«Дневник отца» — Эпизод десятый — «Мой сын — поле битвы родителей»

Юбилейная глава отцовского дневника Игоря Порошина в этот раз про Льва Толстого, марксизм в супружеских спальнях, царапины на арендованной машине, токсины — в общем, войну без мира мужчин и женщин за детей.

Антон уехал от меня. Я набираю эти буквы в пустом доме. Я не буду раздраженным сегодня вечером. Я не буду сдерживать прилив гнева. Я не буду повторять то, что мне приходится изо дня в день повторять. Например, о том, что сегодня его день мыть посуду. Хотя, справедливости ради, уже есть то, что впиталось. Что не требует напоминания.

Я мог бы сказать, что у меня спокойный вечер, если бы я не собирался сейчас написать о том, что меня терзает больше моего раздражения и гнева. Хотя бы потому, что я верю и вижу, что могу справляться с моим гневом и раздражением. То, о чем я сейчас буду говорить, больше моих страстей. Потому что здесь есть и страсти другого. Столь же мощные, столь же зрелые. Как заметил один остроумный человек, довольно знаменитый кинорежиссер, увидев нас с будущей мамой Антона в первый месяц нашей любви: «Какая красивая пара, интересно, когда они начнут убивать друг друга?»

Я называю это ситуацией rent-a-car. Тот, кто пользовался этим сервисом без полной страховки, знает это неприятное чувство, когда служащий пункта проката осматривает автомобиль при приемке. Я обнаруживал себя в положении человека, поскупившегося на full insurance, лет пять назад, когда Антон пошел в школу, а я забирал его на выходные.

Каждый раз по истечении срока аренды я получал в мессенджере описание ущерба: от забытых варежек до, разумеется, кашля и соплей — куда же без них, буквально — царапин.

Первая реакция — оправдания, за ней, когда я понимал, что оправдываюсь, следовала яростная контратака. Это приводило к долгим размолвкам, даже моим отцовским забастовкам — помню, однажды я никак не напоминал о себе в течение полутора месяцев.Однажды Лев Толстой поэтизировал весь этот лепет, всю эту рябь на поверхностности семейной жизни. Он призывал любить сор этих ссор. Остывать и любить. Мало у кого получалось. Но это было возможно в условиях приговоренности к совместной жизни.

Этот приговор в ХХ веке оспаривался, ослаблялся. В Советской России самым радикальным образом. Пока он не был вовсе отменен всей Западной цивилизацией. В ставшей тривиальной ситуации разделенной пары с ребенком любить этот прелестный сор стало труднее, если вообще возможно. Всеобщая историческая воля к стерильности, стерилизации жизни приказала всеми способами выносить сор из семьи и из избы. Домашнему сору, тому, что было результатом взаимодействия, да, трений в семье — поскольку изба была тесной и как в ней без трения — был присвоен статус ядовитых отходов, токсинов.

Я проговариваю эти общие соображения, чтобы еще раз подчеркнуть, насколько бесплодно, нелепо искать в этой склоке виноватого. Потому что сейчас я ощущаю себя ровно тем же клерком из пункта rent-a-car. Мама Антона вернулась из долгих, почти двухмесячных гастролей, и теперь все мои мысли о том, что она сейчас за два-три дня вдрызг разобьет с таким трудом отремонтированную тачку с почти 13-летним пробегом.

Я волнуюсь и сам потешаюсь над своим волнением: ведь это именно то, по поводу чего я сам когда-то бешено протестовал. Во-первых, с чего я взял, что мне удалось Антона отремонтировать? Как в случае с ребенком может быть описан этот переход к состоянию собранности, даже если принять всю грубость метафоры автосервиса? Да нет же, никакого скончания срока выполненных работ здесь не видно. Не было никаких аварий, если не считать аварией саму жизнь.

Я не могу даже в шутку принять этот образ автосервиса. Он никуда не годится. Ведь если я мыслю себе жизнь с Антоном как ремонт, то это значит, что я на самом деле ложно понимаю задачи этого опыта и ложно действую. То есть я пытаюсь впихнуть его в придуманную мною форму — образ фабричной сборки. Я верю, что эта форма лучшая для него, и я верю в то, что этот пока еще хрупкий ковчег (кстати, это название московской школы, берущейся за особо трудные случаи) может быть разрушен варваром. Разумеется, женщиной.

Другой крайностью в описании этой ситуации может быть отчаянное самобичевание — разоблачение собственного эгоизма и близорукости с неизбежным походом к психологу — за исповедью и купированием отчаяния.

Стоит ли приписывать себе исключительность в стране, где распадается 70 процентов пар, только из тех, что зарегистрированы как семейные пары официально? И не является ли опасной иллюзией эта общая сегодняшняя установка — мы распались, как пара, но что может помешать нам вместе воспитывать детей?

Да, конечно, ничто не может мешать. Ну разве только если то, что разделило. А что нас разделяет? Ой, так все глупо получилось. Немногие говорят о том, как умно они расстались. Под глупостью всегда понимается, во-первых, глупость другого. Во-вторых, глупостью называются ценности другого. Я люблю по случаю искать исток самых простых, самых автоматических слов. И как тут не заметить, что у глупости и глухоты, скорее всего, один корень. И нет, это не сакраментальное — ты меня не слышишь!

Слышу, еще как слышу, но не согласен. Я твоих ценностей не разделяю. Я хочу не слышать того, что ты говоришь.

Как могло так получиться, что только сейчас, после рождения ребенка или даже второго, третьего ребенка выяснилось, что у нас разные ценности?

А дело в том, что мы забыли поинтересоваться друг у друга, что считаем ценным. Это симптоматичная забывчивость. Современный человек бежит от разговора о ценностях. Скорее всего, он считает подлинной ценностью вкус. То есть из поклонницы Надежды Кадышевой и поклонника Земфиры никак не может склеиться пара. Это — сущая правда. Но общность вкуса не даст принципиально большей прочности союзу мужчины и женщины. И общий смех тоже. Это еще одна новая иллюзия, поистине новый секс. В этом капкане уже побывали десятки миллионов, включая меня.

Мы так с ней смеялись!

Так почему же мы расстались?

Когда прежде, в старых литературных текстах я обнаруживал вот все это — «выгодная партия», «приданое» и пр., я реагировал на эти слова даже без эмоций, как на «бюро» или «стремя» — стертые знаки жизни материи из другого времени. Слабой, быстро истлевающей материи. Не-а!

Это было не идеальной, конечно, но лучшей, самой надежной технологией единства мужчины и женщины. Эта технология не учитывала ничего, кроме ценностей. Понимая под этим все то, что современный человек не должен рассматривать в качестве ориентира — какому богу молишься, на каком языке думаешь, кто твои родители, кто твой государь, поддерживаешь ли ты его в делах его и указах, чем ты зарабатываешь, грех ли аборт.

Вот даже проще простого — отношение к холоду — это ведь тоже ценность. Конечно, есть что-то первородное, неодолимое в инстинкте женщин кутать детей. Но в доме, где один закрывает форточки, а другой купается в проруби, не может быть согласия. Здесь сталкиваются не «привычки», а два предельно разных понимания мира — защита от внешнего, то есть признание среды как решающего фактора жизни человека, и адаптация к внешнему, то есть убежденность, что в силах человека изменить под себя эту среду.

Дольше всего в качестве старой добродетели брачного союза прожило благополучие жениха. Но сегодня публичные рассуждения о том, что деньги — это самое привлекательное, что может быть в мужчине, прописаны по разряду трэштока. Похоть алчности под видом строительства семьи осуждена и отправлена в подполье. Хотя бы потому, что унижает призвание женщины к реализации в деле и ее онтологическую самостоятельность. Так ведь?

Это одна из мощнейших мутаций в истории рода человеческого, сравнимая с наступлением, скажем, Ледникового периода на Земле. Или, если угодно, всемирный потоп — разморозка брачных уз. Ее знаком стал повсеместный запрос на любовную взаимность — «счастье», масштабно проявившийся в Западном мире примерно 200 лет назад.

Со временем в супружеские спальни просочилась еще одна мощная идея XIX века — марксизм. Теория классовой борьбы под прозвищем «феминизм», опрокинутая в долгую и путаную историю совместной жизни мужчины и женщины, предсказуемым образом революционизировала семью, придала старому, вечному противостоянию мужчины и женщины неразрешимость классовых противоречий и оформило глобальный развод мужчины и женщины после 70 тысяч (не)счастливых лет совместной жизни.

Я рискую не закончить эту главу дневника взросления Антона. Поэтому я предпочту вынырнуть из темной бездны моего неверия в союз мужчины и женщины в настоящем к его будущему. Это будущее можно обрести и будет найдено только в осмыслении и принятии практик прошлого. То есть в ценностном или проектном, контрактном или закрепленным духовными институтами союзе мужчины и женщины, где взаимность определяется ценностями и целями, а не поиском пресловутого «счастья», понимаемого как удовольствие. Поэтому на этом новом витке семьи будут редкими, они станут и формой роскоши, и формой избранности. Семейность будет формировать новую сословную структуру нашего мира. Но это сюжет уже другой главы или, возможно, даже отдельного сочинения.

А пока я с тревогой и смеясь над своей тревогой отправляю Антона к маме с напутствием: «Для тебя не должно быть драматическим вопросом, где ты живешь — с мамой или со мной. С обоими — в разных домах. Самое важное, чтобы твоя жизнь и, самое главное, ты сам никак не менялся с переездом. Не менялись твои занятия, режим дня, сна, еда. Не менялись твои цели жизни. Ты в постоянстве — следовательно, ты существуешь отдельно от того, что мы там хотим от тебя. Поэтому соблюдай верность всего лишь нескольким вещам».

И я прописал Антону эти скучнейшие вещи.