Памяти литературного жандарма
Говорят, посёлок Вырица, что в шестидесяти километрах от Питера, самый большой в Российской Федерации. И это похоже на правду. Шесть (!) остановок электрички. Девятнадцать километров в длину… И больше двухсот улиц. Гиперболический посёлок. Но вот что примечательно.
Есть в Вырице «литературный квартал», иначе и не назовёшь.
Между Сиверским шоссе и речкой Оредеж, переплетаясь и скрещиваясь, расположились улицы: Пушкинская, Крылова, Гоголя, Тургенева, Льва Толстого, Чехова и даже Ломоносова. Михайло Васильевич, надо думать, в эту славную компанию попал не за закон сохранения материи, а за вклад в отечественную словесность. Нарочно ли или так уж вышло, но среди всех этих прямых улиц улица Гоголя наособицу. Летит от улицы Ломоносова и упирается в Коммунальный проспект, так тому и быть, но по дороге под прямым углом вдруг образован проулок, соединяющий, разумеется на дружеской ноге, улицу Пушкина с улицей Гоголя. Проулок носит имя Гоголя.
Такое вот коленце.
А может – протянутая рука… Хорошо!
Улица, почти проспект Островского, пересекается с улицей Рылеева… Неожиданно, но интересно, есть о чём подумать.
Что-то понимали в русской литературе, и не только в литературе, люди, наделявшие именами новые улицы родившегося в начале прошлого века дачного посёлка, и те, что меняли в Вырице топонимику царских времён на новую, советскую.
Проспект имени успешного дельца Матвея Эдуардовича Сегаля, обращавшего лесные угодья в дачную местность, стал проспектом имени председателя Петроградского ЧК Моисея Соломоновича Урицкого. Появилась и улица члена ВЦИК беспощадного Моисея Марковича Володарского, тоже, как и Урицкий, он был убит летом 1918 года. Так что и улица «Жертв революции» появилась в Вырице не случайно.
Проспект имени предприимчивого великобританского подданного торговца дачными участками Матвея Яковлевича Эдвардса стал улицей Владимира Ильича Ленина. Одна из самых протяжённых магистралей упиралась в великолепный сосновый лес – не лес, а мечта человечества! Бор, обретший в наши времена истинного хозяина, вырублен и вывезен.
Но вот в литературном ареале Вырицы есть и улица славной лётчицы Полины Осипенко, по первому мужу Говяз. Казалось бы, случайно, но едва ли. Как можно предположить, сделано это в подражание писательскому посёлку Комарово, где писательские дачи, на ладан дышащие с середины прошлого века финские домики, как раз стоят вдоль улицы Осипенко. Так что героическая лётчица по-своему близка и к ленинградским, а теперь и к санкт-петербургским писателям. Стало быть, и в Вырицком литературно-топонимическом собрании знаменитая лётчица не чужой человек.
Если бы Георгу Вильгельму Фридриху Гегелю случилось побродить по Вырице или хотя бы обозреть её сегодняшнюю карту, он бы ещё более укрепился в феномене, которому дал имя ирония истории. Укрепился бы в этой мысли ещё и потому, что литературный квартал, как непременно заметил бы Гегель, обладает квартальным, да- да, квартальным надзирателем в лице Фёдора Спиридоновича Ракеева. Улица его имени как раз неподалёку, не пересекается с писательскими, а, как и полагается, чуть сбоку. Настоящий квартальный знает своё место.
Фёдор Спиридонович в отечественной литературе лицо примечательное, хотя его труды на ниве российской словесности хранятся, скорее всего, в архивах III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Министерства внутренних дел в жанре отчётов и донесений и ждут своего опубликования. В этих трудах мы бы увидели значительных представителей нашей литературы глазами незаурядного жандарма, между прочим, из родовитых дворян.
Нет, Фёдор Спиридонович не родился жандармом, хотя придёт время, и он повелит похоронить себя в жандармском мундире, право на ношение какового за ним было сохранено по Всемилостивейшему дозволению императора Александра II при выходе генерала в отставку на семьдесят четвёртом году жизни.
А мог бы Фёдор Спиридонович и вовсе не родиться, если учесть, что по его рождении папаше, кавалерийскому вахмистру в отставке, исполнился 71 год. И кем бы тогда были заполонены печальные страницы истории нашей литературы и доблестные страницы в истории жандармской службы, к сожалению, не все ещё до сих пор открытые? Пустыми они бы не остались, но у Ракеева был свой почерк с кавалерийским росчерком!
Деревенька Витязи на Смоленщине с 17 душами крепостных рабов мужского пола и 12 женского, оставшаяся от почившего отца, не могла достойно содержать осиротевшее семейство. И 12 лет от роду Фёдор Спиридонович идёт на службу, сначала гражданскую, а вскоре и военную по провиантской части. Начал письмоводителем. При провиантмейстерах это лица особо доверенные, их вдохновенной рукой выводятся отчёты о поставках и расходах. Начальство Фёдором Спиридоновичем довольно. Подросток, юноша, а сметлив и старателен, выводил всё правильно. Вот и шёл по службе, как божья коровка, не спеша, от ступеньки и на ступенечку. И вот он уже комиссионер Гренадерского корпуса, потом 5-го кавалерийского, а в свои 26 стал комиссионером при Главной полевой провиантской комиссии. Но в 1827 году в тридцать лет (!), в расцвете сил коллежский асессор, считай майор, Ракеев вдруг уходит в отставку. Нет, не бежал. Уходит почётно, с правом ношения мундира. Женится.
Отдохнул и через пять лет снова на службу, теперь чисто военную.
С какого бока ни посмотри, неотделим Фёдор Спиридонович от отечественной литературы. И не только потому, что улица Ракеевская оказалась в каком-то посёлке недалеко от улиц Пушкина и Гоголя.
Откуда вдруг берутся, к примеру, такие рифмы?
У Николая Васильевича Гоголя есть замысловатая повесть «Нос», и действует там тоже коллежский асессор некий Ковалёв, предпочитающий, чтобы его именовали майором. И застаёт читатель Ковалёва, мечтающего о карьере, в возрасте как раз тридцати пяти лет, в том самом, в каком коллежский асессор Фёдор Спиридонович пятилетний отдых прервал и решил начать службу по-настоящему.
И словно вдогонку пошедшему в карьер кричит ему из другой повести другой мечтатель, Аксентий Иванович Поприщин: «Погоди, приятель! Будем и мы полковником, а может быть, если Бог даст, то чем-нибудь и побольше».
Но не дал Бог Поприщину ничего, а Фёдору Спиридоновичу Ракееву и полковника, и даже побольше.
Герб Ракеевых
Вроде уже и не молод для военных экзерциций, а словно чувствовал, что жизнь впереди долгая, а может быть, просто испытал прилив сил, или, как говорят поэты, прекрасный порыв души. Вот и ринулся из смоленской деревеньки Витязи прямиком в Санкт-Петербург.
Как раз об эту пору граф Александр Христофорович Бенкендорф создаёт Корпус жандармов. Отбор строг. Принимает «наипервейших, способнейших и преимущественно служивших в кавалерии». И то, что в кавалерийском корпусе Фёдор Спиридонович недолго служил и только по провиантской части, на скаку лозу не рубил, в сражениях не участвовал, проницательного Александра Христофоровича не смутило: «Зачислить в Санкт-Петербургский жандармский дивизион!» И угадал с первого взгляда! Надо думать, была какая-то печать на Фёдоре Спиридоновиче, а может быть, глаз у Александра Христофоровича был приметлив на нужных для его проникновенного дела людей.
Служба в столице у Ракеева пошла блестяще. Особенно хорош был в командировках, а это же во все концы на лошадях, а дороги у нас сами знаете какие, но испытание прошёл: надо думать, сказалась кавалерийская жилка предков.
Впервые имя жандармского капитана Ракеева появляется в истории отечественной литературы в горчайшую минуту похорон Александра Сергеевича Пушкина на этапе беспримерной скачки из Санкт-Петербурга в Святогорский монастырь.
Сам Александр Христофорович Бенкендорф выбрал, кому доверить сопровождение беспокойного поэта в последний путь из столицы в Святые Горы.
Ракееву доверяли и по службе, и по анкете: дворянин, да ещё какой, род Ракеевых прослеживается с XVII века. Благородная кость! Достоверного изображения Фёдора Спиридоновича отыскать пока не удалось, но то, что он птица большого полёта, видно прямо на гербе рода Ракеевых. В том, что от властей дали в сопровождение надёжного хороших кровей жандарма, ничего худого не вижу. Дорога дальняя, всякое может быть. В записках Александра Сергеевича Пушкина читаем о грабежах аж на Дворцовой площади, а тут экая даль.
Друг поэта Александр Иванович Тургенев, верный слуга поэта Никита да жандарм – небогатые проводы, но об этом уже много сказано и даже показано в художественном фильме «Последняя дорога». Фёдор Спиридонович человек чувствительный, признавался, что «смотреть даже было больно», как убивался Никита, «что за преданный был слуга!».
А как летели! За два дня отмахали почти четыреста вёрст. За два дня! Впереди скакал Фёдор Спиридонович, а сани с гробом уже мчались за ним… Куда спешили? Так высшее начальство решило: привезти скоренько и быстренько закопать, и не превращать простое дело в событие губернского или уездного масштаба с участием, того гляди, досужей публики. Хорошо ещё, что дорога зимняя, на летней дороге да на мостах из поперечных брёвен, что под колёсами ходуном ходят, и болты и заклёпки бы повылетали, рессоры полопались, а то и кости седоков могли не уцелеть.
Иное дело – сани!
Прискакали так лихо, что и могила была ещё не готова…
Стремительно и с блеском исполнив деликатное поручение, Фёдор Спиридонович в этом же 1837 году исполнил куда более ответственную миссию с дипломатским оттенком, и тоже литературным. Летом он встречал и сопровождал самого правителя Черногории архиепископа Петра Негошу! Личность, глубоко почитаемая в Черногории: он и правитель, и устроитель государства, да ещё и выдающийся поэт в сербской литературе. Придёт время, и черногорского монарха наш Александр III назовёт своим единственным в Европе другом. Впрочем, «роковые черногорки», жёны наших великих князей, увлекавшиеся мистикой и оккультизмом, привели ко двору Григория Ефимовича Распутина, чем дело кончилось – известно. Вклад же капитана Ракеева в укрепление российско-черногорских связей был оценён повышением в чине.
А ещё счастливый для Фёдора Спиридоновича 1837 год ознаменовался приобретением собственного каменного дома на Большой Подьяческой на Петербуржской стороне. Будет со временем куплен ещё один дом, только что не на Невском, тоже большой и каменный. Улица Грязная к тому времени, увы, не сохранила своего исторического названия и была переименована в Николаевскую, ту, что нынче Марата. Так дом № 4 – как раз ракеевский.
По всему видно, высоко ценил государь труды верного благородного жандарма.
В 1847 году по определению Санкт-Петербургского Дворянского собрания Ракеева с сыном Георгием-первым включили в шестую часть Дворянской родословной книги Петербургской губернии. Почему Георгий-первый? А будет ещё и Георгий-второй.
Как же это в Вырице, да ещё неподалёку от славных наших писателей, рядом с созвездием первых имён русской литературы оказался, нет, не капитан, уже полковник, а потом и вовсе генерал-майор по Министерству внутренних дел?
Не случайно, совсем не случайно.
Его имя любознательный читатель встретит в истории ареста и гражданской казни Николая Гавриловича Чернышевского, славного человека, чьё имя – гордость нашего отечества.
Крепко знал своё дело его благородие Фёдор Спиридонович, может быть, им тоже гордились и в III Отделении, и в МВД, если ему же доверили арестовать и препроводить на четыре года в Петропавловскую крепость едва закончившего университет Дмитрия Ивановича Писарева, уже заявившего о себе в журналистике. Одиночным заключением поплатился молодой литератор за неопубликованный памфлет. Молодость, молодость… За ними только глаз да глаз!
Власти свирепствовали по выбору, кого в Свеаборг, кого в Шлиссельбург, кого в Нерчинск и на десятки лет. А Дмитрию Ивановичу, напротив, дозволено было в тюряге писать! Впрочем, как и Николаю Гавриловичу.
Биографы Дмитрия Ивановича Писарева убедительно свидетельствуют о том, что здесь-то, в каземате, и раскрылся его литературный талант в полной мере. Так что при некотором воображении можно допустить, что и Фёдор Спиридонович способствовал в меру отпущенных ему сил творческой работе в уединении: Чернышевскому над романом «Что делать?», а Писареву – над его лучшими статьями: «Реалисты», «Мотивы русской драмы», «Мыслящий пролетариат» и др.
Выйдет из каземата на свободу в ноябре 1866 года Дмитрий Иванович уже знаменитым, а в июле 1868 года его жизнь на двадцать восьмом году, как известно, трагически оборвётся…
А вот деятельность Фёдора Спиридоновича Ракеева не ограничивалась только первыми именами отечественной литературы.
Сколько их, уже забытых! Как говорится: «Имя их ты, Господи, веси!» То есть одному Богу известно, поскольку и III Отделение, и Министерство внутренних дел имеют право на служебную тайну.
Многие ли помнят имя поэта и переводчика народовольца Михаила Михайлова? А Ракеев и его брал в 1861 году за распространение революционных прокламаций. Дали – 12,5 лет каторги. Отправили в Нерчинск, место литературное. Надо думать, на каторге поэт и переводчик Михайлов показал себя перед администрацией с лучшей стороны, как пишут в служебных характеристиках: «твёрдо встал на путь исправления». Срок скостили до шести лет. А через два года и вовсе перевели в село Кадуя, неподалёку от Нерчинска. И здесь Михаил Иларионович успел завершить роман «Вместе» и дополнить свои «Записки» «Сибирскими очерками». Здесь, в Кадуях, он и скончался тридцати шести лет от роду.
Российская тюрьма и каторга в какой-то мере способствуют литературному творчеству. В этой связи не будем преувеличивать роль Фёдора Спиридоновича, но и не забудем о его посильном вкладе. А вклад, надо думать, был значительный, если закончил свою карьеру Фёдор Спиридонович в высшем жандармском звании генерал-лейтенанта, «имея заслуги, оставшиеся служебной тайной». Так что только скромность тех, кто пользовался талантом и усердием Фёдора Спиридоновича, не позволяют и нам в полной мере воздать должное незаурядному жандарму.
Воздаяние от престола Фёдор Спиридонович получал регулярно. Летом 1836 года был удостоен личной благодарности от императора Николая I «за поддержание порядка в Петергофе». От чего и кого спас в ту пору ещё штабс-капитан, что грозило престолу-отечеству, до сих пор неизвестно. Только благодарность лично от государя, да ещё такого строгого, как Николай Павлович, на пустом месте не получишь.
Кадровая политика – святая святых любой власти. Назначения, продвижения, возвышения, низвержения – тайна, конечно, но, если со службы не отпускают и шестидесятипятилетнему полковнику поручают аресты, если держат до семидесяти трёх лет в строю, значит, надёжен и незаменим.
Да и как идти на заслуженный отдых, если в университетах стачки, если журналы позволяют себе бог знает что, если в государя уже стреляют! Какой покой! Какая отставка!
Трудно, небось, идти в шестьдесят-то пять лет на обыски и аресты, а кому тогда было легко?
Расходы III Отделения в 1865 году – 55 тысяч рублей, а в 1866-м – 166 тысяч! Да ещё 52 тысячи только на охрану царской семьи… Вне сомнения, положение в стране, ситуация в столице, пожалуй, ещё и кадровый кризис продлили пребывание Фёдора Спиридоновича на действительной жандармской службе выше всяких пределов.
Да, выстрел отставного студента двадцатипятилетнего Дмитрия Владимировича Каракозова 14 апреля 1866 года в императора Александра II у выхода из Летнего сада к Неве стал как бы стартовым выстрелом охоты на государя.
После подвигов полковника Ракеева в 1861–1862 годах речь идёт об удачных арестах в неспокойной столице, окутанной дымом пожаров неизвестного происхождения, на следующий год тут же Фёдору Спиридоновичу было пожаловано звание генерал-майора.
Вот и удерживали Фёдора Спиридоновича как могли. И хотя устал и желал бы генерал внутренних войн покоя, но, надо думать, стал жертвой собственного усердия.
Дорожили. Сейчас бы сказали: золотой фонд!
А как же улица-то Ракеева появилась в Вырице?
Да очень просто. Талантливый человек не бывает талантлив только в чём-то одном. Его благородие не чурался и дел коммерческих. Фёдор Спиридонович умел с пользой распорядиться посильно накопленными после сиротского детства и провиантской службы деньгами, теми, что оставались от покупки домов в центре столицы и деревеньки на родной Смоленщине, вот и давал Фёдор Спиридонович ссуды от щедрого сердца.
Когда владелица деревни Вырицы помещица, жена гвардии поручика Софья Петровна Богданова «в удовлетворении кредита» оказалась несостоятельной, вот и пришлось за 12 000 серебром уступить Вырицу вместе с крепостными рабами Фёдору Спиридоновичу. Обо всём этом поведали пристальные историки Ингерманландского края, наши дотошные современники Андрей Бурлаков и Андрей Барановский.
Приобрёл Вырицу вместе с 33 душами мужского пола и 49 душами полу женского в 1846 году не штабс-капитан, а жандармский полковник Ракеев, а через двадцать лет продал Вырицу уже, как было сказано, его превосходительство генерал-майор Ракеев. Из рабства на волю после 1861 года вышли во временнообязанные 45 душ мужского пола и 79 женского. За двадцать лет благодетельного труда хозяина с военной жилкой население деревни с лесными угодьями и устроенной лесопильней увеличилось! И дорогу от Динабургского шоссе до деревни Каушты поправил. Добираться от станции Сиверской, что на Варшавской железной дороге, в этот когда-то глухой угол стало сподручней. Так что в память о рачительном хозяине и редких свойств генерале благодарные потомки дали одной из улиц имя Ракеевская.
А вот почему эта улица оказалась рядом с «литературным кварталом» и ускользнула от непреклонных переименователей, надо бы спросить у тех, кто понимает, что такое «ирония истории», у Гегеля хотя бы.
А. Наумов, 1894 г. Траурный возок везёт тело Пушкина в обитель