«Пока однажды я не поймала плечом пулю». Отрывок из книги белорусской писательницы Юли Артемовой
Однажды — помню, еще в школе училась — я на минуту присела на ступени Дворца Республики, чтобы завязать шнурки. Ко мне тут же подошли два омоновца. Сразу два. Любой из них справился бы с десятком таких, как я, в одиночку. Вставайте, девушка, здесь нельзя сидеть. Непозволительная дерзость с моей стороны! Ступеньки нужны, чтобы по ним спускаться и подниматься, а для того, чтобы сидеть, есть скамейки. Подземные переходы нужны для того, чтобы по ним перебраться на другую сторону улицы, не останавливая, не разбивая поток машин, но не для того, чтобы собираться там и петь песни под гитару. Площади нужны для того, чтобы вымостить их мелкой серой шершавой плиткой, по которой, словно жуки, будут ползать два омоновца и следить, чтобы вы проходили мимо, не задерживались, не мешали другим гражданам. В конце ноября можно, конечно, поставить елку: праздник как-никак, но и это ничего не меняет. Просто продолжайте движение, не задерживайте остальных.
Я всегда подозревала: здесь что-то не так. В моей родной стране, в моем родном городе все имеет лишь утилитарный смысл, все понимается слишком буквально. Бог с ними, со ступеньками, переходами, но площади — площади жаждут другой судьбы. Площадям нужны революции.
Эту мысль я привезла с собой из Киева — как сувенир — в то самое лето, когда мне исполнилось восемнадцать. Вступительные экзамены сданы, Машины ноги в желтых кедах свисают с верхней полки плацкарта. Вписываемся у Алены, Машиной сестры, она три года живет в Киеве, дизайнер одежды. Тут, говорит, есть рынок, а у нас что? Ни рынка, ни площадей, ни революций.
Мы ездили в Киев при каждой возможности, как будто других городов не существовало. Когда бы мы ни приезжали, в Киеве шли очередные выборы. На Майдане Незалежностi стояли агитационные палатки, мы петляли между ними, нагребали кучу листовок разных партий и смеялись, читая их вслух на ломаном украинском. Киев так и запомнился мне — яркой шумной ярмаркой, даже в самые унылые месяцы года. И площадь, на которой люди, толпа людей. Площадям нужны революции. А если не хотите революций, если не хотите перемен, незачем в городе делать площади, незачем мостить эти площади брусчаткой.
Я потом смутно уловила, что есть существенная разница между нами и украинцами, между Минском и Киевом, объясняющая, почему наши площади все время пусты. Не площади, а поля, засеянные мелкой серой плиткой, которая неизменно дает всходы. Мне кажется, из этой плитки вылупляются менты, ну, из этой, мелкой серой; а из бордовой, которой поменьше, наверное, омоновцы.
Впервые я заметила эту разницу в тот декабрьский вечер две тысячи десятого. Я увидела ее через объектив своего фотоаппарата. Объектив — это неслучайное слово, он показывает все как есть, без шелухи. Я заглянула в него тогда и больше не смогла оторваться.
Кстати, фотоаппарат. Моя первая зеркалка. Мама говорила: главное — получить профессию, а для души у тебя может быть хобби. У меня никакого хобби не было. Что мы знаем о себе в семнадцать? Родители на совершеннолетие подарили мне фотоаппарат. Государство подарило возможность голосовать, выбирать президента. Я выбрала, а вечером мы пошли на Плошчу: я, Маша и Митяй.
Недалеко от нас в толпе стояла колонна анархистов, с фаерами и черными флагами. Они выкрикивали: «Выйди на улицу, верни себе город». А для начала верни себе площадь или, к примеру, вот этот проспект. И я ступила на проезжую часть осторожно, как ступаешь в незнакомую реку, пробуя температуру воды и силу течения. Мы двинулись в сторону Дома правительства, игнорируя разметку и двойную сплошную, не представляю, куда разом делись все машины. Кто-то развернул флаги, а кто-то — пачку печенья. Я остановилась и обернулась. Толпа теплой рекой оплывала нас, людей за нашими спинами было до горизонта, им не было конца.
Что было потом, все знают.
Крики, хруст веток, тупые резкие звуки ударов. Кто-то резко вырывает меня из толпы, а я пальцами цепляюсь за фотоаппарат, единственное мое сокровище: Маша говорила, что фотоаппараты разбивают в первую очередь.
Прямо передо мной на плитку падают люди — пожилые, молодые, женщины и девушки, парни, мужчины, — и я отступаю и не знаю, что делать: и стоять невозможно, и уйти никак нельзя. И еще камера на шее, я поначалу прячу ее, кутаю в шарф, как живую. А потом сама прячусь за ней, смотрю в маленькое прямоугольное стеклышко видоискателя — и все происходящее кажется фильмом. И почему-то не могу нажать кнопку.
— Надо уходить, — тихо говорит Митя. Мы беремся за руки, чтобы не потеряться, идем быстро, стараясь не срываться на бег.
Прямо перед нами пробегает колонна бойцов в черном, мы будто стали для них невидимыми.
Мы отходим дворами, нет ничего — кроме испуганных округлившихся глаз, — что бы выдало в нас протестующих. Мы просто дети, загулявшиеся допоздна. Фотоаппарат камнем висит на моей шее и тянет меня туда, на небезопасное дно. Тогда я впервые ощутила это чувство, щекотное и волнительное, когда хочется быть в самой гуще, видеть, как меняется история, чтобы потом рассказать об этом другим. В тот раз я была не готова, я ушла без единого кадра.
Мы возвращаемся по домам молча, словно пристыженные. Говорить тут особенно нечего. До этого никто из нас не интересовался политикой, но мы начали — после этого вечера. А я поняла, кем хочу быть. Через месяц я купила свой первый широкоугольный объектив.
А еще через год мы снова поехали в Киев, только я так и не смогла вернуться в Минск. Ничего не планировала, просто проводила Машу на поезд, а сама осталась стоять на перроне. Маша до последнего думала, что это шутка, что вот сейчас, пока поезд еще не разогнался, я побегу, запрыгну в вагон, сяду рядом с ней и закажу у проводницы кофе 3 в 1.
У меня с собой почти не было вещей: ехала на пару дней. Первое время жила у Алены. Учебу пришлось бросить.
Родители подняли на уши всех, кого могли. А у меня через неделю уже была работа: Алена познакомила с нужными людьми, меня стали брать на съемки, платили копейки, но я быстро училась. К тому времени, как родители разыскали меня в Киеве, у меня была комната на Оболони и кое-какие заказы; в общем, они развели руками — что еще им оставалось.
Я нашла друзей и обросла полезными знакомствами. Работа оказалась непростой, но однообразной, меня быстро всему научили: студийные съемки, модельные тесты, незамысловатый фэшн, последняя коллекция весна–лето 2012. Какая, к черту, разница — я была счастлива. Город? Конечно, грязный, шумный, но живой. Мой первый настоящий, сердцем выбранный город.
Я плохо помню тот день, когда меня ранили. Я так и говорю — «ранили», звучит очень драматично. С тех пор как на улицах Киева начались массовые протесты в декабре тринадцатого, я как будто лишилась покоя. Студия, в которой я обычно работала, была недалеко от Майдана, каждый раз, когда я проходила мимо палаток и баррикад, у меня посасывало под ложечкой от волнения. Однажды я не прошла мимо, осталась снимать. И ходила каждый день. Перед работой, после работы, вместо работы.
Так продолжалось месяц, пока однажды я не поймала плечом пулю. Мою счастливую пулю. Не думаю, что кто-то специально целился в меня, просто мне в тот день повезло. Левое плечо, сквозная, вырвало кусок мяса, шрам на всю жизнь будет.
Боли не помню — не помню почти ничего, очнулась ночью в больничной палате. Сказали, что сжимала фотоаппарат так, что еле вырвали из рук. А где он, кстати? Да не бойся, не потерялся, твои друзья забрали. Друзья, значит, в курсе, это хорошо, завтра разберусь, уколите мне что-нибудь обезболивающее.
Утром приехали журналисты. Одному из них я потом отправила фотографии, сделанные в тот день. Так мой снимок оказался на обложке крупной газеты. И интервью со мной — на целую полосу. Молодую белоруску ранили в столкновениях на Майдане. «Ты у нас теперь звезда», — шутили медсестры.
Больше никаких последних коллекций, никаких шмоток и модельных девочек. Швы сняли быстро, я повесила фотоаппарат на здоровое плечо и пошла по редакциям. Я нагло открывала дверь и говорила что-то вроде: «Да, я та самая, которую подстрелили на Майдане, и я хочу работать у вас». Я надевала просторный свитер и спускала одно плечо, чтобы был виден шрам. Мне удалось опубликовать свои снимки, дать интервью и завести короткий роман со спортивным обозревателем. Через неделю меня взяли на работу в газету «Україна сьогодні». Так я стала фоторепортером. Коллеги называли меня Девочка со шрамом.
Каждое утро я натощак залпом выпивала чашку крепкого кофе, надевала плотно забитый фототехникой рюкзак и до вечера пропадала в городе на баррикадах. В газете мною были очень довольны.
В марте меня отправили в большую командировку в Крым, тогда никто еще не знал, чем все закончится. Севастополь, Симферополь, Ялта, нас двое, мы вписывались у местных активистов, а однажды мне чуть не разбили фотоаппарат: мы снимали митинг на площади в Севастополе. Нет, когда снимала, не было страшно — я чувствовала себя неуязвимой, в газете все шутили, что мне тогда, на Майдане, страх отстрелили. Только потом, спустя месяцы, меня саму накрыло от того, где мы были и что видели. Как история дышала нам в затылок.
На фотоконкурсе с громким именем «Голоса революции» я неожиданно для себя заняла третье место в номинации «Лучшая портретная серия». Диплом в рамочке, круглая сумма в конверте, букет цветов. В жюри только известные фамилии, и среди них Дмитрий Аркадьевич Чащин, живая легенда репортерской фотографии. Кто не знает Чащина? Чащин то, Чащин се, Чащин на «Эхе», Чащин на «Дожде». Так я с ним и познакомилась: на церемонии награждения, шрам показывала — выпила лишнего на фуршете, и меня понесло. Не знаю, что его так впечатлило — мое плечо или мои снимки, но в конце вечера он дал мне свою визитку и сказал: «Дарья, приезжайте учиться ко мне». В Москву, значит? Спасибо, в другой раз. Киев меня всему научит.
Но Киев дал мне все, что мог, еще зимой. Через полгода здесь стало душно, тошно, скучно и скупо на события. Бесконечные митинги по любому поводу, мелкие стычки, Майдан сначала разобрали по камешкам, потом заменили горелую плитку новой, мой шрам из бордовой толстой борозды, похожей на дождевого червя, превратился в нежно-розовую линию. В моих фотографиях и на площадях — все меньше жизни, все больше политической борьбы.