Долгая счастливая жизнь
Новый 1968 год встречали весело: шумной компанией, человек двенадцать из их дружного десятого «А», поехали на дачу к Милке Синицкой. Родители разрешили. Только, сказали, без глупостей там! А в семнадцать лет «без глупостей» не получается! Да у большинства всю жизнь без глупостей не получается... Поехали еще засветло: Милка сказала, что поселок почти безлюден и как бы не потеряться там по дороге от электрички до дома. Со смехом, шутками проехали на электричке три остановки, потом совсем чуть-чуть пройти — и вот она, сказка. Домишко утопал в снегу. Сколько же было снега, чистейшего, нежнейшего! Он лежал на еловых ветках, легким невесомым водопадиком с шорохом падал откуда-то с макушек берез, потревоженный взлетевшей сорокой… Все казалось чудесным, удивительным и очень радостным. Еле открыли калитку, еле пробороздили дорожку и поднялись по заледеневшему крыльцу. Мальчишки принесли дров из сарайчика. Затопили печку, девчонки, запасливые, по-быстрому стали накрывать на стол: родители дали с собой и запеченную курицу, и пирожков с яйцом и луком, и холодец, и конфет! Три бутылки шампанского (те самые «глупости») воткнули прямо в глубокий снег возле крыльца. Принесли мальчишки и небольшую елочку, и там же, возле крыльца, поставили. Правда, оказалось, что елочных игрушек-то нет! Ну, нарядили тем, что под руку попалось. Разноцветные клубки ниток для вязания, маленькая, детская, фарфоровая чашечка в горох, пластиковые машинки Милкиного младшего брата и блестящие, в фантиках, конфеты.
Красота получилась! А на даче и телевизор был, маленький, ничего-то на экране не разглядишь, но — работал! И показывали, конечно же, «Карнавальную ночь». И сколько было ожидания счастья у этой веселой и искренней компании одноклассников! Сколько планов на дальнейшую жизнь — конечно, долгую счастливую жизнь, как иначе может быть! Надо было сдать экзамены и поступить в институт. А потом — вот она, та самая счастливая жизнь, любимая работа! Милка Синицкая была уверена, что станет актрисой — и даже подпевала Люсе Гурченко: «Пять мину-у-у-ут, пять мину-уу-ут!» А самыми радостными этой волшебной новогодней ночью были Колька Кирьянов и Нина Степнова. Они наконец-то признались друг другу в любви и дали клятву: всегда быть вместе, в горе и в радости. И прожить эту вот долгую счастливую жизнь вдвоем. Мода на фильм Шпаликова «Долгая счастливая жизнь» была ошеломительной, и, по всей вероятности, наши школяры его не смотрели: ведь в нем о продолжительной радостной жизни ни одного кадра.
Поцеловались, робко, на крыльце.
— Смотри, сколько звезд на небе и сколько падает вниз, — загадывай желание! — сказала Нина.
— Это не звезды, это снежинки падают на землю. А желать мне больше нечего, я и так — самый счастливый, у меня все есть. Ты — мое все, — ответил Колька.
Распахнулась дверь, выскочили на крылечко ребята, Максим с Сашкой.
— Чего это вы тут? Целуетесь, что ли? Шампанское пора доставать! Скоро уже куранты!
Две бутылки нашли сразу, третью, по классике, потеряли в снегу.
Утро было солнечным и ярким. Наступил 1968 год.
— Теперь так светло и солнечно будет всегда — мы же теперь вместе! — сказала Нина Кольке. Уже не скрываясь от одноклассников, они целовались в электричке всю обратную дорогу до Москвы.
Вот остановиться бы в этом солнечном зимнем утре, застыть, как муха в янтаре. Такое возможно ли в нашей скучной, по большому счету, жизни? Нет, конечно.
И все идет не так, как хочется. И экзамены сданы не блистательно, а как их сдашь, когда на уме только одна лишь любовь. Но — выпускной бал, и новые обещания, и новые ожидания… Теперь уже — ждать. В осенний призыв Кольку Кирьянова забрали в армию, отдавать долг родине.
Нина Степнова устроилась в издательство, мама пристроила по знакомству, а где еще сгодишься со школьным лишь аттестатом… Нина работала в отделе писем — в редакцию они приходили мешками, и надо было их сортировать, письма эти. Со всех уголков необъятной страны писали люди о своих чаяниях и надеждах, задавали вопросы в надежде, что ответят, что там, в редакции-то, разберутся непременно! Присылали свои незамысловатые стихи, а кто-то с возмущением отмечал допущенные в изданиях ошибки. Сколько же неравнодушных людей, — думала Нина. Она-то ждала писем только из воинской части, от своего Кольки. А с тех конвертов, что приходили мешками, аккуратно отклеивала марки и складывала в специальный кляссер. Это не была какая-то филателистическая коллекция; скорее, практичной Ниночке жалко было ярких и таких разнообразных картинок-марок, где были и цветы, и города, и репродукции известных картин, и — много — портретов Гагарина и вообще космической тематики. Ниночка была такой юной и хорошенькой! Карие круглые, как вишенки, глаза, длинные черные ресницы, пушистые каштановые волосы, которые еле-еле удерживал кокетливый ободок. Нина отчаянно скучала. Днем — сидела в пыльной редакции, разбирала письма. Вечером — готовилась. Мама сказала, что поступление в институт невозможно без серьезной подготовки. И вот если с первого раза поступить не удалось, то тогда — будь добра — готовься как следует, чтобы стать студенткой в следующем году. «А то так и просидишь, как мышь, в этих чужих письмах», — строго сказала мама. И Ниночка с ней, конечно, согласилась. Но как же ей было тоскливо! Каждый вечер она плакала, вспоминала своего Кольку Кирьянова, чудесное новогоднее небо с падающими то ли звездами, то ли нереально крупными снежинками. Она ждала, ждала… А потом вдруг влюбилась снова.
В редакцию пришел, вернее, прибежал на длинных ногах, начинающий поэт Димка Востриков. У каждого свой импульс к творчеству. Несчастная любовь, обостренное чувство прекрасного, глубокая начитанность чужими стихами, желание выделиться среди окружающих, талант, в конце концов. У Димки Вострикова желание писать стихи возникло из полнейшей нелепицы: он был внешне копия Александра Блока. Такие же большие светлые глаза, такие же золотые кудри. «Блок!» — целовала его мама в пушистую макушку. «Поэтом будет!» — уверенно говорили друзья родителей. Дома на видном месте стояли томик со стихами Блока и его портрет. Мама как бы намекала, что все в жизни не случайно… Так Димка уверовал в то, что поэзия — это его призвание. И даже поступил в Литературный институт. Конечно, какие-то таланты, тщательно развиваемые мамой-филологом, в нем присутствовали. Но не Блоком он был, не Есениным и не модным Робертом Рождественским. Так, рифмовал, используя чужие эффектные штампы. Плохие стихи писать легко, когда набьешь руку. К своим двадцати трем годам у Димки накопилась целая пухлая папка со стихами на самые разные темы. Он ходил по издательствам, говорил, что стихи его хороши и важны в наше прекрасное время. Стихи издавать не хотели, но Димка надежды не терял и объяснял невостребованность творческой завистью коллег. И в одной из редакций встретил Ниночку, — она над чайником отпаривала марку с конверта, и от пара на ее лбу собрались крошечные бисеринки пота. Она подняла на Димку глаза и улыбнулась. И тут, впервые, без штампов и долгих мук творчества, в голове у него сложились милые пронзительные и искренние строки про «маленькую мадонну в клубах пара». Димка понял: вот оно, то самое.
— Я не знаю, чем вы сегодня заняты вечером, но я приглашаю вас на каток! — выпалил он оторопевшей Нине. А она вдруг, неожиданно для себя, согласилась. Ей так не хотелось снова провести вечер за скучными учебниками.
Снова была зима, вроде бы такая же, снежная, как и предыдущая. Но рядом с Ниночкой был другой мужчина, совсем не похожий на ее простоватого Кольку Кирьянова. Признаться, она почти перестала отвечать на его письма. А потом и вовсе перестала, что ответить-то? Не дождалась, вышла замуж за другого? Фотографию, может, отправить: как хороша на ней невеста, короткое, по моде того времени, свадебное платье, а букет — красная гвоздика, вестница тревог. Жених — вылитый Александр Блок, и с таким же туманным, задумчивым взглядом. Не улыбается: наверное, складывает в голове очередной стих.
Кто-то написал, конечно, бедолаге Кирьянову, что Нинка его не дождалась. Наверное, Синицкая и написала: ей Колька всегда нравился. Но Ниночке было уже все равно, ее закрутила новая семейная жизнь. И летом ни в какой институт она поступать не стала: ждала ребенка. Малышка Лилечка родилась в ноябре, дома было холодно, батареи еле топили и пеленки не желали сохнуть. От Димки Вострикова, молодого отца, помощи не было совсем: он все больше лежал, облаченный в полосатый халат, на диване, положив одну ногу на другую (ему такая поза казалась признаком аристократизма) и слагал новые и новые стихи. Не хватало денег, помогали родители, но главное — Ниночка понимала, что совершила большую ошибку. Все чаще вспоминала она Кольку Кирьянова и данное ему слово. Ругала себя на чем свет стоит и даже хотела написать покаянное письмо, и поехать, как жена-декабристка, куда-то в Сибирь — такие вот картины рисовались в ее замотанном бытом мозгу. А потом просыпалась маленькая Лилечка, смотрела глазками-бусинками, просила молока.
— Счастье мое, — шептала Ниночка, целуя нежные, влажные детские волосики. — Дождемся мы с тобой другого папку, Коленьку, он все поймет, простит.
Колька Кирьянов вернулся из армии. Нина узнала — жили-то по-прежнему в одном квартале, — что Колька вернулся, что он дома. Сбагрила маленькую Лилечку маме, навела глаза, косыночку шелковую повязала. Платьице нарядное. И побежала к Кольке прямо в квартиру. Бежала и думала — на шею сразу кинется, зацелует, и он все простит, тем более — с Димкой-то уже разбежались, развелись. Лилечка, да, осталась, но — чужих детей не бывает.
Позвонила в дверь. Открыл Колька. Как-то возмужал, посерьезнел. Морщинка залегла глубокая между бровей, вертикальная. Она, эта строгая морщинка, не позволила осуществить план — кинуться сразу обнимать.
— Кто там, Колясик? — раздался женский голос, и выплыла царь-лебедь. Высокая, белотелая, степенная молодая женщина.
— Да тут… одноклассница бывшая забежала, Нина. Познакомься: это моя жена, Света. Из Мурманска со мной приехала.
— Приехала-понаехала. Не Мурманска, а МурмАнска, — плавно поправила ударение, будто пропела, Света.
Но Нинка уже не слышала: бежала вниз по лестнице, и даже шелковый шарфик где-то между этажами слетел, не стала останавливаться ни на секунду, чтоб поднять.
Прошло десять лет. Как матери с ребенком, дали ей от профсоюза путевку в санаторий, в Сочи. Ах, Сочи, темные ночи. Нинка была как роза — это ей сказал один из отдыхающих, старше ее лет на пять, разведен, черные усы, золотой перстень на пальце. Ухаживал красиво: водил гулять в парк, а там — неожиданно — на скамейке букет роз. «Это для тебя, моей розы, целый букет приятельниц». Лилечка с удовольствием плескалась в теплой волне, ела белое мороженое из металлической вазочки на высокой ножке. Когда Нинка вернулась домой, поняла, что беременна. Написала своему усатому кавалеру — его звали Валерий, — не особо надеясь ни на что. А он вдруг рванул в Москву из своей Калуги, и подали заявление в ЗАГС. Ну, потому что не мог допустить усатый Валерий, что его сын — непременно будет сын — рос бы безотцовщиной!
Нинка готовилась к свадьбе. Конечно, ничего особенного, никакого там белого платья, так, расписались, дома собрали стол для самых близких. Ждала в гости и бывшую одноклассницу Синицкую, та обещала забежать, поздравить. Звонок в дверь: пошла сама открывать.
А там — Колька Кирьянов. Виски уже седые у Кольки. Некоторые рано начинают седеть…
— Я, Нин, не смог с ней, со Светкой. Только одни шмотки у нее на уме, одни деньги. Не люблю я ее. Я, Нин, тебя люблю. Мне рассказала мать еще весной, что ты одна девчонку растишь, я готов присоединиться… Вот, пришел. Принимай.
Нина заплакала. Молча показала на свой округлившийся уже животик.
— Коль, я, это, замуж сегодня вышла, — сказала.
Только рукой махнул Кирьянов и зашагал прочь.
Мужик — всегда жених, особенно такой доделистый и положительный, как Колька Кирьянов. Еще раз женился, и женщина хорошая такая ему попалась, а вот детей Бог не дал. Последние годы своей Веры Степановны — она тяжело болела, ноги отекшие еле ходили, — сидели они все на скамейке в парке, все о чем-то разговаривали. Она, Вера Степановна, умная была. Профессор, говорили. Со своей скамейки видел Колька — уже не Колька, а Николай Васильевич, — как пробегала шустро постаревшая его Нинка, она попрежнему работала в издательстве. Махали друг другу издали и ни разу не поговорили. Зачем говорить, когда и так все известно: с Валерием своим развелась давно уже — он в свою Калугу вернулся. Дочка Лилька живет за границей, сын тоже взрослый уже совсем, внуки есть. Но тяготеет сын к отцу — и похож как две капли воды, а с мамой как-то отношения не складываются.
В августе умерла Вера Степановна, и всю осень Николай Васильевич чувствовал себя потерянным и несчастным, хоть Вера велела не горевать и обещала переселиться душой, уже в следующем году, в маленькую шуструю девчонку. Она верила в реинкарнацию, его профессор Вера Степановна.
А с первыми снежинками тоска вдруг у Кирьянова прошла. Зима пришла в этом году поздно, уже почти перед самым Новым годом. Он вышел на улицу — с неба падали то ли крупные снежинки, то ли звезды. Он смотрел на окна домов: почти везде горели праздничные огоньки, суетились люди. Тяжело опираясь на палку — болит сустав в ноге — стоял одинокий старик Колька Кирьянов. А половина из тех, кто был когда-то на том счастливом празднестве, уже и вовсе не живут на этом свете. Может, они стали этими яркими звездочками на небе?
Защипало глаза, может, это снег, а может, слезы? Нинка, Ниночка. Вот же ее подъезд, вот знакомый этаж, цифра 15 на двери. Позвонил в звонок.
Открылась дверь, и вот она, Ниночка. Уже бабушка, смешная такая. Седая, а глаза по-прежнему как две бусины темного янтаря. В семьдесят с небольшим начинать все сначала — страшно. А может, не начинать, а продолжать — то, что началось давным-давно?
— Ну, здравствуй. Пирог испекла и салат этот сделала, что ты любишь, столичный. Я ждала тебя, Колька. Я так тебя ждала, и знала что ты придешь, — сказала она. — А впереди у нас будет долгая счастливая жизнь.