Забвению вопреки
Фото: Pavel_D / pixabay
Вечер 13 июля 1941 года. Украина. Район городка Попельня, поле возле села Голубятин.
Хотя, нет – эта история началась в далеком… 2018 году.
Кто-то принес экспериментальный образец машины времени на расширенное заседание СНБО Украины. Ну, а Кличко решил заглянуть в завтрашний день…
Удар был сильным. В глазах потемнело, в ушах засвистело. Петр Алексеевич стремительно валился в бездну. Где-то кричал Турчинов, выл Парубий, повизгивал Вятрович, как контуженый филин ухал Гройсман, что-то кричал про каких-то «агентов» Тягнибок…
— О! О цэ дило! Поповнэння прыбуло! – радостно проговорил незнакомый человек в поношенной гимнастерке и серой щетиной на таком же сером лице, глядя на вываливающихся из временного портала здоровых, упитанных мужиков в костюмах.
– Добрэ! Так, хлопцы, вы пока стройтесь, а я швыденько командыра поклычу. Он тут – недалечко, в окопчыку прыкорнув… – Хто тут у вас за старшого? … — Товарышу командыр!
-Я-я-я-… — Виталя, мать твою, ты что нажал? — задыхаясь, только и смог выговорить Петр Алексеевич, с тоской глядя, как временной портал с тихим шипением закрылся за вывалившимся с дикими глазами Гройсманом.
— Здравия желаю, товарищи! Вы нам на смену? – стараясь казаться бодрым, произнес еще один — атлетического сложения, но измученный до землистой серости на лице человек — с капитанскими петлицами на солдатской гимнастерке.
— Вы кто? – все еще дико вращая глазами, произнес Гройсман.
— Я-то? Я – начальник 1-й комендатуры 94-го погранотряда НКВД капитан Середа! Можно просто – Иван, стало быть, Михайлович, — добавил командир.
— Ы-ы-ы… – сумел выдавить из себя Тягнибок и стал бочком, бочком отходить.
— Не рекомендую, товарищ Тягнибок! — спокойно, но твердо произнес капитан, красноречивым жестом поправляя кобуру с наганом. – Вы, вон — у Петренко лучше «Дегтяря» примите. К нему патронов, правда, всего два диска. Но вам, на последний, как говорится — решительный бой хватит…
— Ка-к-к-ой бой? – спросил Петр Алексеевич, краем глаза увидев, как Яценюк сбледнул лицом и стал медленно и с грациозной нежностью оседать на землю.
— А все просто, — по-прежнему тихо и очень спокойно произнес капитан Середа, поглядывая на бойцов, с интересом обступавших прибывшее «пополнение».
– Вы здесь. Немцы там, — указал он на близкий лесок. — Вчера наш погранотряд немцы сильно потрепали. А мы и так – с непрерывными боями, от самой границы. Был приказ отойти на новый рубеж. Немец на Киев рвется – к Днепру. А вы будете прикрывать отход товарищей. Без приказа не отходить. Стоять насмерть… Вот так!
— Как прикрывать!? Как насмерть!?– пролепетал Вятрович, стараясь поддержать вдруг ослабевшего Гройсмана, который все еще держал мелованный листок бумаги с цифрами «покращень».
— Ну, товарищ Вятрович! Товарищ Гройсман! Вы же украинцы?
— А-а-а-а …, — только и смог выдохнуть Гройсман.
— Вот! За вами Киев! Столица, значит, Украинской ССР! Это же ваша земля! Ни шагу назад… Ну, вы это все знаете! … А бумажку вы старшине отдайте, товарищ Гройсман! У него — у стервеца, где-то еще махорка была припрятана.
— Вы, главное, — стараясь не смотреть на всхлипывающего Кличко, капитан как-то хитро улыбнулся и по-заговорщицки доверительно подмигнул Тягнибоку, — До проспекта Шухевича не отступайте… Вы тут — на поле устраивайтесь… по-простому… без «покращень».
— А, а, а…. а вы? – сдавленно произнес Парубий, на которого кто-то уже навесил вещмешок с гранатами.
— А что — мы? – как-то грустно произнес Середа. — Нас же не было. Да, товарищ Вятрович? Мы же – выдумка советской пропаганды. Мы же… это… Нас на войну палками гнали!
— Так что, вы уж сами! — любовно глядя, как на Турчинова прилажывают станину от «Максима», произнес капитан. – А мы — в тыл. Отдохнем, пополнимся. А там, глядишь, может и отпуск дадут. Семью найду. Я ведь сам из Сумской области. Тоже, как и вы – украинец. Из слободы Великая Писаревка. Слыхали?
— П-п-п-п-ослушайте, Ив-в-в-в-ан Мих… Михайлович… это какая-то ошибка! – жалостливо произнес Петр Алексеевич из-под наехавшей на глаза, надетой кем-то трофейной, немецкой каски. – Мы, мы… п-п-п-п-правительство …
— Да не переживайте вы так, Петр Алексеевич! Тут место хорошее – пригорочек, сухо. В самый раз для братской могилы!
— У-у-у-у…. У меня в-в-в-в-стреча с канцлером г-г-г-г-Германии…
— Все, разговор окончен! – утеряв былую мягкость, стальным голосом произнес Середа.
— Равняя-я-я-йсь! Сми-и-и-и-рно! Слушай боевой приказ!
В Администрации президента царила паника. Изобретатель машины времени, выдернутый из постели охраной – вместе с любовницей и, зачем-то – котом, лихорадочно копался в недрах своего детища. Машина плевалась электрическими разрядами, в конференц-зале пахло озоном.
Присутствовавшие то и дело могли видеть: дрожащее марево свежих скифских курганов, идущий в поход отряд запорожцев и какого-то субъекта в звериных шкурах. Косматый субъект, завидев начальника охраны, зычно гикнул и засветил тому дубиной промеж глаз.
По залу пронесся конный отряд смуглых, дико визжащих людей в тюрбанах и с кривыми саблями. Сразу после этого из меблировки пропала вся позолота.
Затем сплетение проводов, светодиодов и хитрых механизмов тревожно загудело, фыркнуло очередной порцией озона, небольшая молния бодряще стеганула распластавшегося на полу без чувств начальника охраны и… на полу образовался Петр Алексеевич – враскорячку, в немецкой каске над вытаращенными глазами и с четким отпечатком солдатского сапога на том месте, где спина заканчивает свое благородное название…
Ярко белеющая на фоне стенки окопа бумага нехотя тлела. Но тускло-малиновый в предрассветном сумраке огонек нехитрой самокрутки упорно съедал непонятные, чужие цифры. Махорка давала едкую, но желанную — приносящую мимолетное успокоение горечь.
Политрук Колесниченко, примостившись на дне окопа, уронив натруженные за ночь руки, с тяжелой отрешенностью смотрел сквозь капитана — во что-то, ведомое только ему одному.
— А ты не думай, политрук! За этих — за «п-п-п-п-равительство», — брезгливо подражая недавнему гостю, твердо сказал Середа, с наслаждением выпуская струйку махорочного дыма. – Мы не за них здесь умирать будем!
В пока еще густой синеве неба первый жаворонок начал несмело развешивать хрупкое ожерелье своей трели. Внезапно замолк – словно предчувствуя то, что должно было обрушиться на его мир в следующее мгновение.
Политрук торопясь встрепенулся – словно ему передался немой ужас маленькой пичужки:
— Товарищ капитан! Вы перед тем, как поддать сапогом этому… из будущего, — Колесниченко кивнул головой куда-то в сторону, — Вы его о чем-то спросили! О чем?
— А спросил я его, Паша: когда мы победим?
— И что он…
Утро хрустнуло, раскололось, взорвалось треском пулеметных очередей и откуда-то сверху — на людей, вжавшихся в свои окопы, начал падать жуткий вой минометных мин. Сплевывая землю, давясь удушливой тротиловой гарью, Середа мощным рывком поднял ошалевшего, опрокинутого близким разрывом политрука и сквозь грохот спустившегося на землю ада прокричал:
— 9 мая 1945 года!
На рассвете 14 июля 1941 года фашисты атаковали позиции пограничников. Через несколько часов 94-му погранотряду пришлось отходить на другой рубеж.
Капитан Середа, бойцы которого уже были зажаты с трех сторон немцами, получил приказ — прикрывать отход…
Более ста лет назад и несколько сотен километров к северу, в такое же жаркое и душное лето – отряды генерал-майора Кульнева Якова Петровича вели арьергардные бои, сдерживая натиск французов. Докладывая командиру 1-го пехотного корпуса светлейшему князю Петру Христиановичу Витгенштейну свои опасения о риске не сдержать превосходящие силы неприятеля, Кульнев получил ответ: «Идите и умирайте!»
Во все времена, во всех армиях мира, приказ – «Прикрыть отход!» означал только одно: любой ценой задержать продвижение врага. Чаще всего – ценой жизни и забвения. Хорошо, если местные жители – когда линия фронта уйдет подальше – похоронят павших. Но очень часто у воинов, сражавшихся в арьергардных боях, не было даже могил.
Под вечер 14 июля 1941 года капитан Середа Иван Михайлович был найден на поле боя немецкими пехотинцами. На поле — где остались лежать 152 бойца 94-го пограничного отряда, политрук комендатуры Колесниченко Павел Петрович и сам капитан. Он был контужен. Его расстреляли на том же поле. Взбешенные гибелью одного из своих экипажей, немецкие танкисты облили труп капитана бензином и сожгли…
Но для своей Родины он не герой. Его именем не называют улицы.
Его же не было.
А на том поле – между неприметных украинских сел все еще, забвению вопреки, высится обелиск. И в граните высечены простые слова: «Безумству храбрых поем мы славу!»
Алексей Куракин