ВОЙНА ДАЛЬНЕГО БОМБАРДИРОВЩИКА...

Среди военных лётчиков, участвовавших в боях Великой Отечественной войны, пилоты и штурманы экипажей дальней авиации всегда стояли обособленно. Действовать в кромешной темноте над вражеской территорией, зная, что в любой момент ночь может взорваться вспышками зенитных снарядов или трассами пушек ночных истребителей, могли только люди с железными нервами.

Лётчики дальней авиации бомбили Хельсинки, Берлин, Кёнигсберг и Данциг, и над ними были не властны даже особисты «Смерш». В подробном ранее не публиковавшемся интервью о них рассказывает командир звена 17-го гвардейского авиационного полка дальнего действия Дмитрий Михайлович Климаченков – человек, встретивший войну 22 июня 1941 года на западных границах СССР, а закончивший её весной 1945 года в небе над Германией.

Родился я 2 октября 1922 года в деревне Веригино Зубцовского района Калининской, а теперь Тверской области — ровно 200 километров от Москвы по рижской дороге. Отец был обычный крестьянин, по существовавшей тогда системе — крестьянин-середняк. Хозяйство мы имели небольшое, и поэтому, наверное, не попали под раскулачивание. Лошадь была, корова была, несколько овец, куры, поросёнок — его зарежут, тогда следующего берут. Был жеребёнок — вот из-за него как раз и шёл разговор о раскулачивании, прицепились к нему.

— Я был средним в семье. Старший брат был с 1915 года. Он рано из семьи ушёл: уехал в Ленинград и стал там жить, иногда в гости приезжал, и так до самой войны. Младший брат Михаил был с 1925 года и оставался при отце, но перед войной тоже уехал в Ленинград и поступил в профтехучилище, а потом по «Дороге жизни» был эвакуирован в Куйбышев [ныне Самара — прим. автора]. Войну оба брата пережили — старший служил в должности, по-моему, адъютанта эскадрильи в истребительном авиаполку, а младший в эвакуации устроился на завод, на какой точно — не помню. После войны старший брат работал в нефтегазоразведке здесь, в Полтаве, а младший в Куйбышеве. Сейчас оба умерли.

— Родители после коллективизации работали в колхозе, а в войну попали в оккупацию. Получилось так, что нашу деревню освободили, и почти сразу линия фронта стабилизировалась. Из-за этого деревня сильно пострадала от огня: особенно немцы по церкви здорово били снарядами. Родители перебрались к сестре отца в одну из деревень подальше, в Щеколдино, и поселились там. Мать в 1943 году заболела какой-то заразной болезнью и умерла, меня не дождалась с фронта. Отец остался один. Позже старший брат приехал в деревню и перевёз отца в Бузулук, вместе с родственниками своей жены — там он и остался.

Начальное образование я получил у нас в деревне: в раскулаченном доме была начальная школа, два или три класса. После ходил в школу в селе Лучково, а потом в Чашниково отремонтировали барский дом, и в этом доме устроили семилетку, которую я и окончил. Окончил — ну, куда дальше? Отец предложил поехать в Ржев — там был зоотехникум. Прошёл я конкурсные экзамены, и в 1938 году меня приняли в этот техникум учиться по специальности ветеринарного фельдшера. Техникум был за городом, в помещичьей усадьбе — там же я и жил в общежитии.

Проучился год, а на втором курсе в начале учебного года в техникум из аэроклуба приехали два товарища, зазывалы — ну, и меня, конечно, сагитировали обучаться в аэроклубе. Нас из техникума набралось с десяток человек, наверное.

— До этого вы задумывались вообще об авиации?

— Абсолютно не имел никакого понятия. Иногда, правда, пролетали над нашей деревней самолёты — ТБ-3 [тяжёлые четырёхмоторные бомбардировщики — прим. автора] стояли на Ржевском аэродроме. В общем, сагитировали меня, и я поступил в аэроклуб. Директор техникума разрешал заниматься в аэроклубе только тем, кто успевал хорошо. Окончил я второй курс техникума, летом 1940 года окончил аэроклуб, приехал в деревню на каникулы, и присылают мне бумажку — предлагаем явиться в Ржевский аэроклуб с последующим направлением на учёбу в лётную школу. Ну, отец запряг лошадь…

— Как отец и мать к этому отнеслись? Многие лётчики вспоминают, что родители побаивались за своих детей.

— По-моему, ничего отрицательного не было. Может, они и побаивались, но открыто недовольство не выражали. Привёз меня отец в Ржев и там оставил. В аэроклубе скомплектовали группу и отправили в Белоруссию, в местечко Уречье Слуцкого района, по-моему, Брестской [Минской — прим. автора] области. Наша группа составляла второй набор школы.

— Как она называлась?

— Уреченская авиационная школа пилотов — маленькая школа, на самолётах У-2 и Р-5. Перед зачислением нам устроили медицинскую комиссию, повезли в Слуцк. Началась комиссия. Смотрю — один выскакивает с косоглазием, следом второй, третий. Что такое? Думаю — я же такой щупленький, меня тем более не возьмут?! Но в итоге проскочил нормально, а потом мандатную комиссию прошёл — зачислили.

— Да, их расстреливать. Там недалеко, метров 100, наверное. Мы встали в цепь по одному. Подходим к дороге, смотрю — один лежит, стонет «ой, помогите», второй лежит — действительно, в форме НКВД. Ну, как я его буду бить, если он по-русски говорит? Короче говоря, я ни одного выстрела не сделал, хотя и видел, что лежало несколько человек. Потом выяснилось — оказывается, это группа из Бреста вывозила государственный банк под охраной НКВД, и свои побили своих. Как там было — непонятно. Нам не сказали, кто стрелял, и как это происходило, мы уже последствия происшествия зафиксировали и пришли к себе в расположение.

— Нас распределили, кого куда, где какие секреты, какую охрану поставить. В первый день войны не летали, второй день летали, но закончили полёты раньше, а на третий день командир роты забрал 10-15 человек курсантов и вышел на дорогу, где шёл сплошной поток с фронта. В сторону фронта никто не ехал — все только с фронта отступающие. Командир роты загнал пустые машины в лагерь, нас покормили, посадили в кузова, и организованно по этой же дороге мы пошли на восток.

— А самолёты ваши эвакуировали?

— Да. По-моему, мы закончили полёты, и эти самолёты инструкторы перегоняли. В общем, таким образом мы выехали из лагеря — каждый с винтовкой, с противогазом и, по-моему, какой-то сухой паек нам выдали немножко. Едем, куда — не сказали. Приехали в Бобруйск, по-моему, в тот же день. В Бобруйске остановили нас на мосту через Березину. Мы ждали-ждали, а потом прошёл слух, что нас здесь высадят, что здесь находятся Ворошилов и Тимошенко, и нас направят на подготовку линии обороны по Березине.

— По дороге немецкая авиация не обстреливала?

— Нет. Потом смотрим — нас пропустили через мост, и мы дальше поехали по этой дороге до железнодорожной станции… Вот, едри её мать, не помню название! В общем, нас погрузили в эшелон, и поехали мы дальше на восток, по объездной дороге вокруг Москвы в Пермь. Как долго ехали — я сейчас уже и не скажу, но остановок особо не было.

Приехали, остановились. Нам сказали пока не выходить — сидим в вагонах. Смотрим — из вокзала выходит духовой оркестр и играет. Они думали, что мы едем на фронт, но потом, когда мы начали выгружаться, они быстренько собрались и ушли. Ну, а мы со всем школьным хозяйством выгрузились. В Пермской школе было две эскадрильи, они обучались на самолёт СБ. Из нашей школы сделали третью — всех из Уречья объединили в одну эскадрилью.

— Сколько в учебной эскадрилье было курсантов? Порядка сотни было?

— Конечно, было. Началась тыловая жизнь. Вначале нормально кормили, потом перевели на тыловую норму. Нельзя сказать, что мы совсем голодные ходили, но впроголодь. Ездили в колхоз работать, поскольку начали самолёты забирать на фронт.

— Летали много вообще?

— Вначале не летали. Готовили тех, кто уже подходил к выпуску, а мы занимались сугубо хозяйственными работами. Была такая шутка — «выделить лошадь или пять курсантов». Так просидел я до лета 1942 года. Конечно, голодно было, но потом, когда нас перевели в летающую группу, начали кормить. Окончили мы летом 1942 года программу на СБ, присвоили нам звания сержантов и отправили в запасной батальон там же, на аэродроме в Перми, и опять с лётной нормы питания на тыловую перевели. Сидим, ждём, когда нас позовут…

— Перебью вас. Сколько у вас на СБ к этому времени налёт был примерно?

— Около 20 часов. Вдруг проходит слух — приехали два майора из Бузулука, будут набирать группу для переучивания на новые самолёты. И действительно, приехали два товарища, стали вызывать каждого, беседовать и отбирать. Одеты мы были во что попало, некоторые даже в тапочках ходили. Один пришёл в шинели — и это, по-моему, в июне или июле месяце! «А чего у Вас там? Почему Вы в шинели? — Да спина… — Что спина? А ну, разденься!» А у него там вся спина на гимнастёрке потом до дыр разъедена. Меня вызвали тоже: вид у меня заморённый, а оценки хорошие. Майор мне: «Встань!» Я встал. «Садись!»И вот он раза три меня поднимал-опускал, но всё-таки зачислил. Где-то нас человек 30 отобрали и в Бузулук привезли.

— Вам сказали, на какую матчасть вы будете переучиваться?

— А как же! На Ил-4. Там поначалу были старенькие ДБ-3А, а потом началось — за одну зиму шесть или восемь катастроф. Закрыли эту лавочку со старыми машинами, и зимой 1942-1943 гг. прислали новые Ил-4. 44-й запасной бомбардировочный полк базировался в Тоцком и давал дневную подготовку, а потом закончивших дневную программу переводили в 7-й запасной бомбардировочный полк в Бузулуке, и там давали ночную. Когда я закончил дневную программу, одну эскадрилью 7-го полка посадили в Тоцкое, и я там же закончил ночную программу летом 1943 года.

— Чему учили, достаточная была подготовка или нет?

— Я считаю, что был нормально подготовлен днём и ночью — в простых условиях, конечно, а в сложных не летали. В общем, закончил я программу, на следующую ночь командир полка Пицхелаури [подполковник Владимир Георгиевич Пицхелаури последовательно командовал 44-м и 7-м запасными авиационными полками, погиб в авиакатастрофе 13 октября 1944 года — прим. автора] сделал контрольный полёт, а утром два экипажа посадили на Ли-2 и отправили в Монино. Я попал в 17-й гвардейский авиаполк дальнего действия, которым командовал Герой Советского Союза Алексей Евлампиевич Матросов, а замполитом был Василий Яковлевич Белошицкий — он генералом службу закончил, жил в Москве.

— Вас отправили из Башкирии уже сформированными экипажами? Первый свой экипаж помните?

— Да, в запасном полку формировались экипажи — вместе летали, вместе проходили программу лётной подготовки. С фронта приезжали безлошадники, всякие случайные люди, и из них в том числе формировали экипажи. Первый мой штурман старшина Алексей Гвоздовский, стрелок-радист сержант Куприян Хализов и стрелок сержант Владимир Пономарёв. С Хализовым мы были одного возраста, Гвоздовский был постарше, примерно с 1918 года. У него был какой-то лётный опыт, но не боевой. Прибыли в Монино, в полк, представились. Началось с того, что у нас проверили технику пилотирования. Проверял заместитель командира полка Степченко [майор Степченко Семён Арсентьевич, погиб в авиакатастрофе 7 сентября 1944 года — прим. автора], хороший такой дядька. Штурмана послали в специальную группу для повышения квалификации.

— Какой-то фронтовой опыт до вас доводился в лётной школе или в запасном полку? Что-то из реального боевого применения? Или Вы в полк прибыли, умея только пилотировать?

— Что-то не помню я такого, не отложилось. В основном, да — только пилотировать. Поначалу моему экипажу и другим молодым в течение 4-5 вылетов давали облегчённые задания. Всех, скажем, направляют на Смоленск, где били здорово, а нам рядом [50 км южнее Смоленска — прим. автора] станцию Починок дают. Маршрут почти тот же, только в сторону немного — там, где мало стреляют или не стреляют вообще. Менее прикрытые цели. Постепенно втянулись, а на 41-м по счёту вылете меня сбили, в октябре того же 1943 года.

— Расскажите подробнее. По какой цели был удар, кто вас сбил?

— По какой цели… По Минску! Приказано было нанести удар по дому правительства, якобы там должно состояться важное совещание…

— Как бомбили, по площадям?

— Прицельно. Вешали САБы [светящие (осветительные) авиабомбы — прим. автора], всё хорошо просматривалось, и для штурмана сложности не было. Прошли мы линию фронта, и я предупредил экипаж, говорю — смотрите хорошо за воздухом, больших населённых пунктов нет, чтобы оттуда зенитки стреляли, а вот истребители могут быть. Было это с 27 на 28 октября 1943 года.

— Линию фронта как определяли?

— По огням. Всегда горит что-то и трассы то в одну сторону, то в другую. Ну и, казалось бы, всё шло нормально, а потом машина какой-то рывок сделала… Впереди под педалями управления проходят бензопроводы — оттуда огонёк появился. Штурвал свободно ходит, машина на него не реагирует и идёт вниз. Пламя уже такое основательное… Тут у меня мысль заработала, что ничего не получится с возвращением, поэтому даю экипажу команду — прыгайте, я тоже прыгаю! В ответ тишина. Сдвинул колпак назад, в это время самолёт пошёл в пикирование. Я подтягиваюсь, чтобы перевалиться через борт — у меня ни хрена не получается! В конце концов, всё-таки ухватился за борт и перемахнул его. Прыгал, когда высота было где-то 5000 метров. Нам перед полётом сказали — высоту набирать кто сколько сможет, цель очень сильная.

— Получается, вы по пути на цель атаку истребителя проворонили?

— Ну, конечно! По пути на цель, с бомбами. Чувствую, что скорость падения большая — наверное, разобьюсь. И так интересно — вся жизнь перед глазами промелькнула, не врут, когда так говорят. У парашюта на каждой стороне по две лямки — слева две и справа две, и одна лямка свободно болталась, часть строп была оборвана. Потом у меня мелькнула мысль, что я прыгаю в Белоруссии, это лесистая территория. Может быть, попаду на лес, и ветки погасят удар? Шмякнулся я, конечно. До сих пор не знаю, подгорел парашют, или осколком стропы перебило. Оставалась у меня одна папироска «Казбек», я первым делом её закурил и сел под сосну, чтобы со стороны не видно было.

— Упали на деревья всё-таки?

— Нет, рядом с пнём — тоже повезло. Выкурил я папироску, парашют собрал и припрятал под дерево. Морозец был, а у меня одна нога осталась в унте, а второй сорвало во время динамического удара при раскрытии парашюта. Я на одну ногу оба носка натянул, а вторая в унте осталась, но чувствовалось, что холодно.

— Летали с орденами? С документами? Во что Вы ещё были одеты?

— В комбинезон на вате или на меху… Наверное, на меху — зимний, потому что октябрь месяц, на земле уже иней был. Наград у меня ещё никаких не было, но, по-моему, летали без них. Документы? Не помню, честно говоря — видишь, годы прошли, детали забываю. В общем, выкурил я папиросу и думаю — что же дальше? Ночь была абсолютно ясная, ни одного облачка. Я Полярную звезду нашёл — думаю, сейчас на восток пойду. Попытался идти — не получается, болит спина, стукнулся хорошо. Тогда я две палочки приспособил, и помогал себе палками.

— Вас как-то учили, что предпринимать, если собьют? Экипаж не пробовали искать?

— Что-то не помню такого, чтобы учили — выбирайся, кто как сумеет. Экипаж искать не пробовал — надо же сначала как-то определиться, где я сам.

— Услышал я лай собаки и пошёл на этот лай. Метров 20 прошёл, смотрю — опушка леса, несколько домиков стоят, хутор. Я не стал к ним идти, а повернул по опушке; смотрю — стог сена. Забрался в него, и меня потянуло на сон. Не знаю, уснул я или нет, но вряд ли — в забытьё какое-то проваливался. Тут смотрю — идёт дядька с граблями или косой метрах в 30 от меня к лесу. Думаю — он один, и я один, найдём общий язык. Я без оружия был — пистолет был на ремне, ремень оборвался при прыжке, и я его не нашёл.

В общем, пошёл я за этим дядькой в расчёте на то, что я его на опушке леса встречу. Подхожу к опушке, слышу женский голос — погоняют лошадей. Там лощинка небольшая была, я в неё прилёг и смотрю, кто там. Вижу — проехали две подводы с несколькими женщинами, с ними дед. Я приподнялся и пошёл за ними по лесной дорожке. Остановились. Я зашёл со стороны, смотрю — дед и бабки, ребятишки с ними. Думаю — это местные жители, вот самое безопасное место, чтобы к ним обратиться.

Подошёл к ним и говорю: «Дед, мой самолёт сбили этой ночью. Я сам сейчас нетранспортабельный, мне нужна какая-то связь». Он говорит: «А Вас партизаны ищут!»Ну, у меня, естественно, сразу настроение улучшилось, а то неизвестно было, где я, в какой обстановке, как поступить.

Они послали за партизанами, а я прилёг к костру и прикорнул. Приезжают два хлопца верхом, с ними третья лошадь: «Мы за Вами». Ну, раз за мной — везите. Стали они меня сажать — твою же мать, у меня всё отрывается внутри, всё болит, всё отбил я. Потом пошёл в туалет — всё с кровью. В общем, повезли они меня — если лошадь шагом идёт, то ничего, а как только начинает трусить — всё у меня обваливается. Они говорят: «Хорошо, мы тебя довезём до деревни, там тебе запряжём лошадь в телегу». Так и сделали — запрягли телегу, на ней тоже трясёт, но всё равно поехали.

Приезжаем ещё в одну деревню, уже дело к вечеру. Перед ночлегом слышу — заходят люди, знакомые голоса. Оказывается, ещё один экипаж из соседнего полка нашей дивизии сбили, но они четверо в полном составе собрались.

В ночь на 28 октября 1943 года 6-я гвардейская авиадивизия дальнего действия, куда входил 17-й гвардейский авиаполк, потеряла четыре бомбардировщика Ил-4. Отличился командир ночной истребительной эскадрильи 1./NJG 100 гауптман Алоиз Лехнер (Alois Lechner), заявивший пять Ил-4 и один Ли-2. Примечательно, что точку в карьере немецкого аса, успевшего одержать 45 ночных побед, 23 февраля 1944 года поставили белорусские партизаны, сбившие его истребитель «Юнкерс» Ju 88C-6 — подобный самолёт запечатлён на снимке

— Переночевали мы, а наутро снарядили подводу и поехали. Приехали в отряд Ананича, который входил в состав бригады, командовал которой Изох [Изох Игнат Зиновьевич — командир военно-оперативной партизанской группы, Ананич Василий Малахович — командир партизанского отряда — прим. автора]. Приехали к Ананичу, переночевали, а потом пришёл приказ от Изоха — направить лётчиков к нему в бригаду. Повезли нас туда.

Приехали, и меня определили в санитарную землянку. Всё болит, но ничего — хожу помаленечку туда-сюда. Ничем меня не лечили, по-моему, просто отлёживался. Пожили в бригаде неделю, видели торжества в честь годовщины Октябрьской революции. Потом пришло распоряжение подпольного обкома партии — отправить лётный состав на посадочную площадку Осиповичи, где садились наши самолёты. Изох нам говорит: «Ну что, ребята — вам там, конечно, придётся несладко. Когда что потребуется — приезжайте ко мне, я вас обеспечу». Действительно, на этой посадочной площадке сосредоточилась большая группа лётного состава, партизан и других людей, в которых был заинтересован штаб партизанского движения в Москве — в частности, было два немца. В очереди на вывоз я был где-то после 30 человек.

— Какие самолёты туда летали? По-2 или «Дугласы»?

— Прилетали и Ли-2, и Р-5, и По-2. Площадка достаточно большая была, но всё зависело от погоды и обстановки. Там на неделю выделяли одну корову на всех, а едоков очень много, но мы за счёт Изоха подкармливались неплохо. 7 января 1944 года, на Рождество, в Осиповичах я встретил своего штурмана Гвоздовского. Он рассказал, что слышал мою команду и прыгнул. Приземлился он нормально, но разнесло нас друг от друга, как мы прикинули, километров на 20.

— А стрелка и радиста так и не нашли?

— Партизаны нашли самолёт, их убило в кабине — немец сзади зашёл и дал длинную очередь [в январе 2015 года белорусские поисковики нашли в болоте в районе деревни Межное ныне Кличевского района Могилёвской области обломки бомбардировщика Ил-4 с серийным №11013 и хвостовым №120, в которых обнаружились останки стрелка старшины Вячеслава Ивановича Хайлова и стрелка-радиста младшего сержанта Хакима Хамдамовича Музаффарова. В июне того же года они были перезахоронены в Кличеве. К сожалению, сам Дмитрий Михайлович Климаченков об этом уже не узнал — прим. автора].

Гвоздовский хорошо играл на баяне и гармони, а тут партизаны отмечают Рождество. Он подходит: «Дима, нас приглашают, поедем?» Ну, раз приглашают, поедем. Я уже хорошо там обосновался — лошадь поймал бродячую, а сена там сколько хочешь было, целые стога стояли.

— Большой партизанский край, немцев не было?

— Совершенно правильно. Немцы знали эту площадку Осиповичи, прилетали, разбрасывали листовки: «Бросайте этого бандита Изоха!» Кидали и маленькие зажигательные бомбочки — в хату такая попадёт, и хаты нет, они все соломенные были. Частенько нас по утрам навещали — мы вскакиваем и бежим в лес. В общем, поехали мы в соседнюю деревню на праздник с Гвоздовским. Нас хорошо встретили, отдохнули мы. На следующий день была хорошая погода. Штурман мне: «Дима, может быть, останемся ещё на ночь?» Я говорю: «Ты как хочешь, а я поехал». Не договорились мы.

— Не послушал командира?

— Там нами всеми руководил украинец Белан — такой доходяга, а голос слышно за несколько километров. В общем, подъезжаю я к площадке, а уже темно. Смотрю — садится Р-5, а сзади заходит «Мессершмитт» и по нему стреляет. Слышу, Белан кричит: «Всем по щелям!» Я еду. Следом садится По-2. Думаю: «Твою мать, это же возможность!» Бросил лошадь вместе с поводьями и побежал к севшему По-2. Подбегаю, а лётчик с разведчицей обнимается. Я говорю: «Чего ты обнимаешься, смотри — «Мессер» заходит, стреляет!»Они быстренько попрощались, лётчик залез в кабину, я провернул винт. Сажусь, смотрю — целая цепочка людей в очередь, один успел ко мне сесть на колени. Так я и улетел.

— Сели на аэродром вблизи Смоленска, какой — я сейчас не подскажу. Там же на нарах отдохнули до утра. Утром нас пригласили в столовую, покормили. Мы оказались в деревне, где расположился оперативный отдел 1-й воздушной армии, которой знаменитый М.М. Громов командовал в то время. После завтрака пришёл особист, выдал по листу бумаги и велел писать — где были, с кем встречались. Сели, написали. После обеда то же самое — пишите! И так в течение недели!

— Одно и то же писали?

— А что ещё писать? Но тех, кто из дальней авиации, они не имели права задерживать, выдавали проездные документы — и шагом марш. Приехал я под Москву в Монино, а полк перелетел под Бологое: авиация сосредотачивалась для нанесения удара по Финляндии, чтобы вывести её из войны.

— В полку особисты уже не трясли?

— Нет, побеседовали и всё. Штурман Гвоздовский прибыл тогда, когда наша армия туда пришла, дождался освобождения района. Его закрепили за другим лётчиком [штурман младший лейтенант Алексей Иванович Гвоздовский не вернулся с боевого задания вместе со своим новым экипажем 9 июля 1944 года — прим. автора]. По прибытии в полк мне сразу сделали проверку по технике пилотирования, и на третий или четвёртый день я снова летал на задания. Теперь у меня был новый штурман Степан Дьяченко, хороший дядька-белорус, новичок, но пока я партизанил, он получил практику. По-моему, я и не отдыхал — была напряжённая обстановка, ходили на Финляндию. В одну из ночей я сделал три вылета, и больше такого у меня не было.

— В основном сколько, один вылет за ночь?

— В основном, конечно, один, если дальние цели. Если ближние, в районе линии фронта, то может быть и два.

— На Хельсинки летали? Какие цели у вас были? Бытует мнение, что для того, чтобы принудить Финляндию выйти из войны, её буквально засыпали бомбами.

— В район Хельсинки летал, а как же. Мне сложно сказать, сколько туда самолётов ходило. Иной раз смотришь — внизу разрывы. Раз, два, три, четыре — значит, Ли-2 бомбит, ети его мать. У них четыре бомбы по 250 кг на внешней подвеске было. Мы обычно брали 1000 кг вовнутрь, десять «соток», а за счёт топлива уже можно было прибавлять…

— Получается, на самые дальние цели ходили с 1000 кг на внутренней подвеске? От состояния моторов нагрузка сильно зависела?

— Даже с подвесными баками иногда. Вот Молодчий [дважды Герой Советского Союза Александр Игнатьевич Молодчий — прим. автора] — с подвесными баками до 12 часов полёт у него составлял. Бомбы назывались ТГА — тротил-гексоген-алюминий, повышенной ударной силы; 100-кг габарит, а мощность как у 250-кг бомбы. Нагрузка от состояния моторов, конечно, зависела, но много они не вырабатывали, потому что самолёты сбивали.

— Закончилась кампания по Финляндии, и нас отправили под Чернигов, забыл название аэродрома. Базировались мы там, а летали в основном по Белоруссии. Потом линия фронта ещё ушла, и нас подтянули в Пружаны. Там мы встретили победу, а после войны с Пружан нас пересадили в Польшу, в Миньск-Мазовецки. Через год, 1 мая 1946 года, полк в полном составе отправили в Корею. Месяц ехали поездом, в Комсомольске-на-Амуре получили новые Ил-4. Два года нас Ким Ир Сен у себя держал. Оттуда перебазировались в Приморье; наш полк посадили в Завитую, а соседний — в Возжаевку.

— До какого года Вы в армии служили?

— До 1971 года. Последний тип самолёта Ту-16, должность — заместитель командира дивизии, полковник. Последние несколько лет у нас некоторые досужие полковники начали писать письма, просить — почему подполковникам, ушедшим в запас, полковников присваивают, а нам генералов не присваивают? В итоге, в том числе и мне, президент Кучма присвоил звание генерал-майора.

— Автопилоты применялись во время войны на Ил-4?

— Нет, не ставили, даже разговора о них не было.

— Дневные вылеты бывали?

— У меня два дневных вылета на Кёнигсберг из Пружан. Там было обеспечено полное господство в воздухе нашей авиации. Наиболее подготовленным экипажам, в том числе и мне, подвешивали по одной 1000-кг бомбе для того, чтобы бомбить форты. Одиночно ходили. Истребители нас не сопровождали, потому что немцев и не видно было. Зенитки? Не помню.

— Как контролировались результаты ночных ударов?

— Обязательный фотоконтроль. При налёте впереди идёт группа осветителей цели, 2-3 самолёта, потом идут наиболее подготовленные экипажи, чтобы создать очаги пожаров и взрывы солидные, потом все остальные экипажи, и замыкающим — фотограф. Я тоже ходил фотографом, здесь ответственности больше. Подвешивали САБ, одну или два — сейчас не помню, и калибр тоже. Процесс съёмки автоматический: когда САБ вспыхивает, открывается шторка, и камера фотографирует.

— Я слышал, что часто дальники ходили на задание неполными экипажами — было у вас так? Технический персонал в качестве стрелков летал? Добровольно?

— Да, бывало, без стрелка летали — не хватало их. Техники летали — не сказать, чтобы это было системой, но летали. Добровольно или нет — не знаю, до меня этого не доходило.

— Про ночные истребители. Часто с ними столкновения были?

— Очень редко. Я был одним из тех, кому не повезло, когда меня сбили. Были такие экипажи, что и по 200 вылетов сделали, и ни разу их не сбивали.

— Истребители или зенитки — что опаснее?

— Меня однажды зенитка сбила, а точнее, подбила. Было три вылета на Берлин — по-моему, 14, 15 и 16 апреля, перед самым началом операции. В первом вылете всё было нормально: вышли на цель, штурман сбросил бомбы, и в это же время бух — удар. Стрелок кричит: «Командир, зенитка!» Пробили плоскость, и один двигатель встал. Из второго постепенно вытекало масло, но самолёт держался, и мы летели. Я попробовал управление — всё нормально.

Фрагмент наградного листа с описанием эпизода над Берлином

— Развернулся со снижением, выправил самолёт и постепенно приспособился. Нам дали запасной аэродром Познань. Подходим, ракеты пускаем — никакой реакции: темно, огней не дают и сам аэродром не обозначают. Прошли мы через аэродром, высота где-то 300 метров — дальше деваться уже некуда. Где-то с высоты 200 метров я прыгнул, предварительно дал команду экипажу — они ответили. Прыгнул, тут же открылся парашют, и я оказался на земле — едва хватило высоты.

— Блудёжки часто бывали и потери самолётов из-за этого?

— У меня была одна блудёжка с потерей. Штурман потерял ориентировку в районе Калинина где-то — что делать? Я принял решение — экипажу покинуть самолёт, а я сажусь. Штурман и стрелок выпрыгнули, а радист докладывает: «Товарищ командир, я что-то застрял, буду с Вами садиться». Ну, раз такое дело — давай. Сели.

— Застрял в турели?

— Во время покидания самолёта стрелок-радист прыгает через люк вниз. Как он зацепился за гашетку — я не знаю, но пулемёт начал стрелять. Я выбрал площадку, прицелился и зашёл. Садился на шасси. Всё бы ничего, но впереди здание оказалось. Рисковал я, конечно, но левую плоскость заменили, и всё — продолжил летать этот самолёт...

Алексей Пекарш

полная версия