звуком) Леонид сызмальства узнал, что такое «карнавальная», смеховая культура, задолго до того, как это понятие сформулировал его земляк Михаил Бахтин. Безумно обожавшая сына мать, которую Леонид называл «святое беспокойство», была полной противоположностью отцу, и, хотя писала с чудовищными ошибками, умела сочинять красивые небылицы. Благодаря разнонаправленным родительским влияниям личность будущего писателя, как считает Басинский, словно распалась на две части: «Человек недюжинной работоспособности, расчетливый в издательских делах, но склонный к запоям и скандалам, он в то же время вспоминался современниками как человек исключительно мягкий и добросердечный, отзывчивый на дружбу и к тому же природный фантазер, любитель схватывать на лету разные «истории» и талантливо развивать их».

От матери же, замечает Басинский, ссылаясь на мнение брата Леонида — Павла, писатель унаследовал здорово мешающее жить душевное качество — умение видеть драму даже там, где ее нет: «Когда читаешь дневник Андреева перед его переездом в Москву, возникает ощущение, что ему всегда плохо. «Чувствую себя ужасно», — вот рефрен этого дневника». Ощущение постоянного внутреннего дискомфорта, беспорядка, неуюта, царившего в душе Андреева, пропитывает всю книгу Басинского. В раннем автобиографическом рассказе «Он, она и водка» Андреев пишет о себе в третьем лице: «У него не хватало винта. В голове ли, или в ином месте, но не хватало. Это было крайне неудобно. Всё у него шаталось, скрипело, падало и одно мешало другому». А разбирая написанный на заказ трогательный пасхальный рассказ 1898 года «Баргамот и Гараська», после которого автор проснулся знаменитым, Басинский выявляет главную тему андреевского творчества: «контраст «света» и «тьмы», ощущение хаоса, бушующего за тонкими стенами гармонии и постоянно угрожающего ее разрушить».

Название своей книги, где к имени писателя добавлено прозвище «Герцог Лоренцо», Басинский начинает объяснять во второй главе — «Орловский герцог». «За гордый и сумрачный вид его прозвали Герцогом», — пишет Басинский, сообщив, что уже в гимназии Леонид начал курить («курение для гимназистов конца XIX века было почти нормой»), употреблять алкоголь, заводил бесконечные романы с гимназистками и вообще «ходил в авторитетах». Позже уже взрослый Андреев будет всячески развивать свой «герцогский» миф, который так или иначе будут поддерживать знавшие его люди, например, Корней Чуковский, иронизировавший по поводу огромного дома, который разбогатевший Андреев построил себе в Финляндии: «Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни. Недаром Репин называл его «герцог Лоренцо». Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по роскошным коврам в сопровождении блистательной свиты. Это было ему к лицу, он словно рожден был для этого».

Страдающий раздвоением личности герцог Лоренцо ди Спадаро — герой пьесы Андреева «Черные маски», но, кроме того, писатель имел кое-какие основания идентифицироваться с флорентийским государственным деятелем эпохи Возрождения Лоренцо ди Пьеро де Медичи. На разительное внешнее сходство Леонида Андреева с портретом Лоренцо Медичи кисти Джорджо Вазари, висящим в галерее Уффици, указывает Басинский, давая пищу для размышлений несколько мистического характера в типично андреевском духе: «...Если допустить реинкарнацию душ (что, конечно, маловероятно) или генетическую подсознательную память, то многое в жизни этого загадочного писателя и человека встанет на свои места. <...> Прояснится его постоянное недовольство собой и окружающими людьми. Не в том времени, не в той личности, не в том окружении надлежало жить знатному флорентийскому политику и поэту. Что-то в нем и вокруг него было не то и не так. Он это чувствовал, но не мог себе объяснить».