Владимир Парошин – сибиряк. Лет тридцать назад он приехал в Москву, влюбился в нее и, позабыв о поэзии, захватившей его в юности, взялся за кисть. Художник-самоучка, он шел к собственной манере через подражание Эль Греко, Модильяни, Врубелю, Левитану. Его цикл городских пейзажей – ностальгическая фантазия, где реальность соседствует с тем, что вроде было, а может, и нет. Это старые тихие дворы, настоящие, пока еще существующие. Дома, чью кирпичную суть обнажает облупившаяся штукатурка, кривые лестницы и изогнутые водосточные трубы, полуразрушенные ступени парадных и покореженные ветром крыши с потрескавшейся краской. И окна: запыленные, разбитые и вовсе без стекол. В одном на белой скатерти в заварном чайнике булькает кипяток. В другом – пара кружится в вальсе под скрип патефона. В третьем – тихо дремлет ребенок, в полусне считая падающие звезды. Быль это или небыль? Все узнаваемо и вместе с тем нереально. Да и есть ли на свете этот город, и называется ли он Москвой?

 

 

 

“Я художник, поэтому должен все как-то трансформировать, убирая случайные детали, – поясняет Парошин. – Все подчинено некой главенствующей идее, которую я порой не могу для себя литературно обозначить. Двор для меня – живая субстанция. Пространство, в которое нужно войти самому и ввести за собой зрителя”.

Парошина никак не назовешь академистом – уход от правильных пропорций стал его авторским приемом, находкой, позволяющей зрителю расслабиться и принять художника как старого знакомого. Оттого парошинские аллегории так легко читаются. Вот забытый во дворе детский мячик на картине “Лето прошло”. “Он лежит запыленный. Брошенный и никому не нужный, – говорит художник. – Мгновение жизни прошло и уже не вернется. Это печаль, но она светла. Эта печаль – верная собака моей памяти”. А вот сгорбленный старик, удаляющийся вглубь засыпанного осенней листвой дворика, – старость. Бешеный ритм и неуютность современной жизни в несущихся машинах и искрящейся от вывесок Сухаревке на картине “Полночь. Точка Ру” – символ суетности бытия.

Если смотреть работы Парошина одну за другой, обнаруживаешь, как непохож художник сам на себя. Цикл “Дворы нашего детства” при всех оговорках, скорее, дань немодному, но понятному реализму. Не только по форме, но и по содержанию. А вот цикл “Край”, хоть и выполнен в реалистической манере – предельный уход от действительности. В нем первые роли отданы свету и тени, а предметы словно всплывают из подсознания, выходят из снов – они едва уловимы. Это сомнамбулическая живопись, в которой попытка узнать и обозначить неуместна и бесполезна. “Картины цикла “Край” многие называют крымскими пейзажами. Но это не Крым. Скорее, некий собирательный образ. Фантазия. Мир, где тебе уютно. Отстраненный. Навеянный. Он возник ассоциативно, из раздумий, из снов, в которых все пронзительнее и острее чувствуется, все символично и трудно объяснимо, – говорит Парошин. – Здесь собирательно всё: и архитектура, которую я нашел в московских дворах, и образы”.

“Как-то я гулял с собакой по аллее в парке. Было пасмурно. Ветром несло по земле целлофановый пакет. Смотрю: да это же – идет молодая женщина, и ее белое платье развевается от порывов ветра. Так возникла работа “Шепот волны”: мокрый песок, женщина, где-то домик, кипарисы. В общем-то, из ничего. Знали бы вы, из какого мусора возникают замыслы”, – перефразирует художник Ахматову (“Когда б вы знали, из какого сора/ Растут стихи, не ведая стыда…”).

Улыбчивый, добродушный Владимир Парошин избегает говорить о “задачах художника”: “Все слова – ложь. Святые почему обет молчания давали? Во всех словах, даже если говорятся они искренне, есть лукавство. Художник, как и любой другой человек, пытается понять, зачем он здесь, на этом белом свете. Творчество – это то, что держит меня в жизни. То, что я вижу и пытаюсь переосмыслить и другому человеку объяснить и донести. Творчество – опасная тропа между светлым и лукавым, когда легко можно свалиться к чертовщине. И это нужно понимать и чувствовать свою ответственность. Люди же все так доверчивы…”