«Мой мир состоял из мурены, осьминога и камня»: режиссер Люк Бессон — о детстве, дружбе с рыбами и вечной тоске по любви

В издательстве АСТ вышел перевод автобиографии французского режиссера и автора самых стильных кинолент 1990–2000-х годов Люка Бессона. Эти воспоминания можно прочитать по-разному: как грустную повесть о несчастливом детстве и бесконечных травмах или, наоборот, как практическое руководство, которое научит не падать на диван под ударами судьбы и находить вдохновение там, где его обычно не ищут — например, в дружбе с рыбами. Публикуем фрагмент из «Несносного ребенка».

В том сезоне у мамы была одна реальная проблема: заставить меня заниматься. Уезжая из Парижа, она купила заочные курсы и поклялась давать мне уроки. Давно пора: мне было восемь лет, а я едва умел читать и писать. Но для этого прежде нужно было взять меня за шкирку, потому что иногда я вообще пропадал на несколько дней.

Я брал небольшой рюкзачок с пальмами, маску с трубкой и отправлялся к бухте, которая называлась «Три Церкви». В самом деле, эту прекрасную бухту украшали три белых церкви, возвышавшиеся каждая на вершине холма.

По сути, там было два пляжа: маленький слева, хорошо защищенный от ветра, и еще один, длинный, куда приходили спать козы. Эти животные играли ключевую роль на островах. Это были профессиональные истребители зелени. Если вы хотели расчистить поле, вам следовало на несколько недель взять в аренду коз, которые пожирали все, и полезные травы, и сорняки.

Платить следовало понедельно, и цена постоянно возрастала на 50 % от цены козьего сыра, который арендатор якобы мог за время аренды произвести.

Козы не возражали против моего присутствия и даже оставляли мне место. Я спал под открытым небом, к тому же на песке, укутавшись в свитер, связанный матерью. В то время мне случалось по несколько дней вообще не разговаривать. Я даже питался только дуновениями ветра и звуками колокольчиков, висевших на шее у коз.

Маме иногда удавалось усадить меня за уроки, но довольно скоро она сдалась, столкнувшись с моими невежеством и упрямством в нежелании учиться. В новом учебном году меня ожидала катастрофа. Тем не менее у меня было ощущение, что каждый день я узнавал что-то новое: как охотиться за рыбой, как ее чистить, как разводить огонь, как рассчитывать приливы, как починять сети и множество других вещей, которые делали мои дни волнующими.

Я даже научился дружить с осьминогом. Он лежал в глубине своей норы у входа в гавань. Я являлся его проведать каждый вечер в один и тот же час. Поначалу я наблюдал за ним издали. Он постоянно менял цвет, чтобы я поверил, что он злится. Но я не поддавался и оставался на месте на долгие минуты, наблюдая.

И каждый день придвигался к нему на несколько сантиметров. Мое присутствие стало ему привычным, и однажды я решился медленно протянуть к нему руку Он ткнулся двумя щупальцами в мою руку, несколько раз поменял цвет, но в конце концов позволил мне положить палец у него между глаз.

Это была магическая точка. Он замер, и его глаза сделались как у кошки, когда ее ласкают. Я нежно его гладил, и, похоже, ему это нравилось. Если бы мог, он бы замурлыкал. Очень скоро его присоски перестали приклеиваться ко мне, а щупальца стали дружелюбными.

Через несколько дней осьминог, завидев меня, тут же выбрался из своего укрытия. Он прижал щупальце к моей маске и обмотал мое лицо остальными.

Ему нравилось, когда я теребил его, как слишком мягкий пластилин. Я мог схватить его как угодно, и он не сопротивлялся. Кожа осьминога становится вязкой только когда его вытащат из воды. В своей естественной среде она была словно тонкий шелк, нежнее кожи новорожденного ребенка.

В отсутствие Сократа этот осьминог стал моим лучшим другом.

Немного позднее, по пути к своему осьминогу я наткнулся на мурену. Она тоже нашла себе прибежище в расщелине. Она была темно-коричневой, почти серой, но я не имел ни малейшего представления о ее размерах, поскольку видел в тот момент только ее голову. У нее были голубые глаза, и она постоянно показывала мне зубы.

Наблюдая за ней, я довольно быстро понял, что это не было признаком агрессии. Она просто проветривалась. Крошечная голубая рыбка беспрерывно чистила ей жабры и зубы, хотя вполне могла бы отказаться от такой каторжной службы.

Чтобы сблизиться с ней, я воспользовался тем же приемом, что и с моим осьминогом. Я придвигался к ней каждый день на несколько сантиметров. Проведя пальцем у нее перед носом, я понял, что зрение у нее неважное. Зато она была чрезвычайно чувствительна к любым перемещениям в воде.

Спустя некоторое время я протянул руку и просунул ее ей под челюсть. Она не шелохнулась. Потом осторожно ее погладил. У нее тоже была очень нежная кожа. Мало-помалу она стала вылезать из своей норы, и я мог ласкать ее двумя руками. Она не успела это осознать, когда однажды я выманил ее всю из норм.

***

Позже в том сезоне мы ожидали приезда двух приятелей из банды моего отца: Джеки и Фука, только эти двое осмелились приехать сюда на мотоциклах. Мы с отцом поехали встречать их в порт Иоса. Паром, который курсировал между островом и Афинами дважды в неделю, подошел к причалу, и из трюма появились два наши байкера.

Но на этом их путешествие окончилось, так как на острове не было дорог. Их мотоциклы покружили по клочку асфальта, как две мышки в клетке. Отца это развеселило. А двум мотоциклам две недели пришлось простоять за портовым баром.

На острове была только одна дорога, которая поднималась к Хоре, деревне, что нависала над гаванью. Тропой служило русло пересохшего ручья. Можно было добраться до деревни на спине мула, за несколько драхм в местной валюте. Я поднимался туда иногда. Это был мой «большой выход». Я направлялся в город. Мама ходила там по магазинам, но никогда ничего не покупала. Что до меня, то я отчаянно искал в витринах игрушку Игрушку, одну, неважно какую.

Вернувшись в Манганари, я вновь собирал свои камешки и деревяшки и строил воображаемые миры. Особенно мне запомнилась вылизанная морем галька, немного плоская с одной стороны и округлая — с другой. Она была большая, с мелкими серебристыми вкраплениями.

Форма камня была настолько обычной, что я мог его представить в любых ситуациях. То он летел в бесконечном космосе, то преодолевал неровности местности, имитируя шум штурмового танка. В следующую минуту он превращался в болид на пляже, способный одним махом зарыться в песок и исчезнуть, как подводная лодка. Мое воображение не знало пределов.

***

Не думаю, что обладал особыми способностями, но это как мышца, которая стала гипертрофированной по двум основным причинам: из-за одиночества и отсутствия средств.

Одиночество ужасно для ребенка, это опасная тюрьма. Если он чувствует, что этот мир его не принимает, он создает себе другой и уходит в него, рискуя никогда не вернуться.

Ребенок не понимает, что такое одиночество или отсутствие любви, но он их чувствует. В моем мире я никогда не был одинок, там меня любили, и даже сегодня я чувствую, как осьминог нежно обнимает мою шею, в то время как у меня не осталось подобных воспоминаний об отце.

Был еще один мир, который мне особенно нравился. Мир мечты. Когда меня отправляли спать, это было для меня как отправиться в аэропорт. Я выбирал себе судьбу воображаемых друзей, и приключение начиналось. В моем путешествии меня часто сопровождали животные, что представлялось мне логичным, поскольку в то время это был мой единственный круг общения. В моих мечтах они обладали даром слова. Случалось даже, в самом начале приключения, что я примерял каждому разные голоса, чтобы найти подходящий.

Сам того не подозревая, я уже снимал кино.

***

Возвращение в Париж было жестоким. Севастопольский бульвар. Меня определили в государственную школу на улице Дюссу, за улицей Сен-Дени. Двор там был забетонирован. Между стенами, по углам, росли четыре дерева. Их стволы были изуродованы за годы садистских детских игр, а земля вокруг стволов закрыта решеткой.

— Почему эти деревья в тюрьме? — спросил я у мамы в первый день, вернувшись из школы.

В глубине двора была общественная уборная. Нечто вроде ржавой железной плиты с желобом, по которому все стекало. Я привык писать, глядя на море, а теперь я это делал, упершись взглядом в стену.

Еще одним непереносимым обстоятельством были ботинки. Я целых полгода ходил босиком и ботинки просто не выносил.

— Бессон, наденьте ваши ботинки!

Такой была первая фраза, которую произнес преподаватель, что призван был учить меня жизни. Это сильно напрягало.

Другие ученики воспринимали меня с большим трудом Моя кожа была почти черной от солнца, волосы — белыми от морской соли, и единственное, о чем я думал, — о том, чтобы снять ботинки. Я определенно был не от мира сего. На меня смотрели как на чужака, и этот взгляд был убийственным. Чтобы это понять, это нужно пережить. Вместо того чтобы принять мою непохожесть и новизну, которую она привносила, я был отвергнут как пария.

Наше самолюбие заставляет любить тех, кто на нас похож. Тем не менее непохожесть — это то, что всех обогащает. В самом деле, я не мог обсуждать последнюю моду, но я мог бы объяснить им, как ловить морского языка и барабульку или как чистить перламутр.

Но им было плевать, они не знали, что такое перламутр, и не хотели это знать. Они были уже отформатированы так, чтобы всегда оставаться в своей маленькой жизни. Я не умел толком ни читать, ни писать, но моя жизнь уже была богаче.

В первый день в классе учитель спросил меня, откуда я. И я гордо ответил, словно я там и родился:

— С Иоса!

В классе все животики надорвали от смеха. Они решили, что я шучу и что никакой город в мире не может носить такое нелепое название.

— Покажите нам на карте, — сказал учитель, сам думавший тогда, что Пелопоннес — это прилагательное.

Но на ламинированной карте, висевшей на доске, была только Франция. Тогда преп достал пыльную карту Европы и повесил ее на стену. Мне трудно было ориентироваться на таком обширном пространстве.

— А мы сейчас где? — спросил я наивно.

Преп вздохнул и своим толстым пальцем указал мне на карте Париж. Мои глаза зафиксировали столицу затем я мысленно нарисовал путь, который мы с родителями проделали на машине. Мы проехали по Франции на юг до Марселя, проехали по Италии через Венецию, обогнули закрытую для въезда Албанию, проехали безводные земли до Афин, потом был паром. Прежде чем добраться до величественного Наксоса, мы миновали четыре острова. Иос скрывался за ним, и я робко указал это место на карте.

Я был взволнован, вновь увидев мой остров, пусть даже на карте. Позади меня класс разинул рот. Если бы я указал на луну, эффект был бы такой же. В тот день я понял, что я в дерьме, и это надолго.

Каждое утро я выходил из дома 123 на Севастопольском бульваре и проходил пассажем Прадо, который выводил меня на улицу Сен-Дени. Там я встречался с несколькими приятелями из класса, которые ждали меня на улице.

С восьми утра на тротуарах полно было женщин, которые выстраивались у своих дверей. Дамы были в шелковых цветастых платьях, и мне казалось, они из цирка. У них были слишком яркий макияж и слишком красная помада. Может, это уличные клоунессы? Признаться, я не совсем понимал, ведь было довольно рано для спектакля.

Приятели быстро мне все объяснили. Они были явно в курсе, и большинство рассказывали мне о своих матерях. Я жил в единственном квартале Парижа, где выражение «сукин сын» было не оскорблением, но титулом. Как ни странно, остальные мальчишки были сыновьями копов. Такое положение дел служило поводом к постоянным взаимным оскорблениям.

Признаюсь, я не оставался безучастным к этим знакам внимания и всякий раз испытывал маленькую радость, когда проходил мимо этих дам, чьи яркие наряды шокировали мое воображение. Они громко разговаривали, иногда пели, развлекали клиентов забавными танцами. Ничего общего с сегодняшним днем, когда подлые сутенеры вышвыривают на улицу самых обездоленных женщин на земле.