Дыхание атомного монстра. Какой была в реальности Чернобыльская трагедия
Тогда не верилось, что Чернобыль с нами навсегда. Казалось, еще чуть-чуть — и самое страшное окажется позади, в прошлом. Мы ошибались — Чернобыльская трагедия живет в каждом, кто прошел через этот ад.
Было ли страшно?
Этот вопрос звучит каждый раз, когда речь заходит о Чернобыле. Отвечаю честно: поначалу нет. Страх приходил постепенно, по мере того, как раскрывалась картина случившегося. Те, кто работал там с первых чисел мая, прекрасно помнят, что каждый день открывал новые грани трагедии — ясно, что справиться с ней будет невозможно ни в ближайшие дни, ни в ближайшие месяцы, ни в ближайшие годы.
Это стало понятным и нам в Чернобыле, и в Москве — «в высоких кабинетах», включая самого Горбачева. А он ведь так надеялся, что беда исчезнет так же быстро, как и появилась!
Иллюзий было слишком много, отрезвление шло медленно. И причин тому было много. Главная из них — ложная информация, что приходила из Чернобыля. Мол, случился пожар, но с ним успешно борются боевые расчеты, которые уже поднялись на крышу машинного зала. О том, что взорвался реактор, никто из руководителей станции не верил. Более того, когда два стажера проникли в реакторный зал и вернулись уже через несколько минут, никто из начальства не поверил им, что они «видели там небо» и что «реактора больше нет». Даже цвет их лиц — коричневый, то есть «ядерный загар», — не убедил начальников в катастрофе, и они требовали заливать реактор водой, что лишь усугубляло случившееся...
Горбачеву сначала пришла информация о пожаре и о том, что вскоре он будет погашен, и лишь через сутки ему доложили об аварии реактора.
Однако он почему-то верил первоначальной информации, обвиняя атомщиков во всех смертных грехах. Он воспринимал аварию в Чернобыле как выпад против него лично. Странно, конечно, но именно так было... Первые две недели он надеялся, что авария будет ликвидирована, и потому не выступал с обращением к народу.
Даже 8 мая, когда я как редактор «Правды» по науке обратился к нему и рассказал о том, что видел своими глазами в Чернобыле, было такое ощущение, будто он все-таки надеется, что «все обойдется»...
До 19 мая в Чернобыле предпринимались разные попытки снизить масштабы катастрофы, взять ее последствия под контроль, однако ничего не получалось. И именно в эти майские дни ликвидаторы получили огромные дозы. Радиация не щадила никого, и это была расплата за ошибки атомщиков, которые допустили такую катастрофу.
Да, виновных искали везде — в науке, конструкторских бюро, в министерствах и ведомствах, в медицине, в государственном и партийном руководстве. Рано или поздно были осуждены многие. Руководители станции в реальном суде, другие — в моральных... Операторы и те, кто проводил эксперимент, в конце мая ушли из жизни — они сами себя наказали, заплатив за свои ошибки жизнью.
И вот в это время можно было уже ответить на извечный вопрос «Было ли вам страшно?» утвердительно, потому что всем стало ясно, насколько велика трагедия, с которой мы столкнулись. Причем не только своим внешним проявлением — взрывом, эвакуацией Припяти и десятков деревень, расположенных вокруг станции, огромными экономическими потерями, но и тем ударом, радиационным и моральным, что нанесен человечеству.
Время иллюзий завершилось. Ликвидировать аварию «быстро», «наскоком», «рывком» невозможно — это стало понятно всем. Пришло осознание ее масштабности для всех — от руководителей страны до нас, тех, кто работал в «Зоне».
19 мая в ликвидации Чернобыльской аварии наступил перелом. В этот день к работам приступили специалисты Министерства среднего машиностроения — те самые люди, которые создавали атомное оружие и атомную промышленность, в том числе и атомные станции.
Трагедия академика и министра
Они были друзьями. Хотя, казалось бы, пропасть прошлого должна была их разъединять.
Один был «белым», воевал так хорошо, что три Георгиевских креста украсили его грудь. Второй сражался в рядах Первой Конной армии, которая громила врагов на юге, куда в спешке отступали те самые «белые», среди которых был первый.
Он был красив, молод, а потому судьба в форме комиссарши спасла ему жизнь. Чудом избежав расстрела, на берегу Днепра он закопал свои три «Георгия», навсегда покончив с прошлым. И пошел учиться физике в Киев.
Ну а второй, довоевав до конца гражданской, пошел учиться, чтобы овладеть металлургией — ведь родом он был с Донбасса, где любовь к металлу и углю впитывается в сердце и душу с рождения.
Соединил первого и второго «Атомный проект». Они стояли у его истоков, а потому Родина щедро одарила их наградами и званиями. Оба стали трижды Героями Социалистического труда, лауреатами Ленинской и Сталинских премий, депутатами Верховного Совета СССР и очень уважаемыми людьми.
Трагедия Чернобыля «уничтожила» их прошлое. По крайней мере, так показалось мне и еще очень многим людям. Они приняли случившееся на себя, хотя их вина была наименьшей, чем у остальных. Но они не могли поступить иначе, так как считали, что и ядерное оружие, и атомные станции появились на свет благодаря им. Ну а нести ответственность за все, что происходит в атомной сфере, они считали своим долгом.
Я говорю о президенте Академии наук СССР, академике Анатолии Петровиче Александрове и министре Среднего машиностроения СССР Ефиме Павловиче Славском. Мы выпало счастье знать обоих, встречаться с ними, беседовать.
Встретились мы и в Чернобыле.
Запомнились слова Александрова: «То, что здесь натворили, и вообразить трудно! Теперь предстоит разбираться всем нам... Страшная трагедия!»
Он подал в отставку с поста президента Академии наук.
И тут другая беда окончательно подкосила великого ученого — умерла жена. Анатолий Петрович, чья энергия и молодость (невзирая на почтенный возраст) всегда поражали окружающих, вдруг сразу сдал, постарел... А потом, когда ему предложили операцию, способную продлить жизнь, отказался: мол, «хватит, пожил достаточно». И распорядился похоронить его на Митинском кладбище рядом с пожарными и операторами Чернобыльской АЭС, которые погибли в первые дни катастрофы.
Чернобыль нанес удар и по Ефиму Павловичу Славскому.
19 мая при встрече он произнес знаменательные слова: «Пора кончать с аварийной психологией. Атомная станция — это порядок и жесткая дисциплина. А тут бардак!»
В ликвидацию аварии включился Средмаш. Игорь Беляев, один из ведущих атомщиков, вспоминал: «Когда беда и сами справиться не могут, хотя виноваты, лучший способ — свалить вину на других, а самим уйти в тень». Так и произошло. Во всем у Горбачева стал виноват Минсредмаш СССР — Е. П. Славский, на него он свалил все тяготы ликвидации аварии. Председателем правительственной комиссии назначили Б. Е. Щербину, а Е. П. Славского в состав комиссии даже не ввели. Возложив на А. Н. Усанова основные задачи по строительству саркофага, Е. П. Славский постоянно был на станции, контролируя и поддерживая комиссию в выполнении задачи. Он убедился, что решение правительственной комиссии на первом этапе зависит не от него. Привожу прямое высказывание Ефима Павловича: «Академики наши из института Курчатова нарекомендовали там чёрт-те что. Они боялись, что топливо сплавится и образует раскаленную каплю, которая уйдет вглубь земли, в почвенные воды. Затеяли подводить плиту под реактор. Абсурд совершеннейший. Мне надо было поставить крест на их дурацких решениях, но я не стал вмешиваться — черт с вами, копайте. Сколько сил ушло, людей облучили. Если бы был в это время Курчатов, с его волей и его авторитетом...»
Ефим Павлович прекрасно знал всех специалистов, способных не только обеспечить дезактивацию станции и окружающей местности, снизить уровень радиации, но и законсервировать аварийный блок, навести порядок на территории АЭС и в пострадавших районах. Он принимал четкие и верные решения, которые помогли уже в конце 1986 года (все считали это невозможным!) закрыть 4-й блок, то есть построить саркофаг. Да, он не был в Правительственной комиссии, но зачастую за нее принимал самые ответственные решения, которые неукоснительно выполнялись всеми — слишком велик был его автотитет.
У всех, но не у Горбачева.
Игорь Беляев заключил: «Нельзя не сказать с самого начала о главном человеке, на которого легла вся тяжесть ответственности за решение задачи захоронения четвертого блока ЧАЭС — это Ефим Павлович Славский. Он шел всегда впереди без всяких средств защиты, говоря, что в его годы они уже не нужны. Он столько пережил критических ситуаций в жизни, что их хватит для поколений...»
В тот день я оказался в кабинете Ефима Павловича в здании на Ордынке. Говорили о ситуации в Чернобыле, о саркофаге.
— К Новому году работы завершим, — сказал Славский. — Можно будет прогуляться по крыше. Но я, наверное, не смогу...
— Почему? — спросил я.
— А меня сейчас снимают с должности министра. Идет заседание Политбюро...
— Вас не пригласили?
— Горбачев звал, но я не поехал... Не доставлю ему такого удовольствия... Пусть снимают заочно... И это переживу....
Недавно открывали памятник Е. П. Славскому в сквере у здания на Ордынке. Звучали речи. Говорили о многих достижениях, связанных со Славским. Но почему-то никто не упомянул о Чернобыле. А ведь его заслуга в ликвидации аварии на ЧАЭС огромная! И об этом, на мой взгляд, забывать не следует...
Кто спас Киев?
В городе паника. Поползли слухи, что смертоносное радиоактивное облако движется на город. На вокзале штурмом берут поезда, что уходят на юг, север или запад. Не имеет значения, куда именно, главное — уехать из Киева.
Поползли слухи, что начальство уже отправило в Крым своих детей и внуков.
Отправили-таки. Подальше от Киева...
Ну а что делать с городом? Многие настаивали: надо эвакуировать всех, мол, Киев превратится скоро в Припять.
Идет заседание Политбюро Компартии Украины. Мнения разделились. Чтобы не брать ответственность на себя, решили запросить мнение ученых из Москвы. В случае чего можно будет сослаться на их решение. Выбор пал на директора Института биофизики академика Л. А. Ильина, который отвечал за радиационную безопасность населения, и на Ю. А. Израэля, председателя Госкомитета СССР по гидрометеорологии.
— День обычно я проводил в Чернобыле, потом ехал в Киев, куда поступали основные данные, готовили мы анализы для руководства страны, отправляли их, давали необходимые указания вертолетчикам и нашим специалистам, а затем вновь возвращались в Чернобыль, — рассказывал академик Израэль. — Могу сказать, что работа была феноменально сложной, необычайно большой по объему, и, к чести радиометристов, они с ней справились хорошо. По их данным было сделано много правильных выводов и принято много правильных решений. Удалось предотвратить эвакуацию Киева. Мы с академиком Ильиным доказывали, что не нужно этого делать. Щербицкий потребовал, чтобы мы оформили это письменно. Вместе с Леонидом Андреевичем такую бумагу мы сочинили. Щербицкий взял ее, прочел вслух, а потом, положи в в сейф, добавил: «Теперь ваша судьба храниться здесь будет вечно!»
— И что же случилось дальше?
— Спустя два десятилетия одна из японских телекомпаний брала у меня интервью. Каково же было мое удивление, когда корреспондент показал мне ту самую бумагу, которую мы писали с академиком Ильиным... Кто-то в Киеве продал ее японцам...
— Но главное: вы спасли Киев от эвакуации. На Украине должны быть вам благодарны...
— Нечто подобное случилось через несколько лет: Верховная Рада объявила нас «персонами нон грата», мол, мы давали неверную информацию о происходящем в Чернобыле. Вот такую благодарность мы получили...
Каково будущее Чернобыля?
Чернобыль еще очень долго будет напоминать о себе. Да, аварийный блок закрыт новым саркофагом. Говорят, что он простоит сто лет. Но надо помнить, что это лишь перекладывание на потомков тех проблем, которые мы пока решить не в состоянии. А может быть, можем?!
Именно об этом я и беседовал с Владимиром Асмоловым — одним из ветеранов атомной отрасли России. Я спросил его о том, чем памятен ему Чернобыль.
— Там много было необычного, — ответил он. — Если бы такая трагедия случилась на пять-десять лет позже, то масштабы ее были бы во много раз больше. В 86-м действовала та система, которая называлась «Советский Союз». Централизованное руководство лучше всего приспособлено к экстремальным ситуациям. Авария в Чернобыле показала, насколько велико было братство людей, которые приезжали из разных уголков страны. Все остро воспринимали случившееся, болели за общее дело. Человек, прошедший Чернобыль, изменился. Он был одним «до» и стал другим «после». Не только я, но и все остальные. Это был высший урок нравственности, и большинство с честью выдерживало испытания.
— Если подводить итоги Чернобыля, что главное?
— Сегодня ситуация там в тысячи, десятки тысяч раз лучше, чем в 1986 году. Изменилось многое.
— А что с саркофагом?
— Я вспоминаю слова Ефима Павловича Славского, который сразу же сказал, что 4-й блок надо превратить в бетонный куб. То есть речь идет о проекте «Монолит», который предложен теми же, кто создавал саркофаг. Владимир Александрович Курносов доказывал, что это наилучшее решение, а его опыту и знаниям следует доверять — ведь именно он принимал участие в ликвидации всех аварий и катастроф, которые, к сожалению, случались у нас.
— Но ведь к его мнению не прислушались?!
— Споры шли серьезные, и я, в частности, тогда утверждал, что заливать бетоном 4-й блок преждевременно. Шли очень интересные и уникальные исследования. Если бы тогда все было забетонировано, мы потеряли бы важную научную информацию. Коль уж беда случилась, то нужно было все тщательно изучить, чтобы не допустить повторения таких катастроф. И это сделано! Теперь же проект «Монолит» можно осуществлять...
— Мне кажется, что рано или поздно он будет принят и осуществлен?
— Это самый простой и надежный способ захоронения 4-го блока. Он будет полностью безопасен. Так считают многие наши специалисты, хотя, конечно, возможны и иные варианты. Лишь время покажет, кто именно прав.