«Мы не можем влиять на заболеваемость, но можем уменьшить смертность»: главный онколог России — о борьбе с раком

Главный онколог России, руководитель НМИЦ радиологии академик Андрей Каприн заявил, что отечественные врачи используют самые современные методы борьбы с раком. При этом в интервью RT он подчеркнул, что в системе есть слабые места — прежде всего в первичном звене, которое должно выявлять рак на ранней стадии. По словам Каприна, сейчас эту проблему решают на государственном уровне. Также врач отметил, что россиянам следует внимательнее относиться к своему здоровью и регулярно проходить диспансеризацию.

• © nmicr.ru

 — По данным Росстата, новообразования являются основной причиной смерти женщин в России. С чем это связано? Почему женщины опережают мужчин в этой печальной статистике?

 — Во всём мире смертность от онкологических заболеваний, кроме нас и Германии, стоит на первом месте. У нас это заболевания сердечно-сосудистой системы. Так было и у мужчин, и у женщин. В связи с тем, что мы научились экстренно и хорошо помогать с этим, сейчас тенденции несколько изменились. Значительную долю смертей приносит рак молочной железы, рак бронхолёгочной системы. И сейчас есть определённый прирост заболеваемости и смертности. В то же время женщины реже болеют заболеваниями системы крови, сердечно-сосудистыми заболеваниями. А у мужчин, наоборот, количество умерших от острой сердечной недостаточности больше. Инсульты — это тоже серьёзная проблема, связанная с внешними факторами. 

 — Что делать женщинам, чтобы вовремя диагностировать заболевание? 

 — Женщинам необходимо прийти на диспансеризацию, в рамках которой обязательно должна проводиться маммография, а не просто ультразвуковое исследование молочной железы. Причём маммография в двух проекциях, и обязательно со вторым мнением. Во многих регионах по приказу Минздрава уже начинаются программы этого скрининга, который надо проходить в определённом возрасте. Наша задача — контролировать и предоставлять методологическое пособие. А если говорить о шейке матки, то это мазок по Папаниколау. Это специальное исследование, которое уже давно внедрено в России.

— Это рекомендовано регионам?

— Это обязательные условия. Все регионы сейчас готовят паспорт онкологической службы. В этом паспорте будет отражено всё: кадровый состав, штатный состав, количество и маршрутизация пациентов. Каждый регион разбирается отдельно. В том числе диагностическая и лечебная аппаратура, которая должна быть.

— Какие регионы самые неблагополучные?

— Сейчас в ЦФО порядка пяти таких регионов, но ситуация поправимая. Туда постоянно ездят наши рабочие группы. В настоящее время регионам выделены очень большие деньги специально для химиотерапии. Это однозначно современная, не упрощённая химиотерапия, не урезанное количество циклов приёмов.

— На недавнем форуме «Здоровое общество на пути к цели 80+» отмечалось, что диагностика рака должна начинаться с врачей первого приёма. Что надо делать, чтобы врач поликлиники мог выявить рак на первой стадии, а не на четвёртой?

— Вы затронули болевую точку. У нас есть дефицит в первичном звене. И там начать надо с решения социальных проблем. Нужно, конечно, врачей стимулировать — и не только зарплатой. Ему нужно привезти семью, отправить ребёнка в детский сад и в школу, отвести жену в театр. А молодой семье трудно приехать, если не будет создана специальная инфраструктура. Что касается материальных надбавок, то есть минимальные зарплаты, они неплохие, особенно для региона, куда медики приезжают.

Наша задача — привлечение специалистов первичного звена онконастороженности. Мы сейчас готовим большое количество брошюр, их пока не было. Это определённый регламент действий для врача, даже фельдшера в первичном кабинете при определённом возрасте пациента.

Мужчина в 50 лет должен быть подвергнут исследованию на предмет колоректального рака, ему необходимо проверить брюшную полость ультразвуком. Не просто измерить температуру и отпустить домой. Он должен проходить контроль. Если мы видим какие-то ошибки в первичном звене, мы обращаемся к главному онкологу региона, отправляем ему историю болезни на анализ и выясняем, почему врач первичного звена совершил ошибку. 

— Человек теряет время, проходя через все бюрократические препоны, либо ему приходится за всё платить. Может ли онкологический диагноз стать «зелёным коридором» к получению помощи? 

— К этому всё идёт. Пациент должен прийти к специалисту не позднее 14 дней с момента подозрения на онкологическое заболевание. Это решение отражено в приказе, который знают все главные врачи, от поликлиник до крупных стационаров. 

— Если не получается, куда обращаться?

— К любому главному врачу, к заведующему отделением. Сейчас это отслеживается не только главными онкологами регионов. Это задание — отслеживать путь прохождения. Не позднее 14 дней с момента выявления или подозрения на онкологическое заболевание специализированная помощь должна начаться.

Но в проблеме надо ещё выделить и социальный аспект. Дело в том, что у нас странная ментальность у некоторых людей. Они приходят и говорят: «У меня всё было хорошо, до 60 лет я ни разу не приходил к врачу». То есть люди этим даже гордятся. И порой они приходят, когда их рак сильно запущен и, что называется, наружу. Есть пациенты, которые порой не нуждаются в такой экстренности. И в этом тоже есть определённая логика.

«Зелёный коридор» — это логистика для человека, у которого во время обследования выявлен небольшой процесс. Мы понимаем и тех людей, которые ошарашены, но мы видим, что там уже очень высокая степень поражения соседних органов, с метастатическим поражением. И это огромная пропасть, которая разделяет выживаемость таких пациентов и тех, кто регулярно посещает врача. 

Это зависит от социальных условий, от ментальности пациентов, от работы специалистов, которые в той или иной степени внедряют скрининговые программы. Но процент пациентов с четвёртой степенью не меняется. Есть определённая группа людей и за рубежом тоже, которые не ходят к врачам ни под каким видом. И этот процент остаётся неизменным. Почему? Потому что эти люди очень терпеливые. Они терпят боль, они терпят кровь, терпят и боятся. Боязнь попасть на консультацию к врачу. Иногда даже понимая уже, что это рак, они ещё теряют два-три месяца на раздумья. Это ужасно. И такая группа достаточно большая, не только в отдалённых регионах.

Что касается денег, то вся онкологическая помощь, после того как выявлено заболевание, конечно, бесплатная. И государство вкладывает колоссальные деньги, особенно в больных, которые уже на последней стадии. Там и лучевая терапия, и химиотерапия. Есть больные, которые обходятся государству более чем в несколько миллионов в месяц.

Если говорить о том, что происходит до этого обследования, то часто идёт какое-то нагнетание, включение частных клиник, порой непорядочного подхода даже не со стороны врачей, а от неких людей, которые готовы провести пациента без очереди. В советское время таких называли «жучки», они крутились вокруг магазинов и обещали «решить вопрос». Не всегда они делали то, что обещали, но деньги им платили всегда. И таких людей сегодня не убавилось.

Действительно, человек находится в такой ситуации, когда он растерян, и пользоваться этим — мошенничество. Есть такие и вокруг наших поликлиник. Вокруг этого всегда бизнес. Потому что человек находится в отчаянии.

Влияние СМИ очень высоко, в том числе и в деле профилактики и раннего выявления онкологических заболеваний. Вы работаете, собственно, на тех пациентов, которые думают, обратиться или нет, понимают, что уже симптомы есть и нужно идти. Может быть, мы успеем попасть на вторую-третью стадию рака и помочь.

— Но почему, несмотря на всё, что делается, постоянно проводится сбор денег на лечение онкологии? В первую очередь для детей. Наш канал создал проект «Не один на один», который занимается непосредственной помощью людям. К нам часто обращаются те, кто не может получить помощь в России. Что есть такого, что лечат за границей и не лечат у нас?

— Я не знаю ни одной такой локализации, которую мы лечили бы хуже, чем за рубежом. Многие наши онкологи сертифицированы международными ассоциациями. Например, наш институт Герцена является полноценным членом Организации европейских институтов онкологии. Мы там признанные эксперты. И мы работаем по международным протоколам.

По любой локализации у нас действительно есть настоящие эксперты. Причём не один и не два. Поэтому если у вас на канале будет конкретный случай, в котором врачи не могут помочь, и вы нам отправите эти медицинские документы (не надо даже людей гонять), то мы их внимательно изучим.

Во всяком случае мы сможем помогать людям раньше, чем за это возьмутся иностранцы. У нас сейчас у самих развивается медицинский туризм. И должен сказать, что это требование и президента Российской Федерации. В этом году мы лечили 600 человек из-за рубежа. И это число растёт.

— Это дальнее или ближнее зарубежье?

— Мы оперировали американца на прошлой неделе, страдающего раком лёгкого. Два месяца назад я оперировал в Обнинске англичанина на мочевом пузыре. У нас в институте стоит протонная установка, мы занимаемся радионуклидами и брахитерапией. В мире очень мало клиник, которые занимаются этими проблемами. И протонных ускорителей немного. А у нас стоит такой ускоритель, на котором мы лечим очень тяжёлые случаи, особенно метастатические поражения головы и шеи.

При Минздраве создана экспертная комиссия, которая занимается разбором этих тяжёлых случаев. И происходит это очень быстро. Мы, как эксперты, не помним за последние три-четыре года, чтобы мы хоть одному пациенту написали, что не справляемся, отправляйте. Не было такого. Потому что наши возможности сейчас велики, мы хорошо обеспечены, работаем на дорогостоящих хирургических и сшивающих аппаратах. Онкология сейчас находится в таком, как это сейчас модно говорить, тренде благополучия.

— Так где же происходят проблемы? Люди жалуются, что они не могут получить помощь. Вы говорите о том, что можете её оказать. Где же буксует маршрутизация пациента?

— Есть первичное звено, и в нём нет онкологов. В связи с этим по инициативе министра здравоохранения создаётся промежуточное звено — так называемые центры амбулаторной онкологической помощи. Они будут располагаться в поликлиниках, которые раньше формально к онкологической службе не относились. Сейчас они будут вооружены ещё и онкологом. Онколог будет находиться близко от аппаратуры. То есть уже там будет практически решена судьба пациента, ещё до попадания в диспансер. Врач начнёт наблюдать за пациентом гораздо раньше, чем тот попадёт на высокотехнологичную помощь.

— В Москве, как бы там ни было, технологии есть. Есть ли они в регионах? 

— Центры есть, и немало. Сейчас очень много развитых онкологических диспансеров. Сильные диспансеры, где оказывают очень приличную онкологическую помощь, — это Калуга, Воронеж, Самара. Неплохие условия создаются в Саратове. Это далеко не всё. В Краснодаре очень сильная больница. В Татарстане развитый диспансер, в Уфе, Курске, Липецке. Они, кстати, одни из первых занялись очень серьёзно маршрутизацией. Нам нравится этот опыт, и он будет тиражирован. Мы сейчас занимаемся с ними отработкой этой методологии.

Я прошу прощения у своих коллег, которых я не назвал. Мы сразу видим, когда к нам поступают запущенные пациенты, из какого региона. Сразу видим, например, падает заболеваемость, растёт смертность. На заболеваемость мы не можем влиять. Но демографическая история должна быть среднеевропейской. Если мы видим, что растёт смертность, одногодичная летальность, значит падает доля пациентов, которые выявляются на первой-второй стадиях. Тут мы начинаем бить тревогу.

Онкология — это наука против рака, которая требует постоянного вложения в неё и материальных, и интеллектуальных сил. Многие разработки зарубежные онкологи держат в секрете, финансируются частным образом, чтобы не было другим странам понятно, чем они сейчас занимаются. Так, например, происходит в США. Это сложная интеллектуальная задача.

— А с чем это связано?

— Чтобы максимально скрыть ноу-хау той или другой молекулы, того или иного исследования, которое может развернуться. Хотя, казалось бы, онкология должна была быть открытой для всех. Но международная ситуация сейчас такая, да и всегда была. К российским учёным относятся с ревностью. Но это преодолимая ситуация. Со многими мы дружим. И будем дальше своей работой доказывать, что мы не хуже в онкологическом мире, нежели наши многоуважаемые зарубежные коллеги.

— Известия о методиках и препаратах, которые могут победить рак, появляются регулярно. Они существуют, или это громкие заголовки? 

— Если бы они существовали, то мы бы с вами увидели значительное падение смертности от рака во всём мире. Мы этого не видим. Мы видим рост, прирост заболеваемости и смертности. Более того, по данным Всемирной организации здравоохранения, мы ждём прирост заболеваемости и прирост смертности к 2030 году на очень приличный процент.

— На четвёртой стадии необходима паллиативная помощь. Совсем недавно были приняты поправки к закону «О здравоохранении» о паллиативной помощи. Насколько это важно? 

—  Это очень важно. Потому что раньше на это вообще не обращали внимания, у нас не было таких отделений. Таких больных действительно много. Мы с вами всё время обращались к зарубежному опыту. За рубежом давно работают эти отделения. Ничего плохого в них не произошло. Это экспертная оценка онкологов, что человеку пора попасть в паллиативное отделение. Это не значит, что его там не лечат. Это не значит, что ему отказывают в помощи специализированной. Просто на фоне специализированной помощи, может быть, уже менее агрессивной в связи с его состоянием, происходит ещё адекватное обезболивание, когда человек живёт, не теряя качества жизни.

Закон позволяет выписать пациенту тот уровень обезболивания, который ему необходим, создать центры боли, помочь человеку даже в тяжёлой стадии, создав достаточно комфортные условия с высоким качеством жизни. Для этого необходима паллиативная терапия.