Фурцева Екатерина Алексеевна. Министр культуры. Дневник 2
Завьялова приходила ко мне, плакала, просила ей помочь. Я по бабьи ее пожалела – пропадет ведь совсем девка, а у нее дочка маленькая и вся жизнь впереди. Позвонила в Госкино, попросила Романова помочь ей. Сказала, что, по моему мнению, ей нужно дать большую, трудную, ответственную роль. Это ее спасет. Романов после позвонил и сказал, что Завьялова получила очень трудную роль. Начнет с двадцатилетней, а под конец будет играть семидесятилетнюю[144]. В феврале «Тени» показали по телевидению. Я смотрела картину с огромным интересом, но больше всего внимания обращала на то, как сыграла Завьялова. Сыграла она замечательно, и я за нее порадовалась. Дело сделано – человек встал на правильный путь. Но не тут-то было. Опять начала якшаться с иностранцами. Самовольно, без согласования, побывала на приеме в американском посольстве. Дала там кому-то интервью. Была замечена в подозрительных компаниях. Неужели не понимала, чем все это закончится? Перечеркнула все, чего достигла. И ради чего? Ради комплиментов, которые наговорили американцы? Я сильно расстроена. Жаль человека. Вроде и не сделала ничего плохого, но ведет себя легкомысленно и безответственно.
А такое поведение до добра не доводит. Рано или поздно ее втянут в плохую историю. С плохой компанией в хорошую историю не попадешь. А все началось с той проклятой фотографии в американском журнале. Закружилась голова – и пропал человек. Жаль. Очень жаль. Утешаюсь только тем, что сделала для нее все, что могла. И еще тем, что отчасти она мое доверие оправдала – хорошо сыграла роль, которую ей дали по моей просьбе. А ведь для многих актеров такая большая разница в возрасте с персонажем становится непреодолимым препятствием. Смотришь на старика и видишь сквозь грим, что это молодой человек. А Завьялова сыграла настоящую старуху.
Без даты В 20-е годы было принято объяснять все плохое пережитками прошлого. Мы верили, что скоро одолеем все пережитки и заживем иначе. Начнется новая замечательная жизнь. Жизнь стала много лучше. Не сравнить с тем временем. А вот люди лучше не стали. Наоборот – стали хуже. Парадокс! Часто вспоминаю коммунистов, с которыми я начинала работать. Это были настоящие коммунисты. Настоящие. Раньше были коммунисты, а теперь – члены партии. Это разные понятия. Тогда к секретарю обкома мог прийти со своей бедой кто угодно. Примет, выслушает, поможет. А как же иначе? Коммунист не должен отгораживаться от народа. Сотрудники с любым делом могли смело идти к первому секретарю. Надо, так надо.
А сейчас я, министр культуры, по две недели жду, пока меня соизволит принять Суслов. Ему некогда. Чванство развели невероятное. Только что кланяться не заставляют. Мне все это очень не нравится. Нарочно веду себя по-простому. Иногда моя простота граничит с грубой фамильярностью. Но что поделать? Иначе не проймешь, очень уж толстокожие. Меня критикуют за то, что я пытаюсь заработать «дутый авторитет». Я ничего не зарабатываю, просто у меня другой стиль работы. Ко мне несложно попасть на прием. Я лучше дела отложу на вечер, но выслушаю человека. Никто же не приходит просто так, чтобы попить чайку с Фурцевой. У всех какое-то дело. А я – министр, высшая инстанция. Если я не помогу, не разберусь, то кто тогда разберется?
В отделе культуры ЦК можно месяц ждать приема. И не факт, что станут вникать в каждое дело. Отправят ко мне или еще куда, отпихнут от себя подальше. Они это любят – отпихивать. Хватаются лишь за то, что им выгодно. Если кто придет жаловаться на Фурцеву, то его выслушают. А когда в 69-м чуть не сорвались гастроли Кировского театра в Японии, отдел культуры даже не почесался. Всего-то и надо было, что снять трубку и отдать распоряжение. Как обычно, все пришлось делать мне. Но я министр культуры, и с другими министерствами мне приходится договариваться, просить пойти навстречу. На это уходит больше времени.
А ЦК – это ЦК. Распоряжения ЦК выполняются всеми. Не важно, из какого отдела они исходят. Мне в свое время было трудно привыкать к тому, что я теперь не секретарь ЦК, а министр. Начну требовать, а мне в ответ – вы нам не приказывайте, у нас свое начальство есть! Знай, мол, свое место. Стала учиться не приказывать, а договариваться. Раньше все было иначе. Когда работала секретарем райкома, «договариваться» ни с кем в других учреждениях не было необходимости. Попросишь – сделают. А теперь сразу же начинается торг. Мы вам то, а мы вам это. Хорошо еще, что у меня министерство культуры. Могу дефицитными билетами отблагодарить или пропуском в Дом актера. Знаю, что у некоторых ответственных товарищей есть тетрадки, в которые они записывают, кто им обязан и кому они обязаны. Такая вот бухгалтерия. С одной стороны – живем все лучше и лучше, а с другой – жить все труднее.
3 октября 1972 года Имею привычку неожиданно являться на какое-нибудь совещание в министерстве. Не выступаю, а просто сажусь в уголочке и слушаю. Такой прием помогает оценить работу управлений и отделов. Сотрудники очень быстро перестают обращать на меня внимание, и совещание идет своим ходом. Сегодня присутствовала на гастрольном совещании в театральном управлении. Выступающие говорили правильные речи о расширении творческого обмена между республиками, но конкретных предложений было мало. В гастрольной работе много лет наблюдается перекос, с которым никак не могут справиться. От желающих выехать на гастроли в Крым, в Прибалтику или в Закавказье нет отбою. Понятно – курортные места. В Минск или в Ашхабад желающих ехать много меньше. А в Сибирь приходится загонять чуть ли не силком. Как при царе на каторгу. И всегда находятся «объективные» причины для того, чтобы оправдать гастроли в нужном месте. Все хитрят, но почему из-за этих хитростей должны страдать советские граждане? В Иркутске любят искусство не меньше, чем в Севастополе или Риге. Иногда приходится слышать возмутительные высказывания – поеду туда-то, если дадут «заслуженного» или квартиру. Хуже всего, когда это говорят члены партии. Пресекаю такие разговоры на корню. Прекрасно помню всех, кто пытался торговаться со мною или с моими сотрудниками. Они все у меня на карандаше. Если позволяют себе что-то подобное во второй раз – принимаю меры. Подобное поведение – самый простой способ никогда не получить звание, награду или что-то еще. Не выношу таких вот «барышников». Вообще не люблю несознательных людей. С такими коммунизма не построить. Всегда ставлю в пример Магомаева и Шульженко. Они ездят выступать повсюду. Объездили с гастролями всю страну и никогда не торгуются.
1 ноября 1972 года На совещании прошлась по нашим деятелям, которые любят заманивать к себе артистов обещанием московской прописки. Особенно злоупотребляют этим эстрадники. Берут пример с Утесова. Сначала раздают обещания, а потом обивают пороги с метровыми списками в руках. Артисту срочно нужна жилплощадь! Кому-то удается помочь, а кому-то нет. Все просят, не только я, а дома строятся по плану. Возникают обиды, склоки, кляузы пишутся. Предупредила, чтобы в будущем году сверх лимитов ни на что больше не рассчитывали. Терпение мое иссякло. Так и сказала: «Нужен вам этот талантливый-расталантливый артист? Жить без него не можете? Так прописывайте на свою площадь!» А то странно получается. Взять хотя бы Утесова. Его оркестр постоянно на гастролях. Для чего новому артисту выбивать жилплощадь в Москве? Он же в ней за год трех недель не проживет. Пусть остается прописанным у себя, где-нибудь в Воронеже, и оформляет командировку в местной филармонии. Но тогда этот артист еще подумает – а надо ли ему у Утесова первым с конца на заднем плане быть? А за московскую прописку согласится. В том-то и дело.
Когда-то Никита Сергеевич обещал за десять лет решить жилищный вопрос по всей стране. Коммунизм он тоже скоро обещал, но до коммунизма нам еще ой как далеко.
14 ноября 1972 года На коллегии разбирали работу замначальника управления культпросвета[150]. Развалила работу и пыталась оправдать свою халатность личными обстоятельствами. На мой взгляд, это худшее, что можно сделать в такой ситуации. Виновата, так принимай критику к сведению и исправляй ошибки. Не хочешь исправлять – скатертью дорога. Есть кем заменить. Я не люблю увольнять людей и всегда даю возможность реабилитироваться. Это надо ценить. И что это за «тяжелые личные обстоятельства»? Развод с дележом квартиры? Неприятность, конечно, но не такая, чтобы из-за нее пренебрегать работой. Работой вообще нельзя пренебрегать. Ни при каких обстоятельствах. Не выдержала и выступила с рассказом о себе. О том, как трудно было мне, когда родилась дочка. Тогда вдобавок ко всему была война. Но никакие личные обстоятельства на моей работе не сказались. А тут, видите ли, люди не могут четыре комнаты разменять. Прекрасно понимаю, к чему был упомянут размен квартиры. Вдруг Фурцева пожалеет и поможет с жилплощадью для бывшего мужа, устроит его в кооператив. Тогда и квартиру разменивать не придется. Странно, что, зная мой характер, люди позволяют себе подобные намеки.
После заседания заперлась в кабинете. Надо было успокоиться. Очень уж разволновалась. Я всегда волнуюсь, когда вспоминаю сорок второй год. Наверное, он был самым тяжелым в моей жизни. И самым радостным одновременно, потому что в том году у меня родилась дочка. Вот так все в жизни намешано, плохое и хорошее. Но тяжело мне было, очень тяжело. Если бы не мама, то не знаю, как бы я справилась. Мама не только заботилась о Светочке, но и меня поддерживала. У меня было такое чувство, будто вся моя жизнь рухнула, а мама говорила, что я дура и что я должна жить ради дочери. Я действительно тогда вела себя глупо. Сначала связалась с недостойным человеком, а потом решила, что мне без него жизнь не мила. Сейчас смешно вспомнить. Или, может, не смешно, но и не больно. А тогда душа болела невыносимо. Не могла вот так сразу взять и вычеркнуть Петра из своей жизни. Он меня вычеркнул, а я его не могла. Война, работы невпроворот, напряжение всех сил, Светочка болеет часто, жизнь и без того тяжелая, а у меня вдобавок душевный разлад. Но работа от этого не страдала. Закушу губу и вперед. Скажу больше – работа помогает пережить горе. Работа отвлекает от тяжелых дум. Когда сделаешь дело – радуешься, это тоже хорошо. Работа уверенности придает. Если уж я это смогла сделать, то и со всем остальным справлюсь.
Я с трехмесячной дочкой на руках могла бы и не возвращаться в Москву из Куйбышева в августе 42-го. Имела полное право отказаться. И никто бы меня, мать-одиночку с младенцем на руках, не осудил бы. Обстановка на фронтах была сложная. Немцы в 200 километрах от Москвы стояли. Но мне сказали: «партия требует», и я вернулась. Не могла иначе. И комнатка у меня была аховая – из всех щелей дуло. И продовольствие по карточкам. Но я работала с полной отдачей. Иначе не могла.
Тридцать лет прошло с тех пор. Люди сильно изменились. Стали изнеженными, избалованными. Каждый сам за себя, мало кто думает о коллективных интересах. Индивидуалисты и эгоисты повсюду. Не могу понять, почему так получилось? Когда все это началось? Молодое поколение совсем не похоже на нас. Странно. Жизнь стала лучше, а люди хуже. Или мне это кажется от возраста? Потихоньку превращаюсь в ворчливую старуху? Не хочу! Не хочу стареть! Сопротивляюсь этому как могу. Ненавижу, когда Николай называет меня «бабушкой». Иметь внучку еще не означает быть бабушкой. Николай находит странное удовольствие в том, чтобы напоминать мне о возрасте. Понимает, что это мне неприятно, но все равно делает. Мужчинам не понять, что значит возраст для женщины. Мужчинам проще. Им возраст придает солидности. А я чуть с ума не сошла, когда мне стукнуло 60 лет. Было такое чувство, будто жизнь закончилась. 60! Когда-то и не верила, что доживу до такого возраста. Несколько дней хандрила. А потом посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась. Какие тут 60? Мне же больше 40 не дать. Надо зеркалу верить, а не цифрам в паспорте. Вот так с тех пор и делаю. Верю зеркалу.
6 декабря 1972 года Назначение Муромцева на должность директора Большого театра было моей ошибкой. Мне казалось, что он справится, а он не справился. Вишневская сказала: «Человеку, привыкшему руководить студентами, нельзя поручать руководство взрослыми людьми»[152]. Сказано это резко, в ее обычной манере. Но на этот раз она права. На этот раз, потому что обобщать не стоит. Студентами Муромцев руководил успешно, а в Большом театре очень скоро настроил против себя чуть ли не весь коллектив. Он всячески подчеркивал, что не хотел уходить с прежней должности и сделал это только лишь по моему настоянию. «Я пришел к вам с огромной неохотой, но не мог отказать Екатерине Алексеевне». Когда я спросила, почему он так поступает, Муромцев ответил: «Иначе они мне на шею сядут». Я тогда подумала, что ему виднее, но теперь понимаю, что ошиблась. Надо было попросить его изменить свое поведение. Большой – особый театр, и артисты там особенные. Каждый из них гордится своей принадлежностью к Большому театру. Им неприятно было слышать высказывания Муромцева. А жесткий стиль руководства увеличил эту неприязнь. Я долго надеялась, что Муромцев и коллектив Большого театра «притрутся» друг к другу. Одно время мне казалось, что конфликт исчерпал себя. Но это было затишье перед бурей. Очень скоро конфликт разгорелся пуще прежнего.
Я допустила ошибку и сама ее исправила. Разговор был тяжелым. Я чувствовала себя виноватой перед Муромцевым за то, что сорвала его с «насиженного» места ректора института. Ректором он был хорошим. А теперь обратно не вернешь. Институтом руководит другой человек. Предложила Муромцеву должность замначальника управления музучреждений в министерстве, но он отказался. Сказал, что давно собирался уйти на пенсию, устал. Чувствую, что он затаил на меня обиду. Вот, еще одного хорошего человека обидела Фурцева.
31 декабря 1972 года.. Никогда не считала Новый год особенным праздником. Праздники для меня – 8 марта, Первомай, 7 ноября. Вижу что-то неестественное в бодром новогоднем веселье. Пусть все плохое останется в старом году! Хотелось бы, но так же никогда не бывает. И все это знают, но притворяются. Не люблю пустого притворного веселья. Но приходится принимать участие. 8 марта – совсем другое дело. Это женский праздник, предвестник весны. Люблю весну. Первомай для меня – память о молодости. Помню, как еще девчонкой ходила на демонстрации. Мысленно сравниваю те демонстрации с этими. Радуюсь переменам. Годовщина Октября – самый великий из праздников. С этой даты все и началось.
А Новый год – пустое. Неестественные улыбки, фальшивые слова, шампанское, навязшая в зубах песенка про пять минут[153]. Блеску и мишуры много, а радости нет. Не люблю. Не привыкла.
Без даты ...Когда-то я всерьез собиралась заняться наукой. Даже в аспирантуру поступила. Но не получилось. Секретарю парткома института на науку времени не остается. Партийную работу я бросить на могла. 42-й год, война. В парткоме я тогда была нужнее. Да и сделать для института могла гораздо больше. Опыт партийной работы у меня был солидный, а в науке я делала первые шаги. Потом вообще ушла в райком. Так было нужно. С наукой простилась окончательно.
Прозвище «ткачиха», которое мне прилепили для того, чтобы меня уязвить, совершенно меня не ранит. Да, я начала свою карьеру у станка. В пятнадцать лет к нему встала. До сих пор с огромным удовольствием посещаю ткацкие фабрики. Станки уже давно не те, любопытно следить, как развивается производство. Я выросла из ткачихи в министра культуры. Выросла! Много работала, накопила огромный опыт, закончила два института[155], а не просто пересела от станка в министерское кресло. Сама, сама, все сама. Никто меня за уши в министры не тянул. Я горжусь своим прошлым и звание ткачихи ношу с гордостью. Никита Сергеевич однажды рявкнул на меня: «Что ты понимаешь, ткачиха!» Мы поспорили по поводу Албании. Никита Сергеевич придерживался жесткой позиции в международных делах. «Что Ходжа[156] себе позволяет? Да его Албания меньше Московской области! В порошок сотру!» А я считала, что надо действовать осторожнее, дипломатичнее. Хоть и мала Албания, а все же лучше иметь ее в друзьях. Вот и возник спор. Я ответила: «Никита Сергеевич, ткачихи разбираются в дипломатии не хуже слесарей!»[157] Больше он меня «ткачихой» не называл.
Иногда жалею, что не пошла в науку. По-хорошему завидую ученым. Их работа налицо – открытия, изобретения, научные труды. А у меня – одна суета. Работы невпроворот, а оглянешься, и вроде бы и не делала ничего. Все восхищаются Большим театром. Водят туда иностранные делегации. А всякий раз деньги на нужды главного театра страны приходится выбивать. Не просить, а выбивать. Культура нравится всем, и всем она нужна, но денег на нее давать никто не хочет. Я, как бывший авиатор[158], интересуюсь авиационными делами. Знаю, что Дементьеву[159] всегда дают столько, сколько ему нужно. И дополнительно попросит – дадут. Нужды авиации – святое дело. Не собираюсь умалять значения авиационной промышленности. Но культура тоже имеет большое значение. Вспомнить хотя бы, сколько сделали для укрепления боевого духа во время войны фронтовые бригады и театры! Успехами наших артистов мы гордиться любим, а денег на это дело жалеем. Очень жаль времени, которое уходит на бестолковую суету, на уговоры и просьбы, без которых можно обойтись. За границей слышу: «Мы завидуем советским артистам, которые ни в чем не знают нужды». Так и хочется спросить – а знаете ли вы, благодаря кому они не знают нужды? Благодаря работе нашего министерства. Конечно же, не говорю так. Это было бы нескромно. Но так и подмывает сказать.
8 февраля 1973 года Все восхищаются «принципиальностью» и «строгостью» Лапина[160]. Людвиковский[161] напился, поскандалил, попал в милицию, Лапину прислали протокол. Лапин не только уволил Людвиковского, но и разогнал его оркестр! Не вижу в этом никакой «принципиальности». Сказала бы, что это просто глупость, если бы не знала больше других. Лапин давно искал повод, и вот, наконец, повод подвернулся. Причина не в том, что Людвиковский поскандалил в пьяном виде. Причина в том, что он позволял себе говорить, будучи трезвым. Молчание – золото. Людвиковскому не стоило критиковать действия Лапина, которому Суслов лично поручил навести порядок на радио и телевидении.
Если бы у меня была бы такая возможность, то забрала бы Людвиковского вместе с его оркестром к себе. Формально могу это сделать, а на деле нет. Жаль терять такой хороший коллектив. Людвиковского тоже жаль. Он человек хороший, только язык за зубами держать не умеет.
14 февраля 1973 года Сильно тревожит ситуация, сложившаяся в Малом. Равенских[163] не в ладах с Царевым[164]. Конфликт между директором и худруком может погубить театр. Уговаривала обоих, но помирить так и не смогла. Равенских считает Царева «замшелым консерватором», а Царев его – «неграмотным выскочкой». Оба неправы. Оба ужасно упрямы. Театр раскололся надвое. Большая часть поддерживает Царева. Но дело не в том, сколько человек за кого, а в том, что раскол губителен. Вместо того чтобы ставить спектакли, люди тратят время на дрязги. Парторганизация театра не в силах что-то сделать. Раскол уже вышел за пределы театра. Несколько раз спорила по поводу Малого с Демичевым. Равенских – моя кандидатура. Я предложила ему перейти из Пушкинского в Малый. Малый театр «застоялся», застыл без развития. Мне казалось, что Равенских сможет его встряхнуть. Демичев поддерживает Царева. То ли считает, что он во всем прав, то ли действует в пику мне. «Не допустим поругания традиций!» – вот позиция Демичева. Пытаюсь его переубедить. Объясняю, что никакого поругания нет и в помине. Театр должен развиваться. Если думать только о сохранении традиций, то до сих пор вместо театров были бы ярмарочные балаганы.
С них же началось театральное искусство. Убрать Равенских из Малого не могу. Он и сам не хочет. Это было бы наше общее поражение. Убедить Демичева не получается. Повлиять на него тоже не могу. Ситуация тупиковая. К Брежневу с таким вопросом не пойдешь. А если и пошла бы, то ничего бы не добилась. Царев – его любимый артист. Выход из тупика один – уговорить Царева смягчиться и не мешать Равенских работать. Буду стараться. С артистами очень сложно, но я буду стараться. Давить нельзя, только уговаривать. Помню, как уговаривала Стриженова[165] сниматься в «Войне и мире». Бондарчук не видел никого другого в роли Болконского. Такая роль! Вот уж не думала, что придется уговаривать. Но пришлось. Не смогла. Незадолго до этого Стриженова несправедливо обидели. Мы выдвинули его на Ленинскую премию и выдвинули заслуженно. Но затем по указанию Суслова его вычеркнули из списка кандидатов и напечатали критическую статью в «Советской культуре». Рано, мол, давать Стриженову Ленинскую премию, не заслужил. Разумеется, все непосвященные думали, что это моих рук дело. Сначала выдвинула, а потом передумала. После этого мне было очень трудно разговаривать со Стриженовым. Я не верила, что смогу его уговорить, но Бондарчук настаивал – если не вы, то кто же? Пришлось попытаться. Стриженов, наверное, думал, что и с Болконским может получиться так же, как с премией. Сначала дадут роль, потом отберут. Подбор актеров для «Войны и мира» был сложным и долгим. Кого-то приходилось заменять. Трудно сразу же сделать правильный выбор[166].
Попросила Марецкую поговорить с Царевым. Думала, что, может, ей по-свойски удастся повлиять на него. Ничего не вышло. «Чтобы положить конец распрям, надо сделать худруком Царева», – сказала Марецкая. Подобное решение проблемы меня не устраивает. Абсолютно. Не хочу убирать Равенских и Царева тоже не хочу убирать. Царева и не смогу – никто не даст. Я считаю, что оба они находятся на своем месте и сообща могут принести огромную пользу своему театру и всему советскому театральному искусству. Сообща. Вспоминаю Пушкина: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». А я надеюсь. Если подсчитать, сколько рабочего времени я потратила на конфликт в Малом театре, то наберется больше месяца. А сделать так ничего и не смогла. Завидую другим министрам. Им проще руководить кадрами. В крайнем случае можно действовать по инструкции. А какую инструкцию мне применить к Малому? Если в культуре решать по инструкции, то скоро завалишь все дело.
В Малом театре свои проблемы, в Большом театре – свои. Во МХАТе тоже непростая обстановка. Считаю, что театры – самый сложный участок работы. Самый конфликтный. В идеале творческие коллективы должны работать дружно и слаженно, как часы, но такого почти нигде нет. Везде есть какие-то противоречия. Завадский[167] однажды пошутил при мне, что мечтает руководить кукольным театром. Так, мол, устал от своих актеров. Теперь в шутку зову его Карабасом-Барабасом. В театре Моссовета хватает своих проблем, но там, по крайней мере, нет раскола среди руководства. Театру ничего не грозит. А Малый театр, если так пойдет дальше, может серьезно пострадать. У театров есть очень чуткий «термометр» – зрители. Как только очереди возле касс исчезают – это сигнал. Театр теряет зрителя, надо срочно принимать меры. В Малом театре пока что очереди в кассах. Надеюсь, что так будет всегда.
20 февраля 1973 года Отдел культуры не хотел утверждать кандидатуру Биешу[168] для участия в международном конкурсе в Японии. Истинная причина такая – Биешу слишком много ездит по заграницам. Она у нас не одна, надо и другим дать возможность участвовать в конкурсах. Знаю, откуда дует ветер – из Большого театра. Там Биешу не любят. Одни боятся соперничества, другие завидуют, третьи не могут простить ей того, что в свое время она отказалась перейти в Большой. Прекрасно понимаю причины такого решения. Прежде всего они продиктованы обычной человеческой порядочностью. К сожалению, о порядочности нынче вспоминают редко. Биешу взяли в молдавский оперный театр[169] сразу же по окончании консерватории. Такое доверие надо было оправдать. Едва достигнув славы, уходить в другой театр из того, где ты начинала, недостойно. Во-вторых, в Большом театре Биешу была бы одной из прим. А в Кишеневе – она прима первой величины, национальная гордость. Там ей спокойнее и приятнее. Единственное, что мне не нравится в Большом театре, так это вечные интриги. Интриги есть повсюду, ни один коллектив без них не обходится. Но в Большом театре их больше всего. Большой разбит на группировки и фракции. Артисты постоянно переходят из одной в другую. Страсти бушуют и мешают работать. Долгое время я пыталась как-то оздоровить обстановку, но не сумела и махнула рукой. Во время отбора кандидатур на зарубежные гастроли приходится учитывать текущую обстановку в театре. Отбирать приходится с таким расчетом, чтобы гастрольная труппа не погрязла бы в ссорах. За границей наши артисты должны выступать дружным коллективом. Незачем выносить сор из избы.
Биешу мне удалось отстоять. Она поедет в Японию.
Без даты Гурченко приходила благодарить меня. Ей дали хорошую роль на Ленфильме[170]. То, что и было нужно. Гурченко сильно изменилась. Похорошела, выпрямилась, глаза блестят. Будто на двадцать лет помолодела. Вот что делает с человеком радость. И я рада за нее. Очень важно поддержать человека в трудный момент. Безмерно благодарна тем, кто поддерживал меня. Им вернуть долг уже не могу, но зато помогаю другим. Попросила пригласить меня на премьеру.
18 апреля 1973 года Похвалила в ЦК «Хануму»[171] и услышала в ответ: «Опять вы своего Товстоногова нахваливаете…» Разозлилась невероятно. Почему Товстоногов «мой»? Почему стоит кого-то похвалить за дело, и его сразу записывают в мои «любимчики». У меня этих «любимчиков» целая дивизия – Товстоногов, Рихтер, Ростропович, Марецкая, Раневская, Плисецкая, Зыкина, Магомаев… Все талантливые люди мои любимчики. А бездарей я не люблю. И если Товстоногов поставил образцовый спектакль, то буду его хвалить повсюду. Спектакль и впрямь образцовый. В нем все доведено до совершенства. От декораций до актерской игры. Смотрела его, затаив дыхание. Ни разу не взглянула на часы – редкость для меня. А мне – «нахваливаете своего». Если человек однажды подписал письмо, которое по уму подписывать не следовало, то за это нельзя его пинать всю жизнь[172]. А Товстоногова пинают. Не столько за то, что он подписал, сколько за то, с кем за компанию он это подписал. Но тень от одного незначительного проступка не должна ложиться на всю жизнь.
Уважаю Товстоногова, с удовольствием смотрю его спектакли и заслуженно его хвалю. Жалею, что он отказался возглавить Малый театр. «Из Большого в Малый, Екатерина Алексеевна? Это будет понижение. Не могу». Шутник. Люблю остроумных людей. Творческий человек просто обязан быть остроумным. Но остроумие остроумию рознь. Одни шутят, другие язвят. «Язвенников» не люблю. Язвить легко, ты попробуй сделай. Про «Хануму» говорят – пустой, безыдейный водевильчик, бульварщина. Владимиров[173] сказал мне, что он такую пьесу даже в руки бы не взял. Упрекнул меня этими словами за «Мистерию»[174]. Я поняла намек. Товстоногову, дескать, разрешили ставить водевиль с его дополнениями, а нам запретили ставить «улучшенную» революционную пьесу. В том-то и дело, что Товстоногов улучшил старый водевиль, продумал все до мелочей, подошел к делу ответственно и получил прекрасный сатирический спектакль. А в Ленсовете сделали из Маяковского не поймешь что. Как можно сравнивать? Так Владимирову и сказала. Вспомнился к месту спектакль «Послушайте!» в Театре драмы и комедии[175]. В первоначальной версии это был ужасный спектакль. Создавалось впечатление, будто на Маяковского сознательно организовывались гонения, будто его травила Советская власть. Самоубийство Маяковского представлялось не слабостью, а единственным выходом из безвыходного положения. После первого просмотра у меня осталось гнетущее чувство. Но Любимов[176] учел критику и доработал спектакль так, что его стало возможным показать зрителям.
Никогда не забуду, как едко критиковал меня в 61-м на съезде Шолохов за плохие спектакли[177]. И не только за это. И не он один. В тот день я особенно остро почувствовала, что все изменилось. Пока я была секретарем ЦК, слышала только комплименты, а не нападки. На цыпочках передо мной ходили. А чуть только ветер подул в другую сторону – набросились. Решили, наверное, что мое положение шаткое. Пнуть посильнее – так и дальше скатится. А я не скатилась. Многих «пересидела», в том числе и самого Никиту Сергеевича. Стыжусь, что смалодушничала тогда, сорвалась. Держалась, держалась изо всех сил, но сорвалась. Хорошо, что обошлось, а то было бы моим врагам еще больше радости[178].
Без даты От слова «фестиваль» у меня сразу же начинается мигрень. Раз фестиваль, значит, жди скандала. Отбор участников, выбор репертуара, раздача наград – все сопровождается склоками и обидами. Артистов не всегда устраивает рекомендованный репертуар, а нас не всегда устраивает то, что выбирают они. Приходится договариваться. Я не люблю ставить перед выбором – исполняй, что тебе сказали, или оставайся дома. Артистам для успешного выступления нужно вдохновение. Они должны выступать с душой, в охотку. Но и не должны забывать о том, что представляют Советский Союз. Радуюсь каждой победе наших артистов. Воспринимаю ее как свою личную победу. Горжусь. Горжусь и тем, что в свое время сумела пробить решение о проведении в Москве международного кинофестиваля. Пусть и от него тоже много головной боли, но все равно горжусь. Иногда думаю о том, что меня не станет, а фестиваль будет продолжаться как память обо мне. Как я убеждала Никиту Сергеевича! Нужен, говорю, нам этот фестиваль, очень нужен.
Он сначала отмахивался – других дел много, но я все же настояла на своем. И сумела убедить в том, чтобы фестиваль был не социалистическим, а международным. В капиталистическом лагере есть много прогрессивных режиссеров. Они должны иметь возможность участвовать в конкурсах. И вообще международный фестиваль представительнее, интереснее и полезнее в смысле обмена опытом. «Шпионы к нам будут ездить на этот твой фестиваль», – пошутил Никита Сергеевич, но все же согласился со мной. А сколько народу пришлось убеждать в 63-м, чтобы первый приз дали Феллини. Чего я только не наслушалась! Буржуазная картина. Бестолковый сюжет. Гнилая западная мораль. «Раскройте глаза пошире! – сердилась я. – Это же гениальная картина настоящего мастера!» Феллини называл меня «мадриной», крестной матерью. Наша награда была первой большой наградой его картины
24 апреля 1973 года Сложная ситуация складывается в Союзгосцирке. Цуканова[180] многие работники встретили в штыки. Им не нравится, что на должность руководителя цирка назначен не цирковой человек. Сразу же вспомнила, как говорили обо мне – поставили ткачиху руководить культурой. Сколько неприятных минут я пережила, чувствуя к себе неприязненное отношение со стороны некоторых деятелей культуры. Были и такие, кто позволял себе разговаривать со мной пренебрежительно, свысока. Кто, мол, ты такая? Много ли понимаешь в искусстве? Поэтому я приехала на партсобрание в Союзгосцирк, чтобы лично поддержать Цуканова и дать всем понять, что министерство не планирует заменять его в угоду критиканам. Я никогда не шла на поводу у критиканов и не собираюсь этого делать. Сказала, что хорошо знаю Цуканова по совместной работе в министерстве. Такого секретаря парткома еще надо было поискать – внимательный, отзывчивый, все успевающий. Если Цуканову не хватает каких-то знаний, то лучше объясните ему суть вопроса, а не пишите анонимки в министерство.
Цирковыми артистами руководить нелегко. Надо знать специфику, понимать, на какие рычаги нужно нажимать, а на какие не стоит. Но я уверена, что Цуканов справится. Терпения ему не занимать и усердия тоже.
Цирк у меня на особом счету. Цирк помогает налаживать культурные связи. Не в каждую страну можно отправить на гастроли Большой театр. Чтобы понимать оперу или балет, нужен соответствующий культурный уровень. А цирк понятен и интересен всем. Я отношусь к цирку с огромным вниманием, потому и поставила руководить им человека, которому полностью доверяю.
5 июня 1973 года Очень люблю Францию и французов. Дружелюбные, открытые люди. Есть, конечно, и такие, кто держит камень за пазухой. Но по кучке негодяев нельзя судить о нации. Родство наших культур чувствуется во многом. Из всех капстран Франция мне самая близкая. Креплю связи, как могу. Во Франции у меня много друзей, это сильно помогает в работе.
Все, что происходит во Франции, принимаю близко к сердцу. Потрясена падением нашего самолета на парижской выставке[188]. Какое горе! Погибло много людей, наши и французы, нанесен огромный удар по престижу страны. Позвонила в наше посольство. Сказала, что мы готовы помочь чем сможем. Уже началась клеветническая шумиха. На СССР льют потоки грязи, хают все – нашу технику, наших летчиков, нашу страну. Надо дать отпор и отвлечь внимание общественности. Показать, как много есть у нас хорошего. Дать понять, что наша дружба крепнет день ото дня. Кухарский предложил устроить обмен фестивалями.
Пусть во Франции пройдет фестиваль советской песни, а в СССР – французской. Очень хорошая идея. Уверена, что в ЦК ее поддержат. Если действовать слаженно, можно успеть быстро. Надя сказала, что французы в шоке от случившегося, но нормальные люди понимают, что это случайность, и не винят СССР. Николай уверен, что это диверсия. Я не согласилась с ним сначала. Франция в хороших отношениях с СССР. Французское государство заинтересовано в том, чтобы авиационные выставки проходили гладко. О какой диверсии может быть речь? Но Николай считает, что диверсию могли устроить зарубежные производители самолетов. Испугались конкуренции со стороны нашего «сверхзвуковика» и подложили бомбу. Ради прибыли капиталисты пойдут на любое преступление. Не хочется даже верить, что такое возможно.