Последний киногерой. Памяти Олега Стриженова
Артист избегал сопутствующего популярности ажиотажа: «Слово «звезда» у нас не прижилось, — отмечал «последний романтик», кумир поколений, —оно носило пренебрежительный оттенок и означало яркий типаж, а не настоящий актерский талант», но его одаренность была очевидна с первых шагов на подмостках щукинского училища.
Обаяние, темперамент, стать (все в его роду были офицерами, и старший брат, погибший под Сталинградом) и творческий опыт — помощник киномеханика в НИКФи, затем выпускник художественного училища, — все было при нем, а, главное, — фанатичная любовь к сцене и железная воля: «Я шел в театральное училище совершенно сознательно с единственной целью – стать артистом. Притом с уверенностью, что со временем буду известным».
Это время наступило скорее, чем ожидалось: «Негласно считалось, что наш четвертый курс – ульяновский, на нем учился Михаил Ульянов; третий – быковский, Ролана Быкова, второй – яковлевский, Юрия Яковлева, первый – мой, стриженовский!» У строгих педагогов было лишь одно «но»: «Тебе остудить темперамент нужно... Тебе сейчас не эмоции нужны, а мысли», — замечал сам Иван Москвин, разглядевший в студенте рефлексирующего актера.
По окончании вуза Стриженов получил распределение в таллинский Русский драматический театр, но еще студентом приглянулся ассистенту режиссера
Файнциммера, готовившегося к съемкам «Овода», и окончательно утвердившего вундеркинда, переигравшего на пробах Сергея Бондарчука и Юлиана Панича. Мало того, опытный постановщик увидел в дебютанте соавтора, доверив просмотр и отбор дублей.
После всесоюзной премьеры Стриженов проснулся знаменитым: кинотеатрам пришлось устраивать дополнительные сеансы, и в том же 1955-м он закрепил успех пылким джек-лондоновским «Мексиканцем», а затем грянул «Сорок первый». Дебют Григория Чухрая принес каннский приз и мировую славу. Кумир объяснял секрет феноменального взлета обезоруживающе просто: «Овод» — герой мелодраматический, я же играл героя романтического». Не менее романтичный белогвардеец Говоруха-Отрок имел трагические античные черты невольника чувства и долга: «Образ я придумывал сам — и манеру держаться, и все детали поведения», еще в вахтанговской школе примеряя полюбившуюся роль, оказавшуюся созвучной послевоенному половодью: «Среди наших фильмов откровением стал «Сорок первый», где мы с героиней сидим голые у костра. С избытком для тогдашнего советского кино там имелось так называемых эротических сцен – с поцелуями, сексуальной нежностью... Весь мир удивился, как русские могут красиво любить, какие они удивительные люди и сколь восхитительна и разнообразна природа их страны. Когда в конце фильма меня убивали, зрители плакали не только за границей, но и у нас, где народ воспитывали на ненависти к белогвардейцам. Вдруг зритель понял, что все мы – и белые, и красные – русские люди и, воюя друг с другом, уничтожаем свою любовь, а значит, и душу».
«Сорок первый» ознаменовал завершение эпохи малокартинья и феноменальный взлет Оттепели: «Появление нового советского кино, любовной элегия со свежим оригинальным взглядом на прошлое»... Однако, образ грозил превратиться в штамп: «Меня сочли эталоном офицера Белой армии, и если бы я пошел на поводу у режиссеров, мог бы сыграть всех поручиков, существовавших в литературе. Я подумал: как сломить обыденный взгляд на мой театральный талант как нечто устоявшееся и неизменяемое? Хотелось нового образа, мало чем напоминавшего нашумевшие роли Артура, Риверы, Говорухи-Отрока. Услышал, что намечается первый совместный советско-индийский фильм «Хождение за три моря» о тверском купце-землепроходце...»
Советско-индийский эпос Василия Пронина и Ходжи Аббаса имел широкий успех и Бондарчук, замысливший «Войну и мир» не желал видеть никого иного в роли Андрея Болконского. Успешно пройдя пробы, артист публично отказал кино-генералам во главе с Фурцевой — не желал «возвращаться в эполеты» и ушел во МХАТ — к старикам Станиславского, признавшим в нем ровню: «Это счастье играть с Олегом Александровичем, у него нет ни одного штампа!», - дивился Михаил Яншин.
Стриженов прожил на славных подмостках двенадцать лет, играл Треплева в последней постановке Бориса Ливанова, стал последним партнером Аллы Тарасовой, а в кино предпочитал классических героев «Капитанской дочки» и «Пиковой дамы», «Белых ночей» и «Последней жертвы», «Дуэли» и «Трех сестер», а еще летчиков и разведчиков — граждан великой страны, не разменивавших Отчизну на мишуру и барыши.
Славился принципиальным характером, соответствующим вызовам щедрой, но изменчивой творческой судьбы, подарившей своему избраннику 95 лет земной жизни: «Я всю жизнь мечтал о свободе, - признавался артист на склоне дней, - а выбрал самую зависимую профессию в мире! Зависимую от всего, даже от собственного настроения!..» Олег Александрович презирал фестивальные тусовки и приемы, умел выразительно промолчать в кадре и за кадром. С середины восьмидесятых не разменивался на роли обмелевшего времени, предпочитал занятия живописью: «Беда нашего массового кинематографа, что он привык все объяснять, как будто в кинотеатр приходит стадо баранов, не знающих, что такое любовь, смелость, доброта, ненависть, зависть, злоба. Зачем пустословить? Надо уважать зрителя, доставлять ему удовольствие самостоятельно понять фильм и его героев, а не преподносить на блюдечке разжеванную мораль, пустословие, тирады и лозунги».
Фотографии: Евгений Кассин/ТАСС и (на анонсе) Владимир Астапкович/ТАСС.