«Недаром помнит вся Россия». 25 августа 1812 года
День был воскресный, холодный, сырой, и костры что-то вяло разводились.
В 6 часов утра перестрелка возобновилась и продолжалась целый день, но, по мнению многих наблюдателей, она была незначительна.
«Перестреливались по временам в цепи на левом нашем фланге, но и там огонь ружейный был весьма слабый»,
— пишет Н. Н. Муравьев, квартирмейстерский офицер 1-й армии.
Самим же участникам этой перестрелки на левом фланге она показалась далеко не столь безобидной.
«Во всей армии 25-е число было тихо, кроме нас. На левом фланге стрелков никто не замечал, а у нас в бригаде едва ли осталось по 30 человек в роте»,
— сетует подпоручик 50-го егерского полка Н. И. Андреев.
Кое-где вдали и впереди слышна была пушечная пальба – то были картечные выстрелы, которыми отпугивали Наполеона и его лазутчиков, пытавшихся обозревать нашу позицию с более близкого расстояния. В целом же, и в донесениях русского командования, и в мемуарной литературе этот день отмечается как спокойный. Обе армии, русская и французская, посвятили его приготовлениям к сражению.
«Я, слава Богу, здоров, мой друг, – писал в этот день Кутузов жене. – Три дня уже стоим в виду с Наполеоном, да так в виду, что и самого его в сером сертучке видели. Его узнать нельзя как осторожен, теперь закапывается по уши. Вчерась на моем левом фланге было дело адское; мы несколько раз прогоняли и удерживали место, кончилось уже в темную ночь. Наши делали чудеса, особливо кирасиры, и взяли французских пять пушек.
Детям благословение.
Верный друг Михайло Г[оленищев]-Кутузов.»
Детям благословение.
Верный друг Михайло Г[оленищев]-Кутузов.»
В словах Кутузова мы имеем точное отображение того, что происходило 25 августа в расположении французской армии – Наполеон усиленно укреплял свою позицию. Для чего это делалось? Ведь ни одно из укреплений, возводимых французами в течение 25-го числа, не сыграло, да и не могло сыграть никакой роли в сражении – они отстояли слишком далеко от поля битвы. Ответ мы находим у французского полковника Пеле, который пишет, что «значительные укрепления», возводимые французами на высотах западнее с. Бородино, должны были «[]iпривлечь внимание неприятеля и обеспечить опорный пункт и сообщение армии[/i]». И затем уточняет:
«Укрепления, возведенные против впадения Войны, должны были ввести неприятеля в заблуждение относительно истинных намерений Наполеона.»
То есть укрепления эти имели двойное назначение, как оборонительное, так и, главным образом, демонстрационное, и должны были сбить русского главнокомандующего с толку, создавая у него впечатление угрозы правому флангу его позиции. Об этих укреплениях упоминает в своих «Записках» и Ермолов, не замечая, однако, их обманного назначения:
«Неприятель на левом своем фланге устраивал Итальянскую армию в оборонительное положение; воздвигались окопы и батареи против довольно открытой местности, удобной для наступательного действия нашей конницы в большом количестве.»
Другие французские укрепления имели такое же двойное назначение и сооружались против центра и левого фланга позиции русской армии; о них пишет Фёдор Глинка:
«25-го числа чрез целый день обе стороны никакого наступательного движения не предпринимали, только впереди позиции происходила небольшая перестрелка за воду.
Укрепление линии не прерывалось. С нашей стороны оно приводилось к концу; а неприятель употребил также целый день для построения огромнейших батарей. С высоты колокольни, находившейся в селении перед центром позиции (церковь Рождества в с. Бородино. – В. Х.), можно было видеть в подзорную трубу все работы неприятеля и великое множество артиллерии, им приготовленной. К вечеру выставлено было на одном из главных редутов его, против центра находившихся, около ста орудий.»
Укрепление линии не прерывалось. С нашей стороны оно приводилось к концу; а неприятель употребил также целый день для построения огромнейших батарей. С высоты колокольни, находившейся в селении перед центром позиции (церковь Рождества в с. Бородино. – В. Х.), можно было видеть в подзорную трубу все работы неприятеля и великое множество артиллерии, им приготовленной. К вечеру выставлено было на одном из главных редутов его, против центра находившихся, около ста орудий.»
Французский план Бородинского поля, снятый после сражения в сентябре 1812 года, ничего не сообщает об этих батареях. Зато мы хорошо различаем их на плане рекогносцировки укреплений Бородинского поля, снятом в 1902 г. военным топографом Ф. Богдановым, – самая большая из них располагалась южнее хутора Алексинки, а несколько меньшая – западнее д. Шевардино. Там же они показаны и на плане Толя, который приложен к составленному им официальному описанию Бородинской битвы. Кроме того, на плане рекогносцировки находим мы и другие два французских укрепления – Шевардинский редут, обращённый после отступления левого фланга русской армии к Семеновским высотам во французское укрепление, а юго-западнее него, на Доронинском кургане, – другой редут. Все вместе эти укрепления действительно представляли собой мощную фортификационную систему, вполне оправдывающую слова Кутузова по адресу Наполеона:
«Его узнать нельзя как осторожен, теперь закапывается по уши.»
За этой завесой осторожности Наполеон и подготавливал свой план генерального сражения. Единственное, чего боялся Наполеон, – это спугнуть русскую армию с позиции, поэтому он и развязал утром 25-го числа перестрелку на левом фланге русской армии, провоцируя Кутузова на продолжение сражения.
«Император надеялся, – пишет Коленкур, – что таким путем завяжется бой, который, по его мнению, должен был дать ему весьма выгодные результаты.»
Однако русский главнокомандующий не выказывал намерения атаковать, что устраивало Наполеона даже больше, так как позволяло ему дождаться своих «артиллерийских резервов и всех других немного отставших частей». Всё было кстати, пока русская армия оставалась на позиции.
* * *
С утра Кутузов выжидал атаки неприятеля. 5-й гвардейский корпус был приближен к боевой линии.
«Хотя мы составляли третью линию, однако мы знали, что уже находимся под выстрелами»,
— пишет прапорщик гвардейской артиллерии А. С. Норов.
Атаки не последовало; дело ограничивалось перестрелкой на левом нашем фланге, и Кутузов предпринял объезд позиции. Подробности этой рекогносцировки нам неизвестны, однако довольно обстоятельно описан эпизод, происходивший на Центральном кургане, «на котором конечность правого фланга 2-й армии занимала только что начатое укрепление, вооруженное 12-ю батарейными и 6-ю легкими орудиями». Беннигсен, как пишет Ермолов, остановил здесь Кутузова, обратив его внимание на необходимость удержания этого места как «ключа всей позиции», которого потеря «может быть причиною гибельных последствий». Он предлагал укрепить Центральный курган редутом на 36 орудий, поместив туда 3 или более комплектов зарядов. Толь энергично возражал против этого, утверждая, что разумнее устроить здесь люнет на 18 батарейных орудий, и Кутузов, после некоторого раздумья, разрешил этот спор в пользу построения люнета. Различие, определявшее смысл этого решения, состояло в том, что редут давал возможность круговой обороны, тогда как люнет, рассчитанный на отражение фронтальных атак, определённо предусматривал возможность отступления.
Другим распоряжением Кутузова было изменение дислокации 6-го и 7-го корпусов, которое, по свидетельству квартирмейстера 6-го пехотного корпуса поручика И. П. Липранди,
«заключалось в том, чтобы 6-й корпус, оставив свой правый фланг при Горках, подал свой левый вперед и примкнул к помянутой высоте (Центральному кургану – В. Х.), а 7-й корпус, оставив левый фланг при Семеновском, правым примкнул бы к той же высоте, которая по сему и включалась в первую линию позиции, составив таким образом выходящий угол между помянутыми двумя корпусами. Движение это приказано было привести в исполнение за несколько времени до рассвета следующего дня, 26 августа.»
Перед правым флангом 6-го корпуса, примыкавшим к Большой Смоленской дороге, Кутузов распорядился протянуть линию окопов, которые создавали дополнительное препятствие для продвижения неприятеля на этом участке позиции. Пеле по этому поводу замечает:
«Природные и искусственные препятствия делали Горкинский тесный проход (дефиле) неприступным с фронта.»
Липранди пишет, что к устройству люнета на Центральном кургане
«могли приступить около 5 часов под вечер, и к открытию в 6 часов утра 26 августа действий он остался еще далеко неоконченным.»
Можно отметить, что качество всех укреплений центра и левого фланга русской позиции оценивается участниками Бородинского сражения, как с русской, так и с французской стороны, невысоко. Защитник флешей, унтер-офицер Тихонов, рассказывает:
«Багратионовы шанцы сам видел. Так, дрянь и шанцами стыдно назвать. В Тарутине сказывали, будто Шевардинский редут и Раевского шанцы такие же были: ров мелкий, в колено, амбразуры до земли, и лезть через них ловко, и каждого солдата видно.»
О том же пишет и Ермолов:
«Слабость левого крыла в сравнении с прочими частями позиции была ощутительна, укрепления же на нем ничтожны и по краткости времени нельзя было сделать их лучшими.»
Беннигсен видит на Бородинской позиции только «несколько худых полевых укреплений, возведенных наскоро». Как «наскоро набросанные», «наскоро сооруженные» характеризуют наши укрепления левого фланга и Евгений Вюртембергский, и Клаузевиц. Последний добавляет:
«Вырытые в песчаном грунте, они сзади были открыты, не имели никаких искусственных препятствий, а потому могли рассматриваться лишь как отдельные пункты несколько повышенной обороноспособности. Ни одно из этих укреплений не могло выдержать серьезного штурма, а потому большинство из них по два и даже по три раза переходили из рук в руки.»
Ту же оценку наших укреплений даёт и 18-й бюллетень Наполеона:
«Легко было заметить, что редуты были намечены в общих чертах, ров неглубок, без палисада, без ограждения из кольев.»
Мемуаристы наполеоновской армии даже более категоричны:
«Для усиления позиции русские построили несколько не вполне законченных редутов и флешей (один редут за с. Бородино, а несколько левее его – другой), которые, однако, не допускали взаимной поддержки огнем, т. к. были построены слишком далеко друг от друга, – пишет вестфальский штаб-офицер фон Лоссберг. – Все эти препятствия, однако, не обладали достаточной силой для задержания Наполеона с его армией, привыкшей к победе.»
В том же духе пишет и Пеле:
«Укрепления русские были очень дурно расположены. Единственное их достоинство состояло в слепой храбрости тех, кто должен был защищать их.»
Но именно это «наскоро», при том что русская армия простояла при Бородине с 22 по 25 августа, может свидетельствовать о первоначальном отсутствии у Кутузова намерения сражаться при Бородине. Обращаем внимание: левый фланг нашей позиции стал укрепляться лишь вечером 23 августа и днём 24-го уже был атакован, а «ключ всей позиции», Центральный курган, – буквально накануне битвы, вечером 25 августа. Согласно же нормам, существовавшим в военно-инженерном искусстве того времени,
«рекомендовалось строить полевые укрепления с высотой бруствера примерно от 4,5 до 7,5 футов (1,35-2,25 м) и толщиной 4-9 футов (1,2-2,7 м) с наружным рвом, а иногда и с внутренним рвом. При общей длине фронта такого отдельного укрепления примерно 300 м на его сооружение назначалось 800 человек пехоты (под руководством инструкторов-саперов). Такое укрепление полностью возводилось ими за 3 рабочих дня.»
Понятно отсюда, что времени для возведения полноценных укреплений было достаточно только на правом фланге русской позиции. Это различие в качестве укреплений Бородинского поля установили и специалисты, обследовавшие их впоследствии:
«Постройка [Масловских] укреплений основательная, много лучше и прочнее, чем в Шевардинском редуте и Семеновских флешах.»
Примечательно, что тот же 3-дневный срок устанавливался и для восстановления Багратионовых флешей при подготовке к 100-летнему юбилею сражения:
«Работой на флешах саперы будут заняты не более трех дней, а затем уйдут обратно в Москву.»
«Скороспелость» наших укреплений может быть также объяснена и недостатком шанцевого инструмента в армиях, о чём пишет Ермолов:
«В инженерных парках соединенных армий не было достаточно шанцевого инструмента, и все укрепления вообще производились ничтожными способами частных начальников, назначаемых для обороны их. Военный министр требовал из Москвы шанцевый инструмент, но он доставлен в самый день сражения.»
* * *
Завершив к полудню обозрение русской позиции, Наполеон вернулся в свою палатку. Здесь его уже ожидал приятный сюрприз – портрет сына, короля Рима, который доставил ему прибывший из Парижа префект дворца де Боссе. На картине, работы Жерара, был изображён прелестный малыш, играющий в бильбоке; причём палочкой ему служил скипетр, а мячом – земной шар. Прекрасная аллегория, казавшаяся особенно удачной здесь, на поле битвы. Камердинер Наполеона Констан пишет:
«Он долго держал портрет на коленях, созерцая его с восхищением, и говорил, что это самый приятный сюрприз из всех, которые он когда-либо получал, и несколько раз еле слышно повторял: «Моя добрая Луиза! Какое сердечное внимание!». На лице императора застыло выражение счастья, которое было трудно описать. Хотя его первой реакцией было спокойствие и даже некоторая меланхолия. «Мой дорогой сын», – это было все, что он сказал. Но в нем заговорила гордость отца и императора, когда старшие офицеры и даже солдаты старой гвардии подходили к палатке, чтобы посмотреть на изображение короля Рима. Портрет для обозрения поставили на стул перед палаткой.»
Вместе с де Боссе прибыл и курьер из Испании, который привёз известие о поражении Мармона при Арапилах. Это грозное предвестие издалёка не казалось сейчас Наполеону таким уж тревожным.
«Англичане заняты там. Они не могут покинуть Испанию, чтобы схватиться со мной во Франции или в Голландии. Вот что важно для меня»,
— сказал он Коленкуру. Действительно, много важнее было то, что происходило сейчас здесь, на затерянном в просторах России поле, на котором решалась судьба его кампании.
«Неблагоприятные дела в Испании взывали к победе в предстоящей битве»,
— вторит мыслям Наполеона Фэн, его секретарь.
Тут Наполеону сообщили о «необычайном движении», происходившем в русском лагере. Думая, что русские опять отходят, он торопливо вышел из палатки и, положив подзорную трубу на плечо гвардейца, стал всматриваться в то, что происходило на стороне русских. Нет, они не отступали – там происходило нечто другое: вся русская армия стояла под ружьем, и в молебном шествии духовенство в сопровождении нескольких взводов пехоты с киверами в руках проносило перед рядами войск икону, пред которой войска повергались на землю, осеняя себя крестом. Наполеон понял – это молебен.
«Что ж, – сказал он своему окружению, – они надеются на Бога, а я надеюсь на вас!»
Он уже не сомневался, что русские не уйдут, а будут сражаться.
Этот молебен русской армии отмечает собой кульминационный момент её подготовки к сражению; он как бы отделял её от суетности настоящего и ставил на порог вечности. Липранди рассказывает:
«По занятии позиции 22 августа лагерь представлял из себя обычное явление: все заботились о том или другом; различные впечатления сменялись одно другим; страсти и побуждения не утихали; надежды не останавливались ни на чем положительном. Одни полагали, что мы выждем здесь неприятеля; другие думали, что пойдем еще дальше; даже обычные кружки для карточных схваток были неопределительны. Так продолжалось до полудня 25 августа; тогда уже каждый сознал, что он стал на месте для встречи врага. Торжественное шествие по всему лагерю священнослужителей в полном облачении, с зажженными свечами и с хоругвями, с иконой Смоленской Богоматери, в сопровождении как лунь седого фельдмаршала, генералов Барклая, Багратиона, Беннигсена, Платова, корпусных и других генералов, с обнаженными головами, внезапно изменило чувства всех и каждого… Да! По окончании священной процессии все мечтания, все страсти потухли, всем сделалось легче; все перестали почитать себя земными, отбросили мирские заботы и стали как отшельники, готовые к бою на смерть… Душевное спокойствие водворилось в каждом. Раз обрекли себя на гибель: никто уже не думал о следующем дне.»
И, наверное, ничто не обнаруживает большего различия в духе и нравственном состоянии обеих армий накануне сражения, чем этот молебен, в котором это различие отразилось, как в зеркале.
«Прочитав слова, обращенные к обеим армиям, обоим народам, – пишет Пеле, – потомство может оценить их нравственные качества и правоту каждой стороны.»
Что ж, сделаем это.
«Князь Кутузов не отдал никакого приказа, каким обыкновенно предваряют войска о сражении, – пишет Михайловский-Данилевский. – Но плодовитое воображение французов составило какое-то нелепое воззвание, будто бы при молебне объявленное Кутузовым.»
И вот образчики этого «плодовитого воображения французов»:
«Шестого числа, – пишет тот же Пеле, – русский генерал (Кутузов. – В. Х.) приказал раздать своим войскам с излишеством продовольствия и крепкие напитки. Окруженный попами, несущими мощи, выдаваемые за чудодейственные, он в торжественном ходе следует по лагерям. В армии, в Москве, всюду слышится, по наказу, язык самого грубого суеверия. Во зло употребляют имя Божие, связывая его с распрями, вызванными людьми.»
Едва ли можно было более превратно истолковать молебен русской армии, но французские авторы словно стараются превзойти в этом друг друга. Сегюр, чьё перо получило, кажется, наибольшее признание у публики, пишет не обинуясь:
«Кутузов... обратился к набожности и патриотизму, составлявшим прирожденные свойства этого слишком грубого народа, которому знакомы были лишь одни ощущения, что делало его тем более опасным противником.»
Следует уничтожающая филиппика по адресу русского войска:
«Русские солдаты повиновались не рассуждая, рабство замкнуло их в тесный круг, и все их чувства были сведены к небольшому количеству незначительных потребностей, стремлений и мыслей; кроме того, не имея возможности сравнивать себя с другими народами, они были самонадеянны и доверчивы в силу своего невежества; в своем почитании икон они были идолопоклонниками настолько, насколько могут быть ими христиане, ибо из этой религии духа, всецело нравственной и отвлеченной, они сделали нечто вещественное, материальное, чтобы подчинить ее своему убогому и недалекому пониманию.»
Французы же, пишет Сегюр,
«искали подкрепления в самих себе, будучи уверены, что истинные силы и воинство небесное скрываются в человеческом сердце.»
Но одного лишь напускного превосходства было, видимо, недостаточно, чтобы оправдать готовность «избранников европейской образованности» (выражение Пеле) сражаться и умирать на этом безымянном тогда ещё русском поле. И Рапп такое оправдание находит:
«У нас не было ни проповедников, ни пророков, ни даже продовольствия, – пишет он, – но мы несли наследие долгой славы; мы должны были решить, кто должен установить законы для мира: либо татары, либо мы.»
Вот оно что! Они, оказывается, пришли на Бородинское поле, чтобы оспорить у нас, у «татар», право «устанавливать законы для мира»! Можно ли было найти для русской армии более нелепое объяснение её присутствию при Бородине?! В действительности они попросту отказывали России в её праве на суверенное существование, что и объясняет, за что на самом деле сражалась русская армия на Бородинском поле!
«Чувство любви к Отечеству было в то время развито во всех званиях»,
— пишет Н. Н. Муравьев, участник Бородинского сражения.
Однако французские авторы испытывали, видимо, потребность в упрочении своей репутации. Пеле, не обинуясь, продолжает приводить всё новые аргументы в пользу превосходства и неминуемого успеха французской армии:
«Две первые армии в мире готовились оспаривать скипетр Европы. С одной стороны были двадцать лет триумфов, искусство и привычка к войне, превосходная организация, храбрость блестящая и просвещенная, доверие, основанное на постоянных победах, пылкость, которую одна смерть могла остановить. С другой стороны – желание восстановить старинную известность и заставить забыть многочисленные неудачи, преданность слепая и храбрость бездейственная, страдательное повиновение, выработанное железной дисциплиной, наконец решимость умереть скорее, чем уступить. Увлеченная любовью к славе столь далеко от отечества, которое она желает прославить, французская армия спокойна, полагаясь на одного человека. Армия древних скифов защищает землю, на которой она родилась, и свои храмы – единственный очаг, который рабство позволяет ей знать. В наших рядах каждый принимает участие в делах, рассуждает, соображает, предвидит; каждый составляет свой план, по счастливому выражению наших храбрых солдат. Нет унтер-офицера, который не мог бы командовать своей ротой; нет подпоручика, неспособного вести свой батальон. Во всех родах оружия находятся офицеры высоких достоинств, готовые заместить всякое место. Посреди противной армии между племенами дикими и полуазиатскими ордами, которые отчасти входят в ее состав, рабски исполняют полученное приказание: там мало искусства у начальников и понятливости у солдат. Все чины плохо заняты и еще труднее замещаются: каждая смерть, каждая рана производят пустоту. Выдвигается ли какой-либо талант, это иностранец и по одному этому он подозрителен и даже внушает отвращение. Должно также сказать, что между этими офицерами отличались многие французы, изгнанные из отечества несчастиями наших старых времен и которым русские обязаны большей частью своих успехов. Таким образом, французов встречаешь всюду, где только предстоит приобрести какую-либо славу.»
Пусть никому не покажется, что всё это пишется французскими авторами накануне Бородинского сражения. Вовсе нет! Всё это написано ими много позже – в 20-е и даже 30-е годы, когда все они, «наследники долгой славы», столь высокомерно и презрительно отзывающиеся о русской армии, уже были свидетелями того, как эта «армия древних скифов», «неискусная и малопонятливая», составленная из «племён диких и полуазиатских орд», не только не позволила им ничего «решить» при Бородине, но и сама решила, причём окончательно, вопрос существования «великой армии», изгнав в декабре 1812 года её жалкие остатки из России, вошла затем в Париж и положила конец владычеству Наполеона! Но ничто не вразумило «избранников европейской образованности»! Они так и остались при своём злосчастном и гибельном предубеждении в своём мнимом превосходстве!