Больше, чем Европа: к стратегии выработки российского канона
В последние годы в российском обществе активизировалась риторика отречения и от модерного самоописания (Современности), и от своей великой европейской истории (признания себя естественной частью Европы/Запада). Оба отказа обусловлены понятным разочарованием в Европе и Западе, но ведут в стратегический тупик.
Вне Модерна и Европы Россия фактически теряет свою великую историю, культуру и идентичность в пользу достаточно маргинальных нарративов евразийства, традиционализма и морализаторской критики мелких пороков западных обществ. Между тем процессы необратимого развода Запада и Модерна, наблюдаемые в мире, дают России шанс восстановить глобальную привлекательность в постзападную эпоху. Современная Россия способна создавать притягательные нормы и образцы существования в глобальном Модерне для других обществ, в том числе и западных.
Отказ от языка различий с Европой и Западом позволяет обосновать великую европейскую идентичность России. Если актуальная идея и политика Европы пока скорее контролируется её бывшей заокеанской колонией, то альтернативная версия большой Европы может формироваться в обновлённой российской версии Модерна. И она может оказаться более созвучной большинству человечества, чем нынешние, всё более партикулярные модерны Европы и Запада.
Двойственная роль Петровских реформ: империя с колонизированным мышлением
Всю свою историю Россия была частью Европы как пространства, культуры и идеи. Подавляющая часть российского населения продолжает географически жить в Европе, а в СССР доля европейского населения была ещё больше: «На Европейской территории России (17 процентов территории России) проживает 74 процента населения, на Азиатской (83 процента территории) – 26 процентов»[1]. Трудно переоценить роль России в качестве неизменного участника общеевропейских военных, экономических, демографических, технологических, торговых и культурных процессов. Без России современная Европа в исторически сложившихся национальных границах была бы невозможна. Русская национальная культура – такая же естественная составляющая общеевропейского канона, как культура немецкая, французская, испанская или итальянская. Современное российское общество, согласно сравнительному мировому мониторингу ценностей, демонстрирует среднеевропейские показатели уровня секуляризации, индивидуализма, рационализма, самореализации, гражданского самосознания, довольно терпимое отношение к разводам и абортам[2].
Европейская часть России составляет более 40 процентов от общей территории Европы, и это всегда вызывало завистливые нарративы, в которых культура России связывалась с её географией, трактуемой западноевропейскими наблюдателями как периферия или внешний контур Европы. Соответственно, Россия как спутник должна бесконечно пребывать на орбите Европы и лишь воспринимать культурные нормы центра цивилизации. Россия исторически всегда была значимым Другим для самоописаний крупных европейских обществ, формирования европейского самосознания и идентичности. Аналогичную роль европейские общества играли для России, создавая многообразие культурной, экономической, политической взаимозависимости.
Сама обширность России, её демографический, ресурсный, военный потенциал вызывали опасения у многих европейцев. Россия воспринималась как потенциальная угроза, нависающая над Европой, создавая постоянную двойственность восприятия: и как воображаемой периферии (спутника), и как пространства, из которого может исходить опасность.
В последние годы, когда агрессивная экспансия «Империи Добра» в отношении России очевидна даже у самых очарованных западников, возникает соблазн обратиться к логике непреодолимых отличий России от Запада и Европы. Она сводится к преувеличению влияния азиатских окраин империи, культурно-политической роли Орды, конструированию евразийской России, искусственно исключаемой из европейской истории. В подобных идеологических описаниях Россия предстаёт как вечная территория зла, рабства, отсталости, варварства, монголо- и финно-угорских влияний: «Иван III сорвал цепи, в которые монголы заковали Московию только для того, чтобы опутать ими русские республики… Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Пётр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира»[3].
Наивысших достижений Российская империя и СССР добивались как лидеры европейского и западного мира, будь то реформы Петра I, военные триумфы Александра I, победа в Великой Отечественной войне, ключевая роль в процессах мировой деколонизации, создание модели социального государства и гарантий для людей труда, ядерные и космические технологии советской эпохи. Ни одно конкретно-историческое западное общество не является квинтэссенцией Запада или Европы, ведь флагманы постоянно меняются, будь то империя Карла Великого, Испания, Нидерланды, Великобритания, Германия, США. Наконец, Советский Союз был лидером, превосходящим Европу, но прогрессивным образцом именно европейско-западного пути в глазах прочего мира. Национальные отличия сильны в рамках обобщённой Европы или Запада, культурно-историческое единство которых, взращённое на костях многовековых религиозных, национальных и экономических войн, несколько преувеличено.
Необъяснимый уход от конкуренции за право первородства и от базовой европейской идентичности означает отказ от самой российской истории и великих достижений, от борьбы за гегемонию внутри Европы/Запада. И соперничество за лидерство в Европе/Западе не противоречит оригинальным культурно-историческим традициям, наследию и национальным интересам современной России, более того, оно их укрепляет.
В период петровских реформ была упразднена сакральная система координат, в который Москва являлась третьим и последним Римом, а православие считалось истинным христианским вероучением на фоне папской и протестантской ересей. Иными словами, Москва претендовала на аутентичное и непрерывное наследование Римской империи, утерянное другими европейскими государствами. И это являлось притязанием на законодательство в Европе и нормативную европейскость, поскольку любое лидерство в Европе всегда было связано с апелляцией к её фундаментальным основам, заданным Римской империей. Петровские реформы вытеснили из российского общества систему этих ценностных координат, фактически превратив Россию в экспериментальный полигон для имплементации разнообразных технологических, управленческих и институциональных трансплантатов. Технологическая модернизация сопровождалась специфической культурной колонизацией, совпавшей с изменением этнокультурного состава династии Романовых и имперских элит в целом. РПЦ после никонианских реформ и раскола окончательно подчиняется светской власти, а принадлежность к православной вере разотождествляется с сакральностью и богоизбранностью России, обретая черты более приземлённого механизма удостоверения лояльности подданных.
Пётр I привил России двойственные отношения с Европой и позже Западом, согласно которым она является его частью, но худшей и отсталой. Это нарратив колонизованного мышления в отношении Европы, ставшей на столетия недостижимым идеалом. Формат, где Россия из органичной части большой Европы превращается в её колонию, недо-Европу, воспроизводился большинством последующих российских реформаторов, включая западников, диссидентов, самопровозглашённых демократов и либералов, призывавших бездумно копировать Европу. Фактически после Петра I российские элиты пребывают в орбите европоцентризма, а российское общество описывается в логике патологических отклонений и маргинально-периферийных отставаний, которые необходимо исправить форсированной модернизацией. Указанная структура описания российской идентичности воспроизводилась и в Российской империи, и большевиками, которые сохранили дискурс воображаемой периферийности и недоразвитости России.
Одна из ныне популярных точек зрения состоит в том, что Россия доводит до предела культурные, экономические, исторические противоречия, характерные для Европы/Запада. И как слабое звено капитализма служит катализатором накопленных противоречий для остальных европейских обществ. Такой позиции придерживались и народники, и большевики, считавшие, что Россия может стать местом социального эксперимента, успешное глобальное распространение которого положит конец капиталистической миросистеме. Императив всемирности характерен и для православия, где Россия выступает в качестве Катехона, удерживающего мир от катастрофы[4].
Согласно другой позиции, Россия – естественная часть Европы, бесконечно далёкая от прочих мировых цивилизаций. Поскольку именно с Европой Россия разделяет свой долгий исторический генезис, связанный с общностью христианских начал, географических и языковых пространств, европейских войн, искусства и философии. В таком ракурсе едва ли не ключевая проблема состоит в чрезмерно широком диапазоне ролей России внутри европейского пространства. На одном полюсе Россия интерпретируется русскими мыслителями как анти-Европа (Пётр Чаадаев), на другом – как последний европеец (Фёдор Достоевский) или образец для Европы. Отсюда дискуссия западников и славянофилов об эффективных сочетаниях заёмного опыта европейцев и аутентичной для России вариации европейской культуры; о том, отстала ли Россия от Европы или обогнала её, следуя своим путем: «концепция “западничества” прямо и непосредственно, а все остальные системы (“славянофильство”, “евразийство”, “теория культурно-исторических типов”, “русская идея”, “русский космизм”, “почвенничество” и др.) косвенно, опосредованно не могли не привести в конечном счёте в XX веке к главному – выводу естественности и необходимости, безальтернативности объединения с Европой»[5]. Истина лежит посреди этих крайних позиций, представляя Россию органичной частью европейского культурно-исторического сообщества.
Выход современной России из имперско-колониального контекста
В европейских обществах обостряются противоречия, связанные с последствиями распада западных империй, доминированием внутри коллективного Запада военно-экономических интересов США, экономической стагнацией, проблемами миграции и ростом притязаний диаспор. Нагнетание воображаемых угроз со стороны России служит панацеей от падения рейтингов правящих элит. Рост конфликтности вызывает поляризацию взглядов и перспектив разных социальных групп. Большинство граждан Евросоюза сталкиваются с издержками негативных тенденций в своих «национальных квартирах», пока транснациональные элиты выступают бенефициарами наблюдаемых процессов.
Россия усилит позиции в борьбе за европейское лидерство, если, минуя политические элиты, будет напрямую обращаться к населению европейских стран. Точнее – к социальным силам, которые образуют их христианское ядро и ориентированы на привычные ценности людей труда и национальные интересы, которые размываются популизмом, русофобией, интересами ТНК, потаканием меньшинствам и культурой отмены. В такой перспективе Россия является привлекательным образом: с семейными ценностями, приоритетами национальных интересов, уважением большинства, взаимодействием на основе европейских интересов, которые не тождественны военно-экономической политике НАТО.
Потому открепление континентальной Европы от Соединённых Штатов является желанной целью для многих политических сил и социальных классов европейских обществ. «Мягкая сила» России в Европе потенциально велика, но находится в замороженном состоянии из-за ошибочного позиционирования. Ложные посылки связаны с деструктивным и эмоциональным отрицанием собственного великого европейского наследия, вместо того чтобы прямо заявить о лидерстве в контексте выхода из общеевропейского тупика. В этом политическом нарративе европейские интересы олицетворены Россией, которая сохранила культурный код, разрушенный компрадорскими европейскими элитами. Поэтому рост субъектности континентальной Европы связан с её прагматическим выходом на Россию. Только в такой конфигурации большая Европа может возродиться как автономный политический, экономический и военный игрок глобального уровня, потенциально сопоставимый с США и Китаем.
Между тем сегодня доминирует скорее реактивный вариант России как анти-Запада с отсутствием собственных высших ценностей. Россия предстаёт кривым зеркалом или эпигоном Запада, не имеющим культурной и интеллектуальной автономии. Эта позиция конструирования культурно-исторической самости через антилидерство как отрицание в себе Европы/Запада является игрой на понижение. Самоисключение России из культурно-исторического европейского пространства, ставящее целью выработку альтернативной неевропейской российской идентичности, имеет признаки интеллектуального мазохизма.
Попытки описать Россию как уникальную и возможную лишь в будущем четырёхосновную цивилизацию (Николай Данилевский), как собирательное сообщество между Европой и Азией, будь то евразийство Петра Савицкого и Николая Трубецкого или пассионарные построения Льва Гумилёва, спорны, вызывают критику и затем разочарование в потенциале движения самих основателей евразийства[6].
Как правило, неевропейские основания объяснения культуры и генезиса российского общества оказываются надуманными, превращая Россию в трудноуловимую Евразию, Степь, Тартарию, Гиперборею или колонию Орды. Парадоксальным образом и славянофилы, и евразийцы не могут описать Россию как sui generis, хотя именно так декларируется их главная цель. Россия у них всё время оказывается производна от чего-то ещё – климата и географии, других этносов и культур, полумифических заимствований и влияний 500‒1000-летней давности и т.д. Наконец, все российские интеллектуалы ХIХ–ХХ веков, позиционирующие себя как незападники, появляются и мыслят именно в координатах Модерна. И даже критикуя его, предпочитая в качестве культурного канона другие исторические эпохи и модели социума, они отвергают только некие версии и элементы современности, но не сам способ модерного мышления.
Подобная девальвация ресурсов отечественной культуры принципиально отличается от благодатной миссии России как Катехона Запада, который много раз удерживал его от распада. Функция Катехона всегда была связана с героическими и неоправданными жертвами России. Начиная с остановки экспансии монгольских орд, продолжая решающей ролью в наполеоновских войнах и заканчивая Первой и Второй мировыми войнами, сдержавшими германскую экспансию во имя сохранения многополярной Европы.
Субъектные варианты нового Катехона тоже присутствуют в публичной повестке. Россия пересматривает свой статус и роль в отношении Европы, Запада и всего мира. Первоначальный сдвиг постсоветской России на полупериферию миросистемы усилил негативные социокультурные механизмы её ориентализации, то есть описания как экзотической или туземной несовременности, чуждого Другого, внешнего для коллективного культурно-исторического западного Мы[7]. В 1990-е гг. страна, сократившаяся до Великороссии-РСФСР, оказалась полуколонией, некритично копирующей «лучшие западные образцы», существующие преимущественно в воображении реформаторов-эпигонов, нормативных колонизаторов и олигархии. Миф, упакованный в сакральные символы: сначала гласности, ускорения и перестройки, а потом реформ, рынка и демократизации, обещал наивному массовому сознанию, что, подобно религиозным озарениям средневековых хилиастов, бывшие советские граждане, благодаря копированию и подражанию, немедленно станут частью западного социального рая. Эти иллюзии развеялись в 2000-е гг., стало ясно, что земного рая для всех не существует, он возможен только для избранных и «прогрессоров», контролирующих элитарные демократии и мировые рынки: «Пока мы смотрим на них снизу вверх, они будут смотреть на нас сверху вниз, пока мы отступаем, они будут наступать. Пока мы ищем одобрения и заискиваем, они будут презирать, пока мы будем тешить их байками о нашей неполноценности – они будут их слушать и верить. Пока мы не научимся себя уважать, они нас уважать не будут. Ни за какую работу для Европы, ни за какие уступки мы никогда не будем иметь благодарности»[8].
Из старательного копирования шаблонов и встраивания в чужой порядок гегемонии даже на условиях сырьевой сверхдержавы не следует гарантий изменения периферийного положения. Наоборот, оно скорее закрепится, поскольку большинство примеров незападного экономического чуда произошли вопреки советам западных экспертов[9]. Сателлитами и колониями копируется не реальное ценностно-институциональное и технологическое ядро западных обществ, обеспечивающее их эффективность, а лишь рекламная внешняя оболочка, связанная с производными нормативными процедурами и ритуалами[10]. Реальное движение отдельных обществ к суверенитету и центру глобального порядка сопровождается борьбой, конкуренцией и войнами. Заимствования институтов, процедур и ритуалов, понятийно обобщаемых рынком или демократией, сами по себе недостаточны. Везде и всюду демократические оболочки относятся прежде всего к способам легитимации интересов и принятия решений конкурирующих элит, а не к прогрессу, благосостоянию и изменению статуса большинства граждан конкретно-исторического общества в глобальных иерархиях.
В ХХI веке назрела переоценка ценностей, связанная с тем, что расширение влияния связано вовсе не с попытками включиться в глобальные производственные цепочки на условиях поставщиков природного сырья и дешёвой рабочей силы. Суверенитет предполагает существенные элементы протекционизма, самодостаточности и даже изоляционизма, когда внутренний рынок и национальная культура регулируются, исходя из интересов общества без учёта позиций внешних субъектов, правил игры, международного права, «прогрессивного человечества» или любых дискуссионных и нигде полностью не реализованных социально-политических идеалов. Такая позиция критиковалась западным политэкономическим мейнстримом как пародия на северокорейские идеи чучхе (опора на собственные силы). Однако именно этот долгосрочный сценарий являлся в последние полвека наиболее успешным, породив практически все варианты азиатского экономического чуда, начиная Японией, Сингапуром, Гонконгом, продолжая обеими Кореями и заканчивая Китаем: «Развивающиеся страны, которые встраивались в глобальные цепочки создания стоимости, превратились либо в бензоколонку, либо в мастерскую по отвёрточной сборке немецких посудомоечных машин. Те немногие страны, которые из отсталых превратились в развитые, такие как Япония, Южная Корея и Китай… чисто математически действовали прямо противоположно рекомендациям Вашингтонского консенсусa»[11].
Поворот от карго-культа к всестороннему укреплению суверенитета России облегчает снижение роли США и Европы как законодателей глобального мира, в результате которого Западу всё сложнее приравнивать свои интересы к общечеловеческим ценностям. Это расширяет возможности России, связанные с убедительной интерпретацией европейских и западных исторических нарративов в ситуации мировой турбулентности. Деколонизация незападного мира основана на расширении принципов, которые могут быть распространены на значимую часть мирового сообщества, являясь более убедительным и универсальным основанием для солидарности и взаимодействия, чем порядок, основанный на правилах одного гегемона. Варианты новых правил для мирового большинства разрабатываются восходящими центрами силы, которые не относятся ни к пулу гегемонов, ни к периферии миропорядка. Это означает, что России желательно восстановить способность порождать нормы и культурные образцы, которые будут адресованы всему миру и вызывать стремление к их потреблению и копированию в ситуации Модерна.
Под ценностями часто понимаются умозрительные рассуждения об истории, культуре, миссии России, цивилизационной идентичности, особом пути, неизменной традиции и всём том, что разъединяет её с остальным миром. Между тем ценности – это в первую очередь внятные правила и практики, доказавшие эффективность. Культурно-историческая особость не подразумевает производство универсальных ценностей и правил, наоборот, одни заведомо частные и особые ценности противопоставляются другим. Однако практически все ключевые протоколы согласований интересов в модерном обществе ориентированы на гражданскую консолидацию и общее благо, включая автономию граждан и участие в принятии общественно-значимых решений, публичные обсуждения, референдумы, выборы, призванные консолидировать и легитимировать голос народа, большинства.
В публичной повестке отказ от идеологического поля Модерна ведёт к спекулятивным и вторичным нарративам. Например, к маргинальной тематике противодействия ЛГБТ (движение запрещено в Российской Федерации. – Прим. ред.) или малочисленным сторонникам чайлдфри, к ритуальной риторике укрепления многонациональности и межконфессионального диалога, в котором стороны никогда не обратят друг друга в свою веру, но выявят лишь многочисленные претензии и непримиримые отличия. Публичные дискурсы особости России и особости внутри России ведут к официальному признанию, институционализации, дроблению и дифференциации меньшинств, росту конфликтности культурных отличий. Укрепление любых идентичностей вместо общегражданской препятствует созданию гражданской нации, предполагающей деполитизацию и вывод культурных различий в сферу частной жизни граждан. Каждое модерное общество является мультиэтничным и поликонфессиональным не только на уровне страны в целом, но и в каждом регионе, городе и даже подъезде многоквартирного дома.
Подобные вопросы, искусственно возвышаемые до центральных политических проблем, сами по себе не создают значимых отличий между модерными обществами. Различия определяются численностью населения, пространством страны, структурой экономики, уровнем технологического развития, степенью имущественного неравенства, социальными лифтами, но не второстепенными вопросами степеней свободы сексуальных меньшинств и особенностей коллективных прав меньшинств культурных. Идеологическая акцентуация тематики семьи, традиций, веры, этнической идентичности и сексуальных меньшинств свидетельствует о странном уходе официального дискурса в область регуляции частной жизни граждан. Вместе с тем публичная сфера, где обсуждаются всеобщие вопросы и вырабатываются ключевые решения, определяющие порядок доступа граждан к ресурсам, социальные обязательства государства, принципы регуляции конфликтов интересов ключевых социальных групп, соотношение гражданских прав, свобод и обязанностей, оказывается слепым пятном. Риторика восстановления традиций и духовных скреп, беспроигрышная критика нетрадиционных отношений, популистские заигрывания с культурными меньшинствами являются не только слабым способом отвлечь общественное внимание от важной социально-политической и экономической проблематики, но и демонстрируют неэффективность в ключевых вопросах нормативного и универсального воплощения Модерна.
Во многом благодаря интенсивному педалированию традиционных ценностей смысловые интерпретации и оценку воплощения таких ключевых понятий Модерна, как демократия, гражданское общество, права человека, свобода, верховенство права, справедливость и т.д., перехватили агенты иностранных государств и профессиональные критики России. Они обостряют внутрироссийские противоречия и работают в повестке конфликтной фрагментации российского общества. Культурные маргиналы, агенты влияния, экстремисты легко присвоили привилегированный статус либералов, вещающих от имени Современности, синонимичной Западу.
Это тем более парадоксально, что, если обратиться к официальному перечню традиционных ценностей: «жизнь, достоинство, права и свободы человека, патриотизм, гражданственность, служение Отечеству и ответственность за его судьбу, высокие нравственные идеалы, крепкая семья, созидательный труд, гуманизм, милосердие, справедливость»[12], в мире вряд ли найдётся хоть одно общество, включая западные, которое не разделит эти базовые принципы воспроизводства общества как такового. Такие ценности универсальны, а степень их традиционности и российскости невелика.
Вернуться в Современность: Россия как генератор новой версии Модерна
Варианты, следующие из отказа России от Модерна, являются заведомо тупиковыми. Возврат общества в средневековье как мир реальных традиционных ценностей исключён, потому что «“традиционализм” не совпадает с тем, что можно назвать по праву подлинно традиционным сознанием. Чаще всего традиционализм означает не более чем простую склонность, не предполагающую никакого подлинного знания. К сожалению, верно и то, что в ситуации интеллектуального смешения это стремление обычно ведёт лишь к порождению фантастических концепций, построенных на чистом воображении и лишённых всякого серьёзного основания»[13]. Традиция как неизменное и далёкое прошлое лишь конструируется в ситуации Модерна и отражает представления о минувшем, которые давно не опираются на прерванную и аутентичную историческую онтологию. Исключения возможны лишь в жанре попаданческой фантастики, где герои оказываются в роли привилегированных аристократов, либо благодаря уникальным знаниям и навыкам быстро поднимаются из низов. Любое модерное общество отличается от самого себя столетней давности на уровне превалирующих систем ценностей, по технологическому уровню, структуре экономики, уровню жизни большинства граждан, объёму доступных прав, возможностей, образования, комфорта и т.д. гораздо сильней, чем от прочих одновременно существующих обществ, в том числе с различной цивилизационной идентичностью.
Устойчивая модель низкой рождаемости, значимого процента разводов и растущей продолжительности жизни уверенно ставит Россию в ряд позднемодерных обществ с высоким уровнем образования, урбанизации, индивидуализма. Вернуть признаки домостроя можно только в сомнительной риторике пропагандистов или радикальных версиях религиозного фундаментализма. Этот образ категорически противоречит ценностям и повседневным практикам подавляющего большинства российских граждан. Его реализация предполагает законодательство, противоречащее жизненным интересам граждан. Будучи принятым и внедрённым, оно станет играть совсем иную роль, нежели та, которую от него ожидают.
Более того, отказ от Современности и либерализма обозначает, что Россия самоисключается из глобального проекта Модерна и дискуссий по поводу возможных сценариев его продолжения. Ситуацию можно изменить, активно претендуя на глобальное законодательство в области идеологии, ценностей и норм, несводимых к собственному прошлому. Это означает, что мы самодостаточны и делимся идеями, достижениями, технологиями и великой культурой, не обращая внимания на неизбежную критику и внешние информационные повестки. Любое иное интеллектуальное позиционирование обречено, подразумевая встраивание в мировой порядок, чей контекст всё ещё задаётся гегемонией западных правил. Оно позволяет занять лишь ведомые позиции, которые всегда будут указывать на несовершенства, отклонения в интересах бенефициаров подобного рода экспертных мнений и классификаций. Очевидно, что западные социальные науки образуют мейнстрим именно потому, что их теоретическая и практическая повестки глобальны. Предметом западных социальных наук является весь мир, капиталистическая миросистема в целом, а не локальные сообщества в виде наций-государств. И это же ведёт к тому, что не-Запад заведомо должен отказаться от идеологических способов самоописания, заимствованных на Западе, воспринимающего весь остальной мир как недоразвитую периферию.
Тем более что Модерн в последнее столетие перестал быть синонимом и культурной монополией Европы/Запада[14]. Трансформация ситуации позднего Модерна благоприятствует акторам, заинтересованным в изменении мирового статус-кво. Она является экзистенциальным и методологическим вызовом западоцентричным социальным наукам, которые «возникли как научная дисциплина в эпоху индустриальной современности и уже давно выводят свои основные концепции из этой структуры. Это также станет испытанием для политического дискурса, который долгое время управлялся “проектом модерности” и его идеей всеобщего прогресса»[15].
Принципиальная задача назревшего разотождествления Запада и Модерна, а тем более господства/контроля первого над вторым, выполнима прежде всего теми субъектами, которые имеют прямое отношение к Западу, не являясь им в полной мере. Россия, чьё положение изначально было промежуточным между Западом и не-Западом, выглядела отсталой страной по меркам мейнстримного нарратива Модерна. Первоначально Запад делил мир на цивилизацию, варварство и дикость, что соответствовало градации рас. Белая раса являлась образцом цивилизации, относительно независимые от Запада азиатские цивилизации являли собой варварство, а чёрные колонии Африки – дикость[16]. В условиях распада колониальной системы расистская градация трансформирована в культурные и экономические различия центра, полупериферии и периферии.
Запад не смог бы сконструировать себя и свою историю в нынешнем виде без колониального театра, в котором разыгрывалось представление, откровенно легализующее насилие над Другим. В этом сюжете под видом противостояния прогресса, цивилизации, свободы и развития своим антиподам (дикости, застою, жестокости, подавлению) осуществлялось контрастное описание Запада и не-Запада. Особую убедительность нарративу принудительного освобождения не-Запада от своего прошлого должно было придать то обстоятельство, что Запад уже победил своё Прошлое, обладающее теми же негативными характеристиками, что не-Запад=Колонии=Другие цивилизации. Поэтому историческая победа над сословно-феодальным старым порядком (Ancien Régime) является залогом успеха европейского опыта. Однако победа оказалась пирровой. Незападные общества, став модерными, обнаружили собственную субъектность, обращённую против бывших прогрессоров и отстаивающую незападные версии модерности: «Модерность всегда оспаривается, она требует вписать поверх заранее данных привилегированных нарративов гражданства другие нарративы человеческих отношений, которые находят питательную среду в воображаемом идеальном прошлом и будущем, где общности людей не определяются ни гражданскими ритуалами, ни кошмаром “традиции”, созданном “модерностью”»[17]. Подобные фоновые процессы развестернизации мира неизбежно ведут к развенчанию и провинциализации и Европы, и ‒ шире ‒ Запада.
Двойственность положения и описания России в том, что, принадлежа к белой цивилизации исторически, культурно, религиозно, она являлась источником серьёзных вызовов внутри Запада. Поэтому всегда существовали попытки вынести её за пределы Запада: в расовой теории отнести к не-европейцам, не-белым и не-арийцам; политически и экономически вывести вовне Европы/Запада даже в периоды наивысшего влияния Российской империи, а затем СССР. Если использовать терминологию миросистемного анализа, Россия предстаёт полупериферийной страной в контексте осевого разделения труда[18]. Но именно общества полупериферии, мобилизуемые своими государствами, являются ключевыми субъектами и драйверами глобальных изменений. Упадок или подъём может менять их положение в миросистеме, в том числе вести к взлёту в качестве альтернативных глобальных центров. Этот процесс можно наблюдать на примере стран БРИКС, прежде всего, Китая и Индии. Усиливающиеся полупериферии, становясь суверенными и влиятельными, снижают зависимость от внешних субъектов, технологий, рынков, импорта и культурных образцов.
В ситуации поиска суверенного и привлекательного для других пути важно избегать обманчиво простых бинарных оппозиций. Россия может повысить привлекательность, не ограничивая себя готовыми ответами внешнего наблюдателя/прогрессора, но и не отгораживаясь особым или откровенно выморочным прошлым, с помощью которого невозможно колонизировать настоящее. Разотождествление «мировой цивилизации» исключительно с Европой/Западом заставляет переоценить завышенное влияние культурных факторов и их западную уникальность.
Вместе с тем неосмотрительно сводить проблему пересмотра социального знания исключительно к критике интеллектуальной монополии Запада, либо к обличению изъянов российского общества, которое не сможет достойно конкурировать в поле социальных наук с Западом.
Заключение
Глобальный мир находится внутри классического либерализма как воплощённой утопии Модерна. Его базовые идеологические координаты, ценности и институты никем не ставятся под сомнение всерьёз. Они образуют территориальные нации как универсальные проекты согражданства. В современной политике отсутствуют влиятельные силы, которые выступали бы против правового равенства граждан, верховенства закона, демократии, гражданских прав и свобод, частной собственности, конкурентности и социального государства, разделения властей, избираемости и подконтрольности элит и т.д. Утопия либерализма рождается одновременно с её субъектом (сначала третье сословие, потом буржуазия и люди труда) и его требованиями. Утопия Модерна исторически развёртывается как освобождение: сначала большинства, потом всё более мелких социальных групп, которые от требований равных прав постепенно переходят к обоснованию справедливости привилегий за как имевшие место, так и воображаемые страдания и ограничения. Таким образом, успешная утопия устраняет саму себя в ходе исторической самореализации, уступая место новым утопиям, отвечающим на её незапланированные последствия, противоречия, неизбежную частичность и противоречивость воплощения на практике.
В ситуации потери исходного утопического импульса происходит эклектичное масштабирование всего локального, случайного, частного, ситуативного, претендующего на общезначимость с претенциозными приставками пост-, альтер-, нео-, мета-, гипер-, транс- и т.д. Однако популистские утопии обнаруживают пределы универсализации, а завышенные социальные ожидания сменяются разочарованием. Возникает следующий цикл, где решения в пользу восходящих и/или привилегированных социальных групп, дающие им временные преимущества в попытках сделать свои особые интересы нормативными, нивелируются и разоблачаются как угрожающие интересам других групп.
В условиях повсеместно воплощённого набора ценностей и институтов классического либерализма как исходной утопии Модерна отличия обществ в способах функционирования экономики и публичной сферы, легитимации и ротации элит, механизмах и ритуалах всенародного участия, ценностных предпочтениях граждан и т.д. не будут демонстрировать разительных отличий. Поэтому риторический отказ России от либерализма является и отказом от своего законного места в Современности, в пользу воображаемых традиций, давно прерванных и переосмысленных Модерном[19]. В реальности отказываться от Модерна никто не собирается, так как среди альтернатив только возврат к сословно-феодальным порядкам и разным версиям утерянного «золотого века». В действительности российские элиты и граждане осознали всю глубину падения России после распада СССР. Однако восстановление позиций страны требует не выхода из Модерна, а скорее изменения места в нём. Российское общество осуществляет поиск модели Модерна, эффективной внутри и привлекательной вне, которая становится убедительнее при восстановлении суверенитета.
Монополии на смысловую интерпретацию идей Европы, Запада или России не существует в принципе. Это всегда конкурентный процесс определения смыслов, толкование понятий и событий, проведение границ, поддержание идентичностей и т.д. В истории нет окончательных определений, культурные миры меняются и иногда довольно быстро.
Это позиционирование, вне зависимости от внешних точек зрения, обозначает потенциал России по выработке новой консолидирующей европейскости и культурному законодательству. И в то же время право не ограничивать себя добровольно рамками, на соответствие которым всегда найдётся кому указать. Поэтому Россия по историческому праву Европа и Запад, но не только Европа и Запад, а нечто их превосходящее. И вся история является ярким и убедительным разворотом этого тезиса.
Отождествление Модерна, Запада и либерализма является ложной посылкой, лишающей Россию её очевидных преимуществ. Добровольный отказ одновременно и от Модерна, и от Европы является перечёркиванием своей истории, великих достижений в европейском контексте. Необратимость утраты исторической монополии Европы/Запада на Модерн/Современность даёт России шанс на глобальную привлекательность в постзападном Модерне, в том числе с опорой на своё наследие как великого и политически субъектного европейца. России стоит отказаться от архаизирующей, реактивной риторики: если Запад – это Модерн, то мы – Традиция, если Запад – это Европа, то мы Азия/Евразия/Восток, если Запад якобы за ЛГБТ, то мы против и т.д.
Нынешний разворот России к самой себе, восстановлению суверенитета и автономии, к «сосредоточению» (в известной формулировке министра иностранных дел Российской империи Александра Горчакова) стал допустимым в том числе и потому, что появилась пока ещё не равнозначная Западу, но сопоставимая в технологическом, научном, культурном смысле альтернатива, расширяющая пространство выбора. Её условно можно назвать незападным Модерном, олицетворением которого выступают успехи ключевых участников БРИКС. Пока эта альтернатива во многом вторична, потому что её успех основан на воспроизводстве ряда западных институтов и технологий, а отчасти и культуры. Россия способна сохранить суверенитет и пространство исторического выбора, дистанцируясь как от прямого копирования увядающих версий западного либерализма и Модерна, так и от подражания Модерну с восточной спецификой. Для обретения суверенности Россия может консолидировать собственную версию глобального Модерна, которая имеет высокие шансы стать привлекательной далеко за её пределами, что некогда получилось у советского проекта. Это означает последовательный отказ правящего класса от ориентации на внешние каноны для подражания и попыток искать ответы в нашем прошлом. Консолидирующими могут быть образы будущего и социальные утопии, предлагающие моральную игру на повышение в интересах всего человечества и России как ключевого генератора этих изменений в интересах мирового большинства.
Автор: Виктор Мартьянов, доктор политических наук, директор Института философии и права Уральского отделения РАН.