Отрывок из книги «Постлюбовь» Виктора Вилисова

Гетеросексуальность изобрели 6 мая 1868 года. Это был непростой год для Германии: надвигалась война с Францией, а тут еще это. Только переехав в Берлин, журналист и, сегодняшним языком, активист Карл Мария Кертбени пишет письмо Карлу Ульрихсу, к тому моменту уже написавшему несколько эссе о «Загадке любви между мужчинами», сидевшему за свои тексты и бывшему, как считается, первым публичным активистом в защиту однополых отношений. Ульрихс разработал свою таксономию человеческих типов, мужское желание к мужчине обозначив термином «уранизм», а к женщине — «дионизм»; уранист, в его понятии, был ни женщиной, ни мужчиной, а «третьим полом» (эта концепция потом имела длинный шлейф в повседневном обсуждении ненормативного желания, чуть ли не до середины 20 века); само понятие о сексуальности (и о сексуальной ориентации) более-менее оформится только через 30 лет, но Ульрихс уже сделал предположение, что такое «загадочное желание» является врожденным и вариантом нормы, а не патологией. Так вот, Кертбени (судя по его дневникам, закрытый гомосексуал), сначала в письме к Ульрихсу, а затем в анонимно опубликованном памфлете за декриминализацию «содомии», предлагает свою классификацию из четырех терминов: monosexual, homosexual, heterosexual, heterogenit, — первое и последнее означало обсессию мастурбацией и влечение к животным. Иронично, что термин, введенный человеком, движимым общественной защитой «уранистов» (у Кертбени был друг, покончивший с собой после шантажа на сексуальной почве — что было довольно распространено уже тогда), всего через 40–50 лет будет полностью взят на вооружение огромной машиной нормы и дискриминации. В этой главе мы снова отложим вопрос о понятии любви и близости сегодня, потому что прежде, чем говорить о любви между телами, было бы неплохо понять, как тела выбирают друг друга и почему какие-то конфигурации тел считаются допустимыми, а другие — нет. 

Когда я пишу «гетеросексуальность изобрели», я предлагаю обратить внимание на два момента. В письме Кертбени таксономия сексуального желания описывается через прилагательные -sexual (в немецком и английском вариантах слов это так), характеризующие человека определенным образом. Это еще не существительное «гетеросексуальность», но уже характеристика индивида. Когда мы говорили о норме, я упоминал о возросшей важности таксономии, статистики и классификации в западном обществе; ко времени изобретения гетеросексуальности ритуал «научного называния» вещей и явлений уже больше столетия накачивал свой авторитет. Почему вообще важно называть вещи? Это чисто колониальный драйв, который Энн Макклинток в книге Imperial Leather объясняет как «маскулинную тревогу о происхождении»; процесс наименования занимал центральное место в колониализме, когда «открытое заново» место должно было быть как-то названо, его прошлое стерто, чтобы открыться будущему под новыми хозяевами; имя, даваемое отцом ребенку, служило «второй утробой» и гарантировало передачу наследства по биологической линии (мы еще поговорим о том, почему до сих пор для людей настолько важно «биологическое родительство», даже при почти полном размытии этой категории). Вероятно, все это часть еще большего процесса извлечения смысла человеком из окружающего мира. «Научные названия» сегодня кажутся нам чем-то строгим и самоочевидным, но язык и реальность взаимоконструируемы, а наука — это тоже социальное усилие.

В книге Straight: The Surprisingly Short History of Heterosexuality Ханна Бланк обращается к истокам каталогизации реальности на примере Карла Линнея, основоположника классификации живых организмов. Мужчина был, как пишет Бланк, «немного сексуально одержим»: он классифицировал растения по количеству и функциям их репродуктивных органов, а многие из них были названы Линнеем латинскими терминами с прямыми генитальными аллюзиями: «он назвал один из веселковых грибов Phallus daemonicum, а совершенно безобидный североамериканский кустарник, обычно называемый ямайским каперсом, стал Capparis cynophallophora — каперсом, несущим пенис собаки». В названиях уродливых или вредоносных растений Линней увековечивал критиков своей генитальной таксономии: «известным примером является непривлекательный маленький родственник астры под названием Siegesbeckia, названный в честь Иоганна Зигесбека, — академика, который не одобрял «отвратительное блудодеяние» в работах Линнея» и, к слову, был не согласен с существованием пола у растений. Бланк рассказывает об этом как о примере человеческого предубеждения, которым пронизана каталогизация и которое, конечно, повлияло на таксономию сексуальностей; она пишет, что важно обращать внимание на то, кто, с какими целями, каким образом и на основании каких признаков дает явлению название, потому что иначе термины начинают натурализоваться, их воспринимают как что-то, что действительно существует в материальной/биологической реальности. 

Так вот, два момента: первый заключается в том, что до конца 18 века людей, практиковавших однополую любовь, не определяли как-то специально, они не были носителями идентичности. То, что церковь запрещала как «содомию», — это, на самом деле, любой не-репродуктивный секс между людьми любого пола. И особенно интересно, что термин «гетеросексуал» в следующие лет тридцать после его появления чаще всего употреблялся как определение патологии — слишком сильное сексуальное влечение мужчины к женщине, не оправданное целями рождения бэбика. Пока гомосексуальность (про лесбийство речи даже не идет, — естественно, тогда предполагалось, что у женщин не может быть желания, тем более однополого) считалась грехом (который, в теории, может совершить каждый), она время от времени наказывалась и считалась стыдной, но нестигматизировалась. А второй момент в том, что с появлением сексуальных таксономий люди начинают относить себя к ним или насильно относиться государством/медициной; появляется вообще понятие о сексуальной сфере как чем-то, имеющем свою — еще не историческую — но уже биологическую, медицинскую и психическую основу. Сексуальные таксономии, появляющиеся на излете 19 века, уже ценностно заряжены; какие-то из них являются предпочтительными, а какие-то считываются как перверсии. Куда «запишет» себя персона, не чувствующая себя уверенно по поводу своих желаний, но знающая, что социально одобряемо, а что нет?

Понятие о том, что какое-то поведение патологично, приходит из судебной практики и судебной медицины, которая сосредотачивалась на «аморальных» качествах преступников: насильников, содомитов, людей, допускающих публичную непристойность. К середине 19 века в среде врачей-психиатров начинает складываться предположение о том, что не «непристойное поведение» является причиной психических и социальных расстройств (как считалось до тех пор), а ровно наоборот — люди совершают преступления, потому что с их психикой и образом мыслей уже что-то не так. И поэтому их нужно рассматривать как пациентов и лечить, а не наказывать. То есть психиатрами и неврологами, конструирующими в это время сексуальную идентичность, двигала вполне гуманная установка — чтобы людям, считывающимся как носители патологий, оказывали помощь вместо наказания; снова иронично, что эта гуманная установка привела к появлению не только механизма дискриминации и подавления миллионов тел, но и к политике стигматизации, которая выталкивает на обочины людей не за то, что они сделали, как было до этого, а за то, кем они, по мнению системы, являются. 

Основываясь, как могли, на теории эволюции и уже упомянутом нами социал-дарвинизме, психиатры начинают приходить к выводу, что сексуальная девиация — это не спорадические греховные акты, временный поворот от нормы, а врожденное отклонение. Как определялась девиация? По староцерковному — все, что так или иначе не приводит к рождению детей. Наиболее бережными в этом вопросе в это время были Рихард фон Крафт-Эбинг и Альберт Молль, которых наряду с Иваном Блохом и Магнусом Хиршфельдом считают основателями сексологии. Именно в работах Крафт-Эбинга и Молля формируется понятие о сексуальности как целой сфере, могущей быть рассмотренной биологией, медициной и психиатрией, — ну, и заслуживающей отдельной науки, сексологии. Крафт-Эбинг тоже начал описание сексуальной панорамы с перечисления всех известных сексуальных практик, от которых не рождаются дети: фетишизм, вуайеризм, эксгибиционизм, педофилия, геронтофилия, нимфомания, некрофилия, уроло/копролагния, скотоложество, садизм и мазохизм (которые, по его мнению, естественным образом присутствовали в каждом мужчине и каждой женщине — со склонностью первых к садизму и вторых, естественно, к мазохизму) и так далее; но в его работах появляется понятие о том, что «сексуальный инстинкт», возможно, важен не только для размножения, но и для психического развития личности; он также описывает многочисленные проявления детской сексуальности как естественную часть взросления, а не перверсию. Что еще интересно: Крафт-Эбинг и Молль по сути предсказали сексуализацию любви за 30 лет до того, как это стало мейнстримной идеей. Крафт-Эбинг рассматривал формирование постоянной гетеросексуальной связи как идеальную (нормальную) форму союза, поэтому он начинает думать о роли сексуального инстинкта и предварительных ласк в укреплении этого союза. Именно эта интуиция об отделении сексуального драйва от репродуктивных целей помогла ему (а затем и в какой-то степени Моллю) сдвинуть мнение по поводу гомосексуальности; потому что если сексуальное желание ценно само по себе, почему однополое желание должно стоять ниже в иерархии, чем разнополое? К концу жизни Крафт-Эбинг был уверен в том, что гомосексуальность ценностно ничем не отличается от гетеросексуальности, поскольку пациенты, описывавшие ему свой опыт однополых связей, заявляли о такой же важности для них длительных отношений, как и гетеросексуалы. 

Харри Остерхейс выделяет пять отличительных признаков так называемой «сексуальной модерности», которые появились благодаря исследованиям Молля и Крафт-Эбинга — и задали дальнейшее направление изучения сексуальности. Во-первых, эти ученые концептуализировали сексуальность как неизбежную природную силу, сопровождающую человека в его жизни; во-вторых, тип классификации и дифференциации сексуальных желаний, который они используют, довольно сильно размыл границу между нормальными абнормальным (и это их достижение следующие лет пятьдесят подхвачено не было); в-третьих, важен наметившийся у них сдвиг с репродуктивной нормы к личному удовольствию и сфере отношений, романтической любви; в-четвертых, психологическое понимание и проживание сексуального поведения; в-пятых — тесная связь между сексуальностью и персональной идентичностью. Последний пункт, с одной стороны, привел к чудовищным последствиям — он определил рельсы конструирования первертов-как-идентичностей и открыл двери широчайшей политике стигматизации. С другой стороны, сама видимость этих зарождающихся идентичностей (а Крафт-Эбинг публиковал отчеты об общении с самыми разными пациентами) дала возможность людям с ненормативными желаниями разглядеть себя, понять, что они «не одни такие», и, в конечном итоге, сделала возможным появление сначала сообществ взаимоподдержки, а затем публичных освободительных движений.

Мы еще вернемся к политикам сексуального желания и производству гегемонной гетеросексуальности, но сейчас нам нужно сделать пару больших шагов назад. Выше я писал, как Крафт-Эбинг пытался нормализовать садомазохизм в людях, делая уточнение, что женщинам, в силу их природы, свойственно быть склонными к мазохизму, а мужчинам — тоже в силу их природы — свойственно проявлять садизм. Эта впроброс написанная идея надолго закрепилась в общественном сознании, и огромное количество домашнего и публичного насилия мужчин в адрес женщин было оправдываемо ею, потому что, ну, мужчины биологически несут активную роль, рука поднимается сама собой, а женщина — раз она уже столько тысячелетий благодарна своему положению, не прочь и подставиться под удар. Что это за уточнение, к чему в социальных отношениях оно отсылает? К неким, якобы существующим в природе, устойчивым и неизменным маскулинности и феминности — наборам качеств, соответствующих каждому из биологических полов. Когда отец писательницы Белл Хукс бил ее обшивочной планкой от двери за неподчинение запрету играть в марблы — на что он опирался, в чем обнаруживал легитимность такого наказания? В первую очередь, вероятно, в том, что дети просто должны подчиняться родителям; во-вторую — в том, что есть девочки, а есть мальчики, и для каждого из них существует предопределенная модель поведения, при пренебрежении которой в жизни их ждут проблемы: буллинг, невозможность найти партнера, невозможность встроиться в общество, выпад из нормы. Говоря про патриархат, я вскользь упоминал бинарную гендерную систему, сейчас предлагаю подробнее присмотреться к самому понятию гендера, потому что оно является ключевым, если мы хотим понять, кто, кого, как и почему сегодня хочет/может любить/ хотеть/возбуждать или возбуждаться от, с кеми на каких условиях формировать длительные союзы или кратковременные близости; кажется, что этот вопрос исчерпывается сексуальной ориентацией и политикой желания, но сексуальная ориентация, что бы мы под ней ни понимали, зависит от существования гендера.