В бинтах

В груди было легкое покалывание, дверь, на которой давно вывинтили домофон, по осени была распахнута настежь, никому не было дела до того, что со школы она вернулась с двойками. Так Маша каждый день возвращалась домой. Нет, конечно это не значило что теперь все было можно делать и не считаться с совестью. Усталый взгляд учительницы и едва слышное чирканье ручки в журнале не могли не уязвлять ее хотя бы чуть-чуть, и не то чтобы она была конченой неумехой, но после школы она не хотела идти в офис, или идти заплетать волосы какой-то богато-пахнущей и так же богато выглядящей тете в салоне красоты, наподобие того, мимо которого она проходила каждый день, поскольку в ее городе, весьма маленьком, до всего было рукой подать. Белая плитка и белые эмалированные колпаки на штативах, зеркала во всю стену, десятки бигудей в волосах и закрытые фольгой лица – все это отталкивало, но все же она нет нет - и смотрела на это в притворном интересе, желая остаться на улице подольше. Дома не было больших зеркал, там не было ничего белого, в маминых волосах отродясь не бывало бигудей и вместо фольги ее лицо всегда было в бинтах, серых от постоянного ношения, из-под которых выбивались пучки таких же сероватых волос. Единственными пятнами цвета на этом фоне были мамины глаза, зеленые и никогда не мигавшие. Маша никогда не видела, что под мамиными бинтами, и в доме не было ни одной фотографии, удовлетворявшей ее любопытство. Даже в первом классе на линейке ей пришлось услышать колокольчик одной, после чего жизнь стала одним единственным днем, проигрывающимся как заевшая кассета: утро, школа, дом, и опять. Дома же, в ничьей компании, она делала уроки, доставала из холодильника кашу, разогревала на плите, ела и оставляла доесть матери, просматривала книжку про кота в сапогах, смотрела на картинки и ложилась спать.

Мама не выходила из дома. И не меняла бинтов на своей голове, так долго, что временами она сама не могла уже быть уверенной, что помнит, как она по-настоящему выглядит. В доме не было ни одного достаточно большого зеркала, чтобы можно было увидеть больше, чем отражение одного собственного глаза. Тех же, в которых можно увидеть только собственный глаз, напротив, было в достатке, на полу валялось много стеклышек, оставшихся после того, как все стеклянное в доме разбили вдребезги. Мама никогда бы не решилась собрать хоть несколько из этих стеклышек воедино и посмотреть на большую картинку, зная, что не вынесет взгляда на то, что когда-то было ее лицом, когда она еще не прятала собственные фотографии, и могла выходить из дома. Мама была бы рада сходить однажды в салон красоты, сделать новую стрижку и поставить бигуди под одним из белых колпаков, но все что можно было теперь сделать, это доесть за Машей. Без нее теперь ничего нельзя было сделать.

Маша уже не могла вспомнить, как и с чего все это началось, не знала, чем все это теперь закончится, и единственное, в чем она была теперь уверена, это что надо никогда не позволить маме выйти из дома и готовить каждый день еду для них обоих. Даже с той заботой, которую она оказывала, избавлением от всех фотографий в доме, и тем, что маму уже никто бы не принял за человека, которым она когда-то была, ничто из этого не имело бы значения, узнай про них кто-нибудь другой. Ей не очень-то хотелось идти домой, и ее глаза продолжали всматриваться то в свое отражение в витрине салона, то на происходящее за ней. Это не было тем, что она хотела делать после школы, и честно, она не могла бы подумать хоть о какой-то взрослой жизни, которая могла бы у нее быть. Но она хотела ее. Однажды, она закончит эту школу, и больше не будет покалывать в груди каждый раз по дороге домой, в который она не будет тянуть возвращаться. И в книге, которую она будет читать каждый раз перед сном, не будет ни одной картинки про кота в сапогах. И ни одной про зеркала. И ни одной про бигуди.

И ни с одной на нее не будут пялиться гроздья зеленых глаз.