Сражался как лев.
Каждому школьнику знаком облик яснополянского седобородого старца. С другой стороны, мы редко вспоминаем, что автор «Детства», «Казаков», «Севастопольских рассказов» и многого-многого другого когда-то был подтянутым офицером с щегольскими усами и по-армейски брутальным, решительным взглядом.
История любит парадоксы. Литератор, которого весь мир знает как величайшего пацифиста, проповедника непротивления злу насилием, воевал в свое время так доблестно, как мало кто из корифеев русской литературы. Очень показательно разглагольствовал на сей счет персонаж Михаила Булгакова, штабс-капитан Мышлаевский: «Да-с, вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить, до генерала бы дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было».
Вслед за Лермонтовым
Толстого невозможно просчитать. Он легко переходил от рационализма к резким эмоциональным поступкам, от патриотизма — к радикальному отрицанию государства. Порой неприязненно рассуждал об армии и — создал впечатляющие картины батальной героики. Подобные метаморфозы были свойственны ему и в годы службы, а такой характер помогал на поприще писательства.
В юности увлекался Лермонтовым и вслед за любимым поэтом отправился на Кавказ, туда, где догорала война с непокорными горцами. Поехал не в качестве путешественника, а как волонтер-комбатант. И показал себя отчаянным храбрецом. Несколько раз его, юнкера, представляли к солдатскому Георгию. Правда, там же раскрылось и другое качество будущего классика — неуживчивость. Герой-индивидуалист не желал «встраиваться в коллектив», да и к воинскому уставу относился беспечно. Трудно найти человека, менее приспособленного к жизни в условиях военной дисциплины, нежели граф Толстой. Он не подчинялся системным требованиям, вел себя как странствующий рыцарь, держался особняком.
Следующая глава его воинской службы — Дунайская кампания, осада Силистрии. Среди военной аристократии Лев Николаевич чувствовал себя чужим. Графский титул, конечно, придавал некоторого лоска, но карточные долги, в которых он успел погрязнуть еще в юности, лишили финансового изобилия. Было и еще одно тяготившее обстоятельство: Толстой никогда не служил в гвардии, не имел отношения к кадетским корпусам и военным училищам. Сам он беспощадно называл это чувство «затаенной злобой от своего неблестящего положения».
На Дунае познакомился с Аркадием Столыпиным (будущим отцом самого известного в национальной истории премьера). Этот молодой офицер тоже увлекался литературой и художествами. Толстой, повторимся, трудно сходился с людьми. Однако если тянулся к кому-то душой, то завоевывал дружбу на многие годы. Со Столыпиным их объединили схожие устремление и вкусы. Вместе они постигали войну и мир задолго до появления одноименного романа.
После Крымской трагедии Аркадий Дмитриевич не оставит ни военной карьеры, ни литературных занятий. И с Толстым не рассорится, время от времени будет гостевать у него в Ясной Поляне. Книга Столыпина «История России для народного и солдатского чтения» для тысяч крестьянских отроков станет учебником осознанного патриотизма. Было бы нелишне переиздать ее сегодня. Свой боевой и жизненный путь он завершит на рубеже веков комендантом Московского Кремля, генералом от артиллерии и обер-камергером Двора. Тогда, на Дунае, они на пару задумали небывалое: выпуск армейской газеты, да такой, чтобы охватила всю страну — с представительством в Москве и Петербурге, с корреспондентами во всех армиях и флотах. Денег не жалели, Толстой и Столыпин были готовы оплачивать расходы из собственного кармана. Предполагалась и подписка — недорогая, общедоступная. Никаких крамольных планов-замыслов приятели не строили. В развернутом анонсе издания преобладали патриотические мотивы: «распространение между воинами правил военных добродетелей: преданности Престолу и Отечеству и святого исполнения воинских обязанностей». Толстого избрали главным редактором. Подобная газета действительно требовалась. По части военной прессы империя, увы, уступала странам, объединившимся в антироссийскую коалицию. Но получить разрешение на выпуск друзьям не удалось. С этого разочарования для Толстого началась самая драматическая страница.
Умрем, Ваше Превосходительство
Для большинства из нас Крымская война — не более чем привычный параграф в учебнике истории. В 1854 году, после столетия наших непрерывных побед, англо-французский десант на русском полуострове воспринимался как нечто невероятное, сравнимое разве только с нашествием Наполеона. «Я просился в Крым больше всего из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашел на меня», — признавался Толстой в одном из писем. После вялотекущей Дунайской кампании он оказался в самой горячей точке, где решалась судьба Отечества. В ноябре 1854-го Лев Николаевич впервые побывал на севастопольских бастионах. Ему долго не удавалось вступить в сражение, несколько недель его держали на тыловых позициях под Симферополем, в деревне Эски-Орда (ныне — село Лозовое). А затем — под бомбы, на 4-й бастион. Артиллерийская цитадель, неприступная для врагов, выдержала десятки атак.
Первые впечатления от Севастополя внушали оптимизм: «Я приехал 7-го, все слухи, мучившие меня дорогой, оказались враньем. Я прикомандирован к 3 легкой и живу в самом городе. Все укрепления наши видел издали и некоторые вблизи. Взять Севастополь нет никакой возможности — в этом убежден, кажется, и неприятель».
Вольнолюбивый характер давал о себе знать. У графа-подпоручика не сложились отношения с начальником артиллерии Карлом Шейдеманом, которого он знал еще по дунайским баталиям. Дело доходило до публичных ссор. Зато солдаты его сиятельство полюбили. «Он был в полном смысле душой батареи... Это был редкий товарищ, честнейшая душа, и забыть его решительно невозможно», — так вспоминали Толстого сослуживцы.
Бранных слов, без которых бойцам трудно обойтись на передовой, он чурался. Армейская молва сохранила такую историю. Однажды Толстой взялся переучивать заядлого сквернослова: «Ну, что ж ты такое говоришь, ну так же нехорошо говорить, ну, скажи просто: «Эх ты, ерфиндер пуп!» Солдаты это поняли по-своему и много лет спустя внушали новобранцам: «Вот служил у нас на батарее его сиятельство граф Лев Толстой — вот ужо матерщинник был. Так загибал, что и не выговоришь!»
А вообще, они восхищали будущего классика. «Дух в войсках свыше всякого описания. Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо «Здорово, ребята!», говорил: «Нужно умирать, ребята, умрете?» — и войска кричали: «Умрем, Ваше Превосходительство, ура!» И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а ВЗАПРАВДУ, и уж 22 000 исполнили это обещание... Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами», — в этих дневниковых записях как будто описана наперед сама суть «Войны и мира».
Толстой и в молодые годы остро ощущал бессмысленность войны, массового смертоубийства: «И эти люди — христиане... не упадут с раскаянием вдруг на колени... не обнимутся, как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны — и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется честная, невинная кровь и слышатся стоны и проклятия».
Но вновь и вновь шел на батарею сражаться.
Его, эгоцентрика, обуревали грандиозные идеи. Ему хотелось быть понятым и услышанным, причем немедленно. Творческая натура проявлялась во всем — от рапортов до литературных задумок. Он не сомневался, что положение русской армии в Крыму можно исправить, верил, что только он способен переломить ситуацию. Граф порядком утомил начальство «трактатами»: «Проект о переформировании батарей», «Проект о переформировании армии»... Успевал обычно и драться с врагом, и сочинять.
Первый военкор
В ту пору Лев Толстой уже ощущал себя художником слова. Первая его повесть «Детство» произвела сильное впечатление в писательских кругах. Николай Некрасов называл графа «великой надеждой русской литературы», а Иван Тургенев восклицал: «Вот, наконец, преемник Гоголя, — нисколько на него не похожий, как оно и следовало».
Лев Николаевич хотел даже стать корреспондентом журнала «Современник», едва ли не первым военкором в нашей истории. Некрасов от этого предложения уклонился — по-видимому, считал, что армейские репортажи обострят и без того непростые отношения с властями. И все-таки Крымская война послужила боевым крещением для русских журналистов-баталистов. В осажденном Севастополе писал очерки Николай Берг, сотрудник журнала «Москвитянин», хотя цензура разрешала публиковать военные материалы только двум изданиям — «Русскому инвалиду» и «Одесскому вестнику». Приходилось хитрить: Берг придавал статьям форму писем, частных посланий, и они преодолевали барьеры.
В похожем амплуа выступал и Толстой. Его «Севастополь в декабре месяце» вышел в июньском номере «Современника» за 1855 год. Некрасов все-таки решился на интригующий анонс «от редакции»: «Автор обещает нам ежемесячно присылать картины севастопольской жизни, в роде предлагаемой. Редакция «Современника» считает себя счастливою, что может доставлять своим читателям статьи, исполненные такого высокого современного интереса». Рассказ спешно перевели на французский и опубликовали в российской франкоязычной газете «Север». Та выходила в Европе по велению самого императора, знавшего толк в добротной пропаганде.
В «Севастопольских рассказах» Лев Толстой подробно и убедительно, как никто другой до него, показал кровавую изнанку войны. Не случайно начало повествования перенесено в госпиталь, туда, где много несчастных калек. Есть в этих коротких произведениях мысли об абсурдности мировой бойни, о тщеславии политиков и полководцев, однако и патриотический настрой явно присутствует.
После воцарения Александра II, когда система запретов ослабла, в «Современнике» вышел очерк Аркадия Столыпина «Ночная вылазка в Севастополе. Рассказ участвовавшего в ней». По существу, это было совместное творчество двух друзей. После того боя Толстой записал в дневнике: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной».
Герои Крымской войны стали примером мужества и стойкости для всей России. Толстой на черноморском берегу бился на совесть, чудом остался живым. Из осажденного города он писал брату: «Дух в войсках выше всякого описания... Только наше войско может стоять и побеждать (мы еще победим, в этом я убежден) при таких условиях». Такую — непобедимую — Россию он впоследствии покажет в «Войне и мире».
Лев Николаевич не гнался за наградами, ратными почестями, и тем не менее за «нахождение во время бомбардирования на Язоновском редуте 4-го бастиона, хладнокровие и распорядительность для действий противу неприятеля» получил чин поручика и орден Св. Анны IV степени, с которого начинались едва ли не все славные военные биографии той эпохи.
Да забыли про овраги
В Крыму он невольно стал, по сути, основоположником массового искусства, которое в ХХ веке прозвали бардовской песней. Толстой, насмешливо относившийся к поэзии, написал, кажется, всего лишь несколько стихотворений. Одно из них стало всенародно известным, хотя автора назовет не каждый. Сколько раз мы в различных обстоятельствах декламировали:
Гладко вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить...
Родились эти строчки в Крыму и были посвящены трагическому сражению на реке Черной в августе 1855 года. Бой развернулся возле моста, неподалеку от трактира. Поэтому иногда стих называют «Сражением у трактирного моста». Это стилизация солдатской песни с изрядной добавкой горькой сатиры:
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать.
Песню запрещали, но изъять ее из армейского обихода не смогли. Бывало, и сам Толстой пел ее, аккомпанируя себе на фортепиано. Самое интересное, что даже Александр Герцен, пребывавший в эмиграции, считал те стихи народными.
Грустный сарказм понятен: ошибки генералов обходились слишком дорого, в том бою русская армия понесла огромные потери: 260 генералов и офицеров, более 8 тысяч нижних чинов. Суворов, Ушаков и Скобелев за десятилетия службы не потеряли столько солдат, как тут не впасть в уныние...
И все же на передовой Толстому быстро удавалось перебороть «мысли черные». Он верил, что в боях выковывается счастливое будущее России, надеялся, что герои Севастополя сумеют преобразить не только армию, но и страну. В дневнике рассуждал так: «Велика моральная сила Русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к Отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбужденный войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства». Не для прессы — для себя написано.
В Севастополе Толстой побывал и капитаном Тушиным, и Андреем Болконским, ежедневно встречал Долоховых, Ростовых, Каратаевых. В его творческой лаборатории крымские впечатления стали не только материалом для батальных сцен, но и основой мировоззрения. Многие замечали, что герои 1812 года у Льва Николаевича рассуждают и беседуют, как офицеры времен Восточной войны.
Именно в Крыму, под английскими бомбами, он принял решение посвятить себя литературе. В этом — тоже логика парадокса. Наш национальный гений признавался: «Военная карьера — не моя, чем раньше я из нее выберусь, чтобы предаться литературной, тем будет лучше». Но война не оставляла. Снова и снова Толстой возвращался к батальным темам, пытаясь разгадать тайный смысл мировых потрясений.
Севастополь в огне
В 1899-м он оплакивал друга: генерал Столыпин умер незадолго до своего 77-летия. Имя его сына в дополнительных представлениях не нуждается. В 1906-м, когда Петр Аркадьевич возглавил МВД и кабинет министров, Лев Толстой пребывал в оппозиции не только к правительству, но и к самой идее государства. В одном из сердитых писем к премьеру Лев Николаевич было оговорился: «То, что вы сын Аркадия Дмитриевича, вызывает во мне невольно исключительно добрые к вам чувства». Но потом вычеркнул этот — слишком личный — пассаж. В 1908-м Столыпин не утвердил предложение городской думы Севастополя об избрании Толстого почетным гражданином города русских моряков. К тому времени имя мятежного графа стало слишком одиозным. Он, казалось, отрекся от былых патриотических чувств. Но — до конца ли?
После несчастливой войны Толстой не раз возвращался в Крым, и не только мысленно. В 1902-м в Гаспре он сильно простудился. Врачи уже не верили, что граф выживет. А он знай себе хрипел в горячечном бреду: «Севастополь в огне... Севастополь в огне...» То трагическое видение было с ним всегда, хотя вслух говорить об этом отставной офицер не любил. Как все настоящие фронтовики.