Алексей Толстой: советский граф и его графини
Вернувшись в СССР, граф Алексей Николаевич Толстой сделался депутатом Верховного Совета, академиком, председателем Союза писателей, членом Комитета по Сталинским премиям и многочисленных юбилейных комиссий… Ему предоставили особняк князя Щербатова в Москве (Толстой обставил его мебелью красного дерева петровских времён) и дачу в Барвихе (там граф предпочёл карельскую березу). Дверь на даче открывал седовласый лакей в мундире с позументом: «Их сиятельства дома нет-с, уехали на заседание горкома партии…»
Дверь на даче у Алексея Толстого открывал седовласый лакей в мундире с позументом: «Их сиятельства дома нет-с, уехали на заседание горкома партии…»
Едва Франция освободилась от оккупации, в Париже снова объявился Алексей Толстой. В кафе на Монмартре увидел Бунина, читавшего утреннюю газету. Налетел:
— Дружище, можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?
— Толстой! Ты откуда и почему в такой роскошной шубе? (Стояла теплая парижская осень.)
— Медвежья! А что, немодно? Совсем я за войну отстал от жизни… Ничего, вот теперь и приоденусь. Ну а ты-то как, все проедаешь Нобелевскую премию? Надолго ли ещё хватит? Ей-богу, поезжай в Россию, тебя же с колоколами встретят! Ты знаешь, как я у большевиков живу? У меня дворец в Москве — тот, что раньше принадлежал князю Щербатову, два поместья: в Царском Селе и в Барвихе, три автомобиля, у меня такая коллекция английских трубок — в Букингемском дворце не сыщешь! Что ни говори, а Советы ценят писателей!
— Я слышал, Сталин называет тебя «наш советский граф»? — усмехнулся Бунин.
— Ну да, а я и рад. Завел у себя галерею фамильных портретов: важные старики, в мундирах, при лентах и орденах. По всему Сухаревскому рынку «предков» скупал!
Граф или не граф?
В его правах на графский титул многие сомневались: на свет Алексей Толстой появился при весьма двусмысленных обстоятельствах. Его мать, графиня Александра Леонтьевна Толстая, одна из самых блестящих дам Самарской губернии, на втором месяце беременности оставила мужа и троих детей и открыто переехала в дом председателя земской управы Алексея Аполлоновича Бострома (там-то и родился будущий писатель).
Причиной была любовь не только к молодому красавцу, но и к литературе — графиня увлекалась сочинительством романов, а законный муж позволял себе над этим насмехаться. Правда, в последний момент граф попытался исправить положение, издал на свои деньги её роман «Неугомонное сердце», но тщетно: графиня все равно ушла. Бостром был беден как церковная мышь, и в его захудалом поместье Сосновка Александре Леонтьевне самой приходилось топить печку кизяком и присматривать за коровой. Оставленный муж приезжал каждый день, умолял вернуться, но графиня была непреклонна. Кончилось тем, что доведенный до отчаяния Толстой стрелял в Бострома, промахнулся, а вот куда попал – так это под суд. С большим трудом добился оправдания присяжных. Что касается опубликованного романа, в «Отечественных записках» его немилосердно разругали. Охотников издавать сочинения графини Толстой больше не находилось, но она упрямо писала роман за романом до конца жизни. Когда Алёша вырос и смог оценивать, он поразился их беспомощности.
Алёша был назван в честь Бострома, именно его считал отцом, а графа никогда в глаза не видел. Чей же он на самом деле сын, точно не знал. В реальном училище числился как Толстой, письма подписывал «Леля Бостром», а в дворянских книгах вообще не значился — тщетно мать подавала прошение за прошением в Сенат. Ни связей, ни денег, которые могли бы поправить положение, у них теперь не имелось.
Зимой 1900-го, когда Алексею было уже 17 лет, Николай Александрович Толстой умер. Вместе с матерью юноша поехал на похороны, стоял на отпевании в толпе совершенно чужих людей и с жадным любопытством рассматривал своих незнакомых старших братьев и сестру, а они то и дело неодобрительно косились на него. После похорон нотариус огласил завещание графа: Алексей признавался сыном и даже получал 30 тысяч рублей.
Последние сомнения относительно собственного происхождения отпали у Толстого только после смерти матери, когда, разбирая её бумаги, он наткнулся на письмо к Бострому. Оно было написано накануне его, Алёшиного, рождения. «Желать так страстно ребенка от тебя и получить от человека, которого я ненавижу… Боюсь, ты не сможешь любить этого ребенка, и я не смогу…» Как ни обидно было читать эти строки (к слову, совершенно несправедливые: мать Алёшу обожала, а вот в Бостроме со временем разочаровалась), у Толстого с души словно камень свалился: выходило, что он всё-таки чистокровный граф…
Воспитание Алёша получил своеобразное. Он даже в гимназию не попал, учился в реальном училище, где графам вообще-то не место. Летом в Сосновке, одетый в простую холщовую рубаху, дни напролет ловил рыбу с крестьянскими детьми. Зато с великим пристрастием мать развивала в нём литературные способности: с девяти лет понуждала его писать многостраничные письма, требовала точного и образного выражения мысли, учила подмечать вокруг самые мелкие, но выразительные детали. И втайне страдала оттого, что Алёшины литературные опыты, по её мнению, выходили вялыми и неоригинальными.
Когда 17-летний Алёша вошёл в любительский театральный кружок, Александра Леонтьевна с энтузиазмом взялась помогать. Сочинила пьесу-шутку «Война буров с англичанами», сама репетировала с молодёжью. И не сразу заметила, что Алёша-то увлекается не столько театром, сколько одной актрисой-любительницей. Юлия Рожанская играла у них в развесёлых водевилях, а сама при этом была барышней строгой, тихой, очень серьёзной.
Едва Толстому исполнилось 18 лет, он решительно объявил, что женится. Венчание назначили в Тургеневе — имении сестры матери, Марии Леонтьевны Тургеневой. Добирались на лодках, потом на подводах, потом пешком через сад в церковь. Все были утомлены и оттого невеселы. «Дурной знак!» — тревожилась родня.
В январе 1903-го, в Петербурге, где Алёша учился в Технологическом институте, а Юля — в Медицинском, у них родился сын Юра. И полетели на Волгу, к родителям, письма с просьбами прислать денег. Алёшины 30 тысяч лежали в банке, и мать не позволяла брать оттуда ни копейки — иначе от отцовского наследства очень быстро ничего бы не осталось. Жить по средствам Толстой решительно не умел. Мать пришлет 40 рублей на коляску для Юры, а он закажет себе пиджачную пару у Альфреда. Родители Юли наскребут две тысячи рублей на наём квартиры и мебель, а уже на следующий день Алёша бежит на телеграф просить еще 50 целковых на студенческую пирушку.
Всё бы ничего, но Алёшу стала все чаще и чаще охватывать смутная паника. Вот эти чертежи, эта женщина рядом, эти повседневные заботы — обыкновенная жизнь обыкновенного начинающего инженера — неужели это ему навсегда? Не упускает ли он чего-то важного, яркого? Наверное, примерно те же самые мысли роились и в голове Александры Леонтьевны, когда она решилась уйти от богатого и знатного мужа. Алёше, как и его матери, захотелось литературной славы, блеска, интересных знакомств… Забросив чертежи, он принялся сочинять рассказы, вошёл в литературный кружок и быстро заставил о себе говорить как о талантливом молодом писателе. Юля была всем этим страшно недовольна и настаивала, чтобы Толстой окончил институт и бросил заниматься пустяками. Как чувствовала, что богемная жизнь до добра не доведёт! И вот Алексей стал открыто волочиться за дамами. Жена взяла сына и уехала к родителям в Казань. Толстой отправился было за ней, но в Казани ему попалась на глаза аппетитная блондиночка — жена одного адвоката, и повеса граф до того нагло повёл осаду, что оскорбленный адвокат набросился на него с хлыстом. У Алексея еще хватило нахальства со смехом рассказать о случившемся тёще и тестю — и на этом семейная жизнь с Юлей была кончена. Толстой, не особенно расстроившись, отправился в Дрезден — приобщиться к мировой культуре.
О Дуэлях, обезьяньих хвостах и новых графинях
Из Дрездена он приехал не один и был влюблён ещё сильнее, чем когда-то в Юлю. Соня Дымшиц, художница-модернистка, она казалась необыкновенной и говорила всегда об интересном. «Вы любите слушать дождь ночью? Будто маленькие духи шлёпают босыми ножками по земле».
Юля согласилась дать развод: «Раз уж вы намерены полностью посвятить себя искусству, Софья Исааковна вам куда больше подходит». А вот муж Сони оказался не так сговорчив. Это не позволяло влюблённым пожениться, но не могло помешать жить вместе. «Моя жена, графиня Толстая», — всюду представлял Алексей Николаевич госпожу Дымшиц.
Соня Дымшиц в гостях у Волошина в Коктебеле, 1909 г.
Вскоре Соня родила дочь Марианну. На этот раз заботами о рёбенке Толстого не обременяли — девочку передоверили бабкам да тёткам. А молодые родители отдались радостям творчества. Толстой пробовал себя в разных жанрах: стихи, пьесы, детские сказки. Записывал их в толстые, обшитые чёрной клеёнкой тетради, озаглавленные просто: «1904 год», «1905 год» и так далее. Слушал лекции Вячеслава Иванова и Иннокентия Анненского в «Академии стиха». Стал секундантом в дуэли Волошина с Гумилёвым. И, главное, организовал с приятелями артистическое кафе «Бродячая собака» — то овеянное легендами место, где, по меткой формулировке поэта-футуриста Бенедикта Лившица, произошло «деление человечества на две неравные категории: на представителей искусства и на «фармацевтов», под которыми подразумевались все остальные люди, чем бы они ни занимались и к какой бы профессии они ни принадлежали». Где «затянутая в чёрный шёлк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в «свиную» книгу свои последние стихи, по которым простодушные «фармацевты» строили догадки, щекотавшие их любопытство. В длинном сюртуке и чёрном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилёв, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь «кинжального взора в спину»… В «Бродячей собаке» стены были сплошь расписаны (художником Судейкиным). В «Бродячей собаке» вечно что-то случалось: например, кто-нибудь выливал бутылку вина на голову поэта Бальмонта… «Бродячая собака» была, может быть, лучшим произведением Алексея Толстого, пусть и созданным в соавторстве.
В «Бродячей собаке»
Новая графиня Толстая принимала живейшее участие в затеях мужа, и имена эксцентричной пары не сходили со страниц светской хроники. Но однажды Толстые переборщили — на костюмированном балу у Федора Сологуба, куда развесёлый граф, к слову, явился в костюме «бабы в предбаннике»: в женской нижней рубахе, с веником и шайкой. В разгар веселья Алексей Николаевич зачем-то заглянул в кабинет хозяина. Там никого не было, зато обнаружились обезьяньи шкуры. Соня, услышав о шкурах, предложила отрезать от них хвосты и устроить «танец бесов». Спросить разрешения у Сологуба Толстые не удосужились. А после выяснилось, что шкуры эти оказались здесь случайно, они очень редкие и принадлежат одному учёному, который ими чрезвычайно дорожит. Сологубу крепко досталось от учёного, а Толстому — от Сологуба: тот объявил, что не станет публиковать свои стихи в одних журналах с хулиганом графом, и Алексей Николаевич сделался непечатаемым автором. Пришлось перебираться из Петербурга в Москву — там Сологуба не боялись.
В Москве жизнь потекла куда размереннее и скучнее. Соня захандрила, засобиралась в Париж совершенствоваться в живописи. «Я чувствую, что ты уезжаешь от меня навсегда», — жаловался Толстой. Она отмалчивалась. Впрочем, когда через год Соня вернулась в Россию, у Алексея Николаевича был новый роман — с 17-летней балериной Марго Кандауровой, тоненькой, прелестной. Вместе они провели чудесное лето с полуголыми «обормотами» у Волошина. А осенью параллельно с этим у Толстого завязался ещё один роман — с замужней дамой, 26-летней Натальей Крандиевской-Волькенштейн.
Толстые у Волошина в Коктебеле
В тот год на Россию обрушилась мировая война. Крандиевская определилась сестрой милосердия в лазарет при Скаковом обществе. Туда однажды по делам зашёл Толстой, сообщил две новости: едет на фронт корреспондентом «Русских ведомостей» и окончательно разошёлся с Софьей Исааковной. О том, что сделал предложение Кандауровой, не сказал ни слова. Крандиевская потом узнала от знакомых. И удивилась, когда Толстой, едва приехав в отпуск, сразу кинулся навещать её в лазарете. На нём был военный френч, штатские брюки и теннисные туфли: «Костюм для похищения женщин. И начинаю с вас». Крандиевская холодно поздравила его с предстоящей свадьбой. «А, вам уже сообщили… — легкомысленно отмахнулся граф. — Я даже не понимаю, как объяснить. Маргарита не женщина, она — цветок. Лунное наваждение. И как все это уложить в форму брака, мне неясно».
Маргарита Кандаурова
Теперь вечерами Толстой встречал Маргариту в Большом, отвозил домой, а ночью стучался к Крандиевским, где его ждала Наталья Васильевна с сестрой Дюной. Пили чай, веселились. Дюна рисовала, Наташа прелестно играла на рояле и дивно пела. Её голубые глаза ласково светились, нежный румянец алел по-девичьи, от неё так и веяло спокойствием и уютом. «Вы — нежная вишенка», — шептал Алексей Николаевич на ухо Наташе, когда они ненадолго оставались наедине.
На фото: Наталья Крандиевская с сыном Фёдором
Однажды Толстой привез к Крандиевским Маргариту. Он сам много говорил, острил, сыпал анекдотами. Наташин муж, адвокат Волькенштейн, высокомерно и нелюбезно смотрел на гостей. Маргарита сидела, опустив глаза, и вздрагивала от шумных возгласов Толстого. А Наталья мучительно гадала: что это ещё за очная ставка и к чему она приведет? Вскоре ситуация разрешилась сама собой: Маргарита разорвала помолвку, оскорблённый Толстой снял посвящение ей с очередной книги рассказов и перешёл к решительным действиям с Натальей. Всё случилось в декабре 1914 года. «Наташа, душа моя, возлюбленная моя, я знаю: то, что случилось сегодня, — это навек, — писал ей Толстой. — Если ты меня разлюбишь и оставишь, я погибну».
В Москве даже не успели понять, что Толстой готовится жениться вовсе не на той, на которой собирался. Один почтенный генерал, крёстный Марго Кандауровой, заехал к Алексею Николаевичу, чтобы поздравить свою крестницу с предстоящим браком. А встретив в гостиной Наталью Крандиевскую, развёл руками: «Маргарита, как ты выросла, как изменилась! Но почему глаза твои из чёрных сделались голубыми?»
О фарфоровом чайнике и несуществующем имении
Позже Толстой опишет свой роман с Крандиевской в «Хождении по мукам», наделив её характером и биографией главную героиню — Катю. Катя будет говорить, как Наташа, ходить, как Наташа, «чистить пёрышки», как Наташа. Вот только не будет писать стихов. А Крандиевская писала, и многие считали их талантливыми. Но ради Толстого намеренно бросила, чтобы, не дай бог, не затмить, не задеть, не обидеть.
В 1917 году у Толстых родился Никита (ещё с ними жили Фёдор, сын Натальи Васильевны от первого брака, и Марианна, дочь Алексея Николаевича от Дымшиц; а через несколько лет родился второй общий сын — Дмитрий). Свершившаяся в стране революция и та сначала не поколебала семейного счастья. Толстой бурно ратовал за грядущие перемены, восхищался поэмой Блока «Двенадцать» и обзывал недовольных ретроградами. Но однажды настал день, когда прислуга, вернувшись с рынка, объявила: «Завтрака готовить не из чего, на рынке ничего не продают». «Что за чепуха? — возмутился Толстой. — Пошлите к Елисееву за сосисками и не устраивайте паники». Но двери «Елисеевского» оказались забиты наглухо, на них красовалась картонка с надписью: «Продуктов нет. И не будет». В тот день Толстые обошлись блинчиками и кофе. Но волновал вопрос: что же будет дальше? Решено было бежать из охваченной разрухой Москвы в сытую Одессу. Через линию фронта Гражданской войны ещё ходили поезда…
С женой Натальей
По Одессе маршировали колонны союзнических войск, гарцевали конные русские офицеры в бурках, сновали шумные сенегальцы и греки. Потом союзники в одночасье куда-то исчезли, и сделалось тревожно: красные стремительно приближались к Крыму. Толстые вместе с десятками своих московских и петербуржских знакомых погрузились на пароход «Карковадо», следовавший в Париж. Ночью на палубе архиепископ Анастасий в роскошных лиловых ризах читал проповедь: «Без Родины нам остается только молиться в храме под звёздным куполом… Мы грешные и бездомные дети… Нам послано испытание…» Наблюдательным писательским взглядом Толстой, слушая вполуха, следил за действиями кока, подвешивавшего на рее тушу только что зарезанного быка.
В Париже какой-то простак, надеющийся на скорое свержение большевиков, скупал у помещиков-эмигрантов их имения, оставшиеся в России. Толстой подсуетился и продал за 18 тысяч франков имение в Каширском уезде, которого у него отродясь не было. Купил три пиджачных костюма, шесть пар обуви, два пальто, смокинг и шляпы на все сезоны. Куда делись остальные деньги — Толстой и сам недоумевал, но скоро над семьей снова нависла угроза голода. Наташа в надежде заработать хотела было сочинить фугетту, но вскоре одумалась и принялась шить шляпки и платья. А Алексею пора было браться за кормилицу литературу.
Однажды Толстой признался: будь он не так стеснён в средствах, то написал бы гораздо меньше и хуже. Все свои стоящие произведения он начинал, чтобы заработать и, как правило, под аванс. А в процессе увлекался. Так, правдами и неправдами заключив договор с одним эмигрантским издательством, он сел за роман о любви и войне — сначала нехотя, потом всё с большим энтузиазмом, и получилась первая часть «Хождения по мукам». Ему всё не давался финал. После очередной бессонной ночи вышел из кабинета с мокрым полотенцем на голове. «Вот послушай, Наташа, как тебе?» — «Слабовато, Алёша!» — «Ах, слабовато? Ну и подыхайте с голоду!» — рассердился Толстой и кинул рукопись в камин. Потом успокоился и пошёл переписывать. Получился шедевр.
Узнав, что большевики взяли курс на НЭП, Толстой занервничал. Он снова чувствовал, что пора вырваться из налаженного потока жизни, попытаться устроиться как-то иначе, лучше, перспективнее, сытнее, наконец. «В эмиграции, хоть с голоду и не умрёшь, можно всю жизнь в рваных башмаках проходить. Нужно возвращаться домой», — вторила ему жена. Для начала Алексей Николаевич написал открытое письмо советскому правительству: «Совесть меня зовёт ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль». 25 апреля 1922 года эти строки напечатали в «Известиях», с самым благосклонным комментарием. Это означало, что путь на родину открыт. «Еду сораспинаться с русским народом!» — важно объявил знакомым Алексей Николаевич.
Перед отъездом он накупил целый сундук рубашек и галстуков. И продал писательнице Тэффи белый фарфоровый чайник. «Пользуйся случаем, продаю всего за 10 франков, хотя сам купил за 20. Но с условием: деньги плати сейчас, а забирай потом, в последний день. А то он нам пока самим нужен». Вскоре выяснилось, что вперёд за чайник уплатило ещё человек двадцать. А сам предмет торга преспокойно укатил вместе с Толстыми. «Вот, уехал Алёшка сораспинаться, и без его выходок как-то скучно стало», — говорили русские эмигранты.
Беф буйи и остальные гениальные идеи
В России Толстого поначалу сторонились, как прокажённого, — всё-таки граф, приехал из-за границы. А «лефовцы» во главе с Маяковским и вовсе принялись травить. Он было сник, и даже его походка, всегда такая вальяжная, сделалась нервной и дёрганой. Но сломать себя непотопляемый граф не позволил! Он, к тому времени уже автор «Хождения по мукам» и «Аэлиты», нашёл в себе силы начать всё с нуля. Корреспондентом «Петроградской правды» поехал на Волховстрой, присылал оттуда восторженные репортажи. Тогда Первая студия Художественного театра решилась включить пьесу Толстого в репертуар. За Художественным последовали и другие театры. И вот Толстой стал обретать былую уверенность. В его квартире на Петроградской — пока ещё весьма скромной и тесной — стали понемногу собираться полезные люди. Сервировка была жалкой: выщербленные тарелки и столовые приборы из простого железа. Обед — на первое щи, на второе варёное мясо из тех же щей, с хреном. Но Толстой не терялся: «Это великолепно, уверяю вас. Это «беф буйи», французы очень любят…»
Теперь нужно было написать что-то глобальное, идеологически правильное, что убедило бы Советы в его полной лояльности, но при этом не сфальшивить, не вызвать и малейшего подозрения в неискренности. Толстой нашёл гениальную идею: жизнеописание царя-реформатора Петра I. Эта историческая тема была ему, графу, очень к лицу и в то же время перекликалась с современностью: та же глобальная ломка старого мира, те же неизбежные жертвы, тот же революционный энтузиазм.
Толстой погрузился в тему так, как иному историку и не снилось. Обложился архивными документами, книгами, гравюрами. Однажды стал рассматривать на картинке детали костюма Петра и засомневался: что за пуговицы на кафтане, гладкие или с тиснением? Схватился за лупу — не разобрать. Из-за этих пуговиц на гравюре Алексей Николаевич потерял покой, не смог дальше работать и, едва дождавшись утра, бросился в Эрмитаж. В запасниках оказался сундук с личными вещами Петра, а в сундуке — точно такой кафтан, и пуговицы на нём были совершенно гладкие. «Я заплатил за это знание бессонной ночью, добрый час чихал от проклятого нафталина, но зато я снова вижу образ Петра!» — радовался Толстой. Роман понравился всем. Бунин прислал из-за границы записку: «Алёшка, хоть ты и сволочь, мать твою… но талантливый писатель. Продолжай в том же духе». А Сталин осыпал Толстого всевозможными милостями вроде Сталинской премии по литературе. Тут уж «советский граф» не терялся. Он знал, как угодить вождю: в какой момент рассказать анекдот, в какой момент прикинуться пьяным…
Сумел Толстой подружиться и с Горьким — первым лицом советской литературы. И здесь тоже не брезговал ничем. Однажды на даче у Горького пошли смотреть, как мальчишки ловят бреднем рыбу. Бредень зацепился за корягу — Толстой тут как тут. Не снимая шикарного синего костюма, прямо в ботинках и при галстуке полез в воду. Когда вылез, оказался весь в пятнах — костюм полинял. Неделю у Горького развлекались, ежедневно топя баню, чтобы отмыть «посиневшего Алёшку», — не иначе как он втайне снова подкрашивал лицо и руки.
С Горьким
Вскоре ему стало некогда дописывать продолжение своего «Петра» — без Толстого теперь не обходилось ни одно заседание, ни один банкет в Кремле. У него появился даже открытый счёт в банке — такими могли похвастаться только тот же Горький и еще авиаконструктор Туполев – конечно, пока его не арестовали. «Советский граф» жил на широкую ногу, обожал застолья, толпы гостей. Его глаза горели, он волновался, перебивал рассказчиков: «Вот ведь врёшь! Ну ничего, придёт моя очередь рассказывать, и я тебе так навру!» Гостей держал до утра. Потом сам куда-то исчезал, а к вечеру приходил домой: «Посылай, Наташа, на рынок. Через час к нам придёт человек 25. Кто такие? А бес их знает! Просто мотался по городу, наприглашал не помню кого. Но все, безусловно, чудные люди». А поездки в Западную Европу, а женщины, которыми Алексей Николаевич никогда не переставал увлекаться!
Наталья Васильевна, уж на что терпеливая и понимающая, и то в один прекрасный день не выдержала, забрала детей и уехала из семейного загородного дома в Детском Селе в собственную квартиру в Ленинграде. На подушке оставила мужу записку с… объяснением в любви. Крандиевская не подозревала, что расстаётся со своим Алёшей навсегда. Просто захотела отдохнуть от участившихся ссор, упрёков, непонимания. Вот только Толстой, привыкший к её опеке, тут же запутался со своими бумагами и попросил жену на время её отсутствия подыскать ему секретаршу. Наталья Васильевна и подыскала — Милу Баршеву, молодую девушку, приятельницу детей. Дальнейшие события развивались стремительно. Через две недели Баршева утвердилась не только в кабинете Толстого, но и в его спальне. Жена не стала устраивать сцен. Сказала: «Таков свирепый закон любви. Если ты стар — ты не прав и ты побеждён»… После развода с Толстым она снова начала писать стихи — и в них светилась любовь к бывшему мужу…
С женой Милой
В октябре 1935 года 52-летний Толстой женился на 29-летней Людмиле и говорил всем, что он впервые в жизни по-настоящему полюбил. Десять лет пролетели как одно мгновение. Благополучие и слава Толстого ещё умножились после того, как на экраны вышел фильм «Пётр Первый» по его сценарию. Теперь граф Алексей Николаевич сделался ещё и депутатом Верховного Совета, академиком, председателем Союза писателей, членом Комитета по Сталинским премиям и многочисленных юбилейных комиссий… Ему предоставили особняк князя Щербатова в Москве (Толстой обставил его мебелью красного дерева петровских времён) и дачу в Барвихе (там граф предпочёл карельскую березу). Ничто не способно было омрачить его жизнь, даже война. Тем более что сыновей Толстого в армию не взяли. Только однажды, в 1944 году, Алексею Николаевичу пришлось пережить потрясение — среди прочих комиссий он вошёл ещё и в ту, что изучала злодеяния фашистов в Белоруссии. Приехал в Москву пожелтевший, с обвислыми щеками: «В машине пахнет, дома тоже! И от меня пахнет. Понюхайте! Пахнет смертью и войной». «Нельзя было Алёшку заставлять смотреть на всё это, — говорили знакомые. — Его психика не приспособлена к горю».
К 31 декабря 1944 года Толстой, казалось, совершенно оправился, в новогоднюю ночь много шутил и бахвалился с удвоенной силой. Кто-то из гостей, правда, заметил, что цвет лица у него нездоровый. «Пустяки! — отмахнулся Алексей Николаевич. — Просто слишком много пил «Шамбертена». «Давайте выпьем за Алёшку, который ни капельки не меняется, которому всё нипочем!» — смеялись гости. Кто бы мог предположить, что изнутри Толстого уже доедает рак, что по утрам идёт горлом кровь и жить ему осталось неполных два месяца. Но такой уж недостаток есть у жизни – она рано или поздно заканчивается. И даже умевший устраивать свои дела Толстой с этим поделать ничего не мог…
Ирина Стрельникова #СовсемДругойГород