"Люди пьют. Самогон и водку..." Почему спился Анатолий Передреев?
Бывают странные сближения…
Юный мальчик берется опрометчиво судить пьющих людей, а в итоге спивается сам. Так было с Геннадием Шпаликовым, который узнав о самоубийстве Фадеева заносит в дневник: «Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком — пьяница по существу» ("Шпаликов отнесся к известию об этом самоубийстве равнодушно..." Легенда о гении Володе Китайском)
А поэт Анатолий Передреев (правда, ему уже за тридцать) пишет программное:
Люди пьют.
Самогон и водку,
Спирт, перцовку, портвейн, коньяк.
Шевеля кадыками,
Как воду,
Пьют – напиться не могут никак.
Не беду, не тоску разгоняют,
Просто так
Соберутся и пьют,
И не пляшут совсем, не гуляют,
Даже песен уже не поют.
Тихо пьют.
Словно молятся – истово.
Даже жутко –
Посуду не бьют...
Пьют артисты и журналисты,
И последние смертные пьют.
Просто так,
Просто так напиваются,
Ни причин, ни кручин – никаких.
Просто так,
Просто так собираются
В гастрономах с утра –
«На троих».
Люди пьют...
Все устои рушатся –
Хлещут насмерть,
Не на живот –
Разлагаются все содружества,
Все сотрудничества
И супружества, –
Собутыльничество живет.
Как же вышло так, что в печальном итоге только собутыльничество, против которого он так истово выступил, и осталось в жизни поэта?
Анатолий Передреев (1932 — 1987) раздражал многих характером надменным и несносным, причем, неприятие Передреева происходило по совершенно разным причинам. Так Станислав Куняев считал, что друг его безалаберно проматывал талант и ну его за это на фиг, а Леонид Костюков договорился до сожалений, что Передреев прожил больше Рубцова, поскольку «завсегда был и при часах, и при костюме приличном».
Литературная судьба на первоначальном этапе улыбалась Передрееву в тридцать два зуба. Его восторженно приняли такие разные люди как Слуцкий, Асеев, Рубцов. Высокий, красивый, ладный Передреев был актерски нацелен на удачу, и даже возраст себе занизил на два года, стремясь выглядеть провинциалом поюннее.
Ко времени появления в Москве Передреев успел поработать на автобазе, поучиться в Грозненском нефтяном институте и на филологическом факультете Саратовского универа, отслужить в армии. На исходе 1958-го он поехал на строительство Братской ГЭС (бетонщиком), а по пути завернул в Москву, показать свои стихи Слуцкому. Тот пристроил вирши в «Литературную газету» и месить бетон отпала нужда, Передреева перевели в литсотрудники газеты «Огни Ангары». Уже на следующий год он поступил в Литературный институт.
Как сказано выше, Передреев оказался заласкан культурной общественностью. Яшин дарит ему с рук часы; Асеев, впечатленный стихотворением о сапожнике, потерявшем ногу и, думая, что оно автобиографично, добывает для поэта протезы; Станислав Куняев, втайне от Передреева, составляет его первую книгу и относит в издательство.
Уже на том, первоначальном этапе, Передреева начало слегка заносить, но заносить пока еще симпатично. Вот как, например, по воспоминаниям того же Куняева, встретился он с «богиней» Ахматовой Анной ("Какое это кощунство, какие выкрутасы...". За что Ахматова не любила Евтушенко и его компанию).
«Когда мой друг узнал, что я еду к Ахматовой, чтобы она подписала верстку стихотворений, которые должны были появиться в журнале, где я служил, он упросил меня взять его с собой.
Ахматова медленно просмотрела набор, расписалась по моей просьбе под стихами и поглядела на нас, давая нам понять, что аудиенция закончена. Я уже приподнялся с кресла, застонавшего всеми своими пружинами, и хотел сказать «до свидания», как мой молчаливый друг, по-моему, все время дремавший в углу, вдруг, к моему ужасу, произнес с обезоруживающей непосредственностью:
— Анна Андреевна! Я ни разу не слышал, как вы стихи читаете… Прочитайте нам что-нибудь свое любимое…
Величественная старуха взметнула брови, словно бы вглядываясь в представителя «младого и незнакомого племени», но вместо того чтобы указать нам на дверь, со странной улыбкой тяжело поднялась со стула, подошла к маленькому столику, стоявшему в углу, открыла крышку дешевого проигрывателя, поставила на диск пластинку и нажала кнопку. Пластинка зашипела, и в комнате, загроможденной пыльной и облезлой мебелью, вдруг зазвучала медленная, торжественная речь:
Мне голос был. Он звал утешно.
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда».
Когда диск остановился, Ахматова сняла пластинку и снова с молчаливым вопросом поглядела на нас, но ее молчаливое осуждение прошло мимо цели: Передреев безмятежно дремал в старом удобном кресле».
Первая книжка Передреева «Судьба» вышла в 1964, когда он еще учился в Литературном.
Стихотворение «Окраина» ушло в русский цитатник.
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.
Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думаешь сама,
Зачем ты понастроила жилища,
Которые ни избы, ни дома?!
Как будто бы под сенью этих вишен,
Под каждым этим низким потолком
Ты собиралась только выжить, выжить,
А жить потом ты думала, потом.
Окраина, ты вечером темнеешь,
Томясь большим сиянием огней,
А на рассвете так росисто веешь
Воспоминаньем свежести полей.
И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой...
Разбуженная ранними гудками,
Окутанная дымкой голубой!
За сим последовали сборники «Равнина» (1971) и «Возвращение» (1972).
К этому времени Передреев уже растратил все авансы и пришел к нешуточному кризису.
Во-первых, после окончания Литературного института ему пришлось возвращаться со столичных просторов по месту прописки, в город Грозный. Но это бы ладно. В конце концов, после мытарств, в 1973, Передреев стал членом Союза Писателей и получил квартиру в подмосковной Электростали, а там и на Волгоградский проспект переехал.
Сложнее было с во-вторых. А во-вторых, Передреев утратил вдохновение. Стихи покинули его настолько, что за пятнадцать лет у него вышло всего два сборника, причем, один в провинциальном Баку. Зарабатывать приходилось переводами с языков народов СССР и вот переводных книг Передреев выпустил аж 18 штук.
Он обескураженно задумывался: «Неужели вся моя опора — молодость моя».
Если на первом этапе кураж Передреева шибал энергией молодости, то постепенно выродился в тяжелую, пьяную разнузданность.
Куняев сожалел:
«Оставаясь в первые час-другой прежним Передреевым, умным, обаятельным, вежливым, он, перейдя меру, становился вспыльчивым и жестоким, как бы мстя окружающим то ли за поэтическую немоту, которая одолевала его, то ли за так счастливо начавшуюся и так горестно завершающуюся судьбу… «Пошел вон!» — все чаще и чаще слышалось из-за столика, где сидел Передреев, когда он изгонял из своего окружения кого-то из недостойных, по его мнению, понимать и слушать стихи и вообще сидеть рядом с ним и дышать одним воздухом».
А вот как вспоминал знакомство с поэтом Петр Кошель:
«Приехали, я нажарил картошки. Выпиваем потихоньку. Потом Передреев стал ругаться: дескать, и стихи у меня мелкие, а он — гений и памятник ему поставят... Потом-то я узнал, что это обычное дело.
Мы сидели за торцами длинного стола, собственно, он практически и занимал всю комнату, и я пустил плашмя вдоль стола тарелку в Передреева. Она разрезала ему кожу под глазом. Передреев кинулся на меня, я схватил чугунную сковороду и ударил его по голове. На шум и крики сбежались соседи...»
Ушел, распрощавшийся с поэзией при жизни, Передреев по человеческим меркам рано.
Сгорел от инсульта в 55 лет.
Ранние его стихи остались.
Не помню ни счастья, ни горя,
Всю жизнь забываю свою,
У края бескрайнего моря,
Как маленький мальчик, стою.
Как маленький мальчик на свете,
Где снова поверить легко,
Что вечности медленный ветер
Мое овевает лицо.
Что волны безбрежные смыли
И скрыли в своей глубине
Те годы, которые были
И снились которые мне.
Те годы, в которые вышел
Я с опытом собственных сил,
И все-таки, кажется, выжил,
И, кажется, все же не жил.
Не помню ни счастья, ни горя...
Простор овевает чело.
И, кроме бескрайнего моря,
В душе моей нет ничего.