Ушаков Игорь Алексеевич.Профессор МФТИ и МЭИ. Специалист по надежности
Как меня, исключая из комсомола, вдруг захотели принять в партию В МАИ, где я учился, была система кураторов - активных комсомальчиков и комсодевочек второго курса назначали как бы "поводырями" над группами первокурсников. Я не очень понимаю, куда слепой поводырь может привести толпу слепых, но таков уж был новаторский почин. А как помните, почины у нас - ох! - как любили!
Был и я таким "дядькой" у младшего курса. В группе этой были и два друга, про которых я уже писал - Лёньчик Зайдман и Фелька Фишбейн. Однажды на очередном собрании группы мне рассказывают историю, которой был возмущен весь первый курс.
Учился на курсе Пегов, сын Заместителя Председателя Верховного Совета СССР Николая Михайловича Пегова. Иначе говоря, старший Пегов был, как тогда шутили, "самый главный после Ворошилова". Так вот, сын Пегова получил на первой же сессии три двойки на четырех экзаменах. По существовавшему положению, двух двоек было достаточно для отчисления за неуспеваемость. Однако сыну Пегова деканат разрешил пересдачу всех трех предметов, и за два дня он их пересдал, причем на четверки, а один - даже на пятерку! Добро пожаловать, товарищ Пегов-младший! Welcome to the club, как говорят американцы.
Одновременно с ним такие же три двойки получил сын уборщицы нашего Радиотехнического корпуса МАИ. Того отчислили, не моргнув глазом.
Меня это тоже возмутило, как и моих младших друзей, и в очередном номере курсовой стенгазеты я поместил "Открытое письмо Заместителю Председателя Верховного Совета СССР тов. Пегову Николаю Михайловичу". Как я, по-моему, уже писал, газета выходила каждую неделю (учиться мне было некогда).
В газету я приклеил машинописную копию, а первый экземпляр письма у меня хватило ума послать по адресу: "Москва, Кремль, тов. Пегову Н.М. (лично)". В письме, воздав, естественно, в начале должное "одному из выдающихся деятелей нашего государства", я, взяв быка за рога, дальше написал, что деканат и партбюро радиофакультета МАИ подрывают его, товарища Пегова, незапятнанную репутацию. Потом я описал вкратце ситуацию и закончил словами, что справедливость требует, чтобы сын уборщицы и сын Зампреда Верховного Совета имели равные права: либо оба должны были быть исключены, либо сыну уборщицы нужно разрешить пересдачу двоек, как это разрешили его сыну. Иначе, мол, в невыгодном свете ставят вас, уважаемый Николай Михайлович.
Повесил я газету утром, а уже к середине дня у нее побывали толпы студентов, включая и тех, которые учились на других факультетах в других корпусах. Не знаю, как институт, но уж наш факультет загудел. Кончилось тем, что около девяти вечера того же дня ко мне домой ввалились девчонки из моей группы. (А жил я рядом с институтом, минут 10 ходьбы.) Сказали, что меня срочно вызывают в партбюро факультета. Сознаюсь, что на душе стало мерзко, как у того лихача, который сорвался с горной дороги со словами: "Доездился, му$#@ак!" Но, виду я не подал - что лучше бравады в такой ситуации? Я сказал им, что пошли бы они куда подальше со своим партбюро, а я уже разделся и собираюсь спать.
Наутро вместо лекций я попал на экстренное заседание партбюро, где меня клеймили за неуважительное отношение к "выдающемуся деятелю партии и советского государства". Было объявлено, что в пятницу на открытом комсомольском собрании будет рассматриваться вопрос об исключении меня из рядов славного Ленинского отряда той самой молодежи, которая говорит "Есть!", когда партия говорит "Надо!". На душе было погано... Ну, скажите по чести, кому она нужна, эта справедливость? Из комсомола исключат, из института автоматом отчислят. Жизнь сломана...
Через день на факультете появляется объявление: "Завтра, такого-то числа состоится открытое партийное собрание. На собрании будет присутствовать тов. Пегов Н.М." (Партсобрания тогда проходили по четвергам, который одновременно был и "рыбным днем" - новшество, которое Хрущев ввел, поскольку мяса на пять рабочих дней в стране не хватало.)
Это известие о партсобрании с присутствием "самого" Пегова повергло меня в еще большее уныние, хотя я и старался не подавать вида. Но сами понимаете, смертнику трудно показывать веселость за день до казни. Мне все, молча, сочувствовали...
Наступил день собрания... Наступил час собрания... Началось собрание... Бурными, долго несмолкающими аплодисментами, стоя, весь зал в едином порыве приветствовал "выдающегося деятеля партии и советского государства". Только что не кричали с перехваченным от энтузиазма голосом что-нибудь типа: "Да здравствует наша родная коммунистическая партия!" или "За Родину! За Сталина!".
Предоставили сразу же слово Н.М. Пегову. Вышел интеллигентный, усталый человек и начал сразу, взяв быка за рога, а меня, извините, за яйца: "Присутствует здесь товарищ Ушаков?" Все замерли. Я с трудом поднялся, не чувствуя под собой ватных ног...
"Огромное вам от меня спасибо, товарищ Ушаков!" Все с облегчением выдохнули разом. После небольшой паузы, видно было, что и Пегов волнуется, он рассказал, что жена у него умерла во время войны, оставив его с двумя малыми пацанами. Он воевал, детей в конце войны определили в Нахимовское училище в Ленинграде.
- Я много упустил в воспитании своих детей. - Говорил Пегов, явно волнуясь. - К сожалению, многие, стараясь мне помочь, оказывали медвежью услугу: покровительствовали моим сыновьям, портя их и ставя меня в неудобное положение.
Товарищ Ушаков совершенно прав: отношение к студентам не должно зависеть от того, кто у них родители. Если мой сын заслуживает исключения, его нужно исключать, как и сына уборщицы. Если же моему сыну дали возможность пересдать экзамены, такая же возможность должна быть и у сына уборщицы. Но то, что было сделано - было сделано неправильно. Я хотел бы пожелать вам, чтобы все вы были такими же честными и принципиальными, как ваш товарищ. - Он посмотрел в мою сторону. - Спасибо вам еще раз, товарищ Ушаков.
Вот уж тут зал воистину взорвался шквалом оваций... А я думал про себя: "Уважаемый Николай Михайлович! Нет, дорогой Николай Михайлович! Как же вовремя вы отреагировали на мое письмо, зная наши советские порядки экстренного отсечения враждебных голов! Ведь завтра пятница, завтра уже свершился бы общественный суд надо мною. Спасибо вам, спасибо!" Но все это я произносил про себя. На кого я был в это время похож - не знаю.
Естественно, руководство факультета вняло словам Пегова: сыну уборщицы дали пересдать все экзамены, которые он все и пересдал. Правда, исторической правды ради, надо сказать, что он потом все равно нахватал груду двоек и был отчислен...Сразу после этого собрания меня окружили члены партбюро: - Игорь, пиши заявление в партию! Ты честный, принципиальный человек! Такие нам в партии нужны! - Подождите, завтра же меня исключают из комсомола...- Ерунда! Какое исключение? Кого? Тебя? Ха-ха! Пиши заявление. - Я не чувствую себя готовым к такому шагу...
Кстати, Пегов-сын после первого курса был переведен в какой-то другой ВУЗ. Как потом рассказывали, его вечно спасали в критических ситуациях именно таким образом. В Нахимовском училище, где он учился, начальство назначило его знаменосцем на параде Дня Победы на Красной Площади. Обычно эта честь доставалась всегда лучшему курсанту училища из выпускников. Но Пегов-сын таковым не был, поэтому остальные курсанты взбунтовались, но были, естественно, проигнорированы. Тогда в ночь с восьмого на девятое мая Пегову-сыну устроили "темную", да такую, что бедолага едва мог передвигать ноги, а морда уж больше кирпича не просила. Его бенефис в качестве знаменосца не состоялся...После этого инцидента идти учиться дальше в Военно-морскую академию Пегову-сыну расхотелось. Пошел в МАИ. А там, как видите, опять казус...
Про работу. Мой друг из КГБ, или Париж стоит обедни ..Это было в НИИ Автоматической Аппаратуры, когда, по-моему, толком даже не понимали разницы между словами "автоматический" и "автоматизированный". Проектировали мы секретную-пресекретную систему автоматизированного управления нашими миролюбивыми МКБР. (Для непросвещенных: МКБР - это межконтинентальная баллистическая ракета.)
Кто из инженеров военно-промышленного комплекса, работая над проектом, думает о его каннибальской сущности? Кто из военоначальников, передвигая цветные фишки по карте стратегических действий думает о реальных смертях? Никто! Так уж устроена жизнь...
Проект был, действительно, с технической точки зрения очень интересным: сложнейшая система с массой инженерных находок. Только что закончились испытания: в большом зале на демонстрационном табло, представлявшем собой огромный экран, составленный из маленьких люминесцентных панелек, сменялись карты различных районов США, на которых электронным путем высвечивались различные военные цели - объекты будущих ответных или превентивных ударов славных советских ракетных войск. На отдельном табло светились номера подземных пусковых установок с номерами целей, на которые они были нацелены...
Кстати, у каждой ракеты было по три возможных направления удара: одно, естественно, на логово мирового империализьма, второе - на англичан, немцев и разных прочих шведов, а третье ... Угадайте с трех раз? Нет, нет и нет! Конечно же на наших бывших лучших друзей - коммунистический Китай!
Вечером намечалось ужасно секретно совещание с представителями Генштаба, на которое был приглашен и я - надежность рассматривалась очень важным фактором.
Подхожу к кабинету директора, где собирается совещание. У двери - начальник Первого отдела со списком: отмечает приходящих и забирает для регистрации справки допуска к секретной работе. Я встал в небольшую очередь. И как раз почти в тот момент, когда я собирался протянуть свой допуск для регистрации, подходит ко мне наш институтский кагебешный куратор и обращается ко мне: - Извините, вы - товарищ Ушаков? - Да... - Можно вас на минуточку? - Конечно. - Сказал я, выражая почти искреннее недоумение.
Дело в том, что это у нас этим куратором была такая игра. Поскольку я был выездной, я был на поводке у КГБ: каждый раз перед очередной поездкой, в отличие от простых смертных, которых вызывали только в Выездной отдел ЦК, со мной встречались также и "представители" КГБ. (А может, и всех таскали туда же?)
- Давайте отойдем, чтобы не мешать регистрации. - Сказал мне Валера. Мы отошли в конец коридора, и Валера мне сказал: - Игорь, ты что, очумел? Тебе завтра лететь в Америку, а ты идешь на это совещание! Да тебя после него не выпустят даже за пределы Садового Кольца! Скажись больным: мигрень, сердце, понос - что угодно! Уезжай домой!
Я послушался и по сию пору глубоко благодарен Валере за совет, да и вообще за нашу добрую дружбу. Последнее, видимо, вызовет вопрос: как же это так - дружба с кагэбистом? А вот так! Жизнь есть жизнь. Она раскидывает нас не всегда по тем местам, где бы мы хотели оказаться. Просто в любом месте, в любой должности можно оставаться порядочным человеком...
..Рассказывая о Семене Алексеевиче Лавочкине, я должен сразу сказать, что хорошо я его не знал. Но, тем не менее, даже несколько штрихов, замеченных мною, могут быть интересны.
Входя на территорию ОКБ, Лавочкин проходил перед самым моим окном по асфальтированной дороге, проложенной от ворот вглубь территории. Шел он всегда, не спеша, наклонив голову вперед, будто рассматривая что-то под ногами. По пути здоровался со всеми проходящими, а вот около дворника, чистившего зимой дорогу, почти всегда останавливался, и они о чем-то беседовали, минуту-две.
Я вспоминаю об этом, потому что демократичность была одной из главных черт Семена Алексеевича. Я был несколько раз на совещаниях у Лавочкина. Представляете, салажонок, первый год после института - и на совещании у Генерального Конструктора! А дело было в том, что Лавочкин на совещание звал всегда пару: начальника и с ним того подчиненного, который непосредственно "владел вопросом".
Начальники садились по правую руку от Семена Алексеевича, а мы, непосредственные исполнители, - по левую, каждый напротив своего начальника. Семен Алексеевич сидел в торце стола, подперев подбородок правой рукой и повернувшись вполоборота к нам. Он задавал вопрос, тот, к кому это относилось, отвечал. Иногда между исполнителями возникали легкие трения, Лавочкин внимательно слушал обе стороны. Но, не дай бог, вступал кто-то из начальников! Помню однажды он сказал Исааку Михайловичу Малеву, моему начальнику: "Исачок! Желтая карточка! Перестань вмешиваться, а то удалю с поля! Ты здесь сидишь "для штампа". Вот если твой подопечный ошибется, то ты можешь поправить, а комментировать здесь нечего".
Семен Алексеевич объяснял такую форму проведения совещаний тем, что мы, молодые, далеки от политики, а поэтому от нас скорее получишь представление о правде.
Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина, в его первом отделе надежности в тогдашнем Советском Союзе. Сначала был образован семинар по теории надежности в МГУ, которым руководил Гнеденко. Затем Сорин основал Кабинет надежности и качества при Московском Политехническом музее, который просуществовал до самой "второй русской революции". (Как известно, революции в России сметают все хорошее и выбрасывают на поверхность всякое дерьмо. Сколько потом требуется времени, чтобы порядочные люди опять начали пробиваться наверх!)
В издательстве "Советское радио" была создана "Библиотека инженера по надежности", при которой был созван авторитетнейший Редакционный совет.
Наиболее интересным и полезным для инженеров-практиков был Кабинет надежности. Сорин "выбил" отличное помещение в Московском Политехническом музее, в самом центре Москвы, которая, как известно, является центром России, которая, как известно, является ... и т.д.
В этом Кабинете ежедневно ведущие московские специалисты - Гнеденко, Шор, Соловьев, Беляев и другие (всего не меньше 25-30 докторов и кандидатов наук) проводили консультации. Любой инженер мог придти со своим вопросом и поучить квалифицированный ответ.
Раз в неделю, по вторникам, был лекционный день: три двухчасовых лекции по заранее объявленным курсам. Слушателям выдавались брошюры с текстом лекций, подготовленные заранее лекторами.
Ехали к нам на лекции и консультации чёрти-откуда. Поскольку всех участников регистрировали, то я, как зам руководителя Кабинета надежности, готовил иногда отчеты о посещаемости семинаров и лекций. Вот краткий перечень городов и весей, откуда приезжали к нам жаждущие и страждущие: Ленинград, Минск, Киев, Горький, Рига, Таллинн, Вильнюс и Каунас, Днепропетровск, Свердловск, Баку, Тбилиси, Ереван, Ташкент, Алма-Ата, Новосибирск, Иркутск и даже Владивосток!
Понимаете, что отпустить кого-либо, приехавшего издалека, без полного решения его проблемы, было морально невозможно. Иногда консультации продолжались вне стен Кабинета надежности. С иногородними я частенько проводил вечера в их гостиницах или же у себя дома "за рюмкой чая".
Со мной, например, произошел такой случай. На мою консультацию приехал Главный инженер Майкопского нефтяного промысла. Ему надо было "рассчитать надежность АСУ ТП". Я ответил, что мне нужна для начала функциональная схема. Он удивился: "Зачем?" Я объяснил ему, что расчет надежности дело неформальное...
Кончилось тем, что этот Главный инженер позвонил в мой НИИ и попросил моего директора командировать меня в Майкоп на два дня за их счет. По приезду, я провел плотные полтора дня, знакомясь со структурой системы, принципом ее функционирования и требованиями к системе. АСУ было нужно для того, чтобы оптимальным образом при добыче нефти подкачивать в скважины воду для выталкивания нефти. Процесс этот - довольно деликатный: если нарушить оптимальный процесс откачки нефти, то она может смешаться с водой, а к тому же могут образовываться изолированные "пузыри" нефти, фактически разрушающие структуру месторождения.
И вдруг я узнаю, что, как и положено, в социалистическом плановом хозяйстве, в конце каждого месяца АСУ преднамеренно отключается почти на неделю по команде из обкома партии, чтобы можно было бесконтрольно качать нефть для выполнения и перевыполнения плана. То же происходит и в конце квартала, и в конце года, только длительности отключения растут...
Я спросил, какие требования к надежности АСУ. Мне ответили: - 99,9% ! - Но в ваших условиях эксплуатации это бессмысленно!
- Почему? - Потому, что ваша АСУ умышленно отключается почти на 25% всего полезного времени! Никакая высокая надежность АСУ вам вовсе не нужна.
- Что ж нам делать?! - Отключать прямой телефон в обком партии в конце каждого месяца, квартала и года...
Советские луддиты На четвертом курсе нас послали на курсовую практику на какой-то московский телевизионный завод. Мы с приятелем попали на участок, где настраивались высокочастотные контуры. Это были такие катушки с намотанным проводом, внутрь которых помешались сердечники. Нужной частоты настройки добивались тем, что завинчивали сердечник на определенную глубину. Работа была занудная и долгая: подвинтил сердечник, замерил амплитуды частот в нужном диапазоне, потом подкрутил или наоборот открутил, в зависимости от результата измерения. Продолжалось это подолгу: улучшишь характеристики в одном диапазоне - ухудшишь в другом... Словом, "мартышкина работа". На каждый контур уходило по 20-30 минут.
Мы вспомнили, что в институте на лабораторках мы использовали специальный осциллограф, на котором сразу была видна картинка: вся так называемая спектральная характеристика. Мы сходили на склад, нашли два стареньких осциллографа (они назывались "свип-генераторами") и принесли их в цех. Потом мы с хорошо настроенного эталонного контура вывели на экран картинку, скопировали ее на кальку, а кальку с нарисованной характеристикой приклеили на экран осциллографа.
Что было потом, вы хорошо представляете: мы подключали настраиваемый контур к осциллографу, подвинчивали сердечники, наблюдая всю кривую сразу, без многочисленных замеров. Подогнать характеристику контура под требуемый эталон ничего не стоило. Настройка каждого контура занимала у нас максимум 2-3 минуты...
За день работы каждый из нас выполнил дневную норму больше, чем на 1000%! Нашему восторгу и недоумению настройщиков не было предела!
Когда мы радостные и готовые к дальнейшим трудовым подвигам пришли на следующий день на работу, то... Мы увидели, как наши два осциллографа стоят на монтажном столе с зияющими рваными дырами вместо экранов, Луддиты вернулись! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Нужно заметить, что зарплату мы получили в конце недели наравне со всеми, не больше. И действительно, - нечего выпендриваться!
С этим же заводом была связана и еще одна трагикомическая история. Мы почти все увлекались сборкой телевизоров дома. Естественно, что работая на телевизионном заводе, был бы грех не воспользоваться кое-какими детальками - ведь "всё вокруг народное, всё вокруг - моё!"
Силовые трансформаторы собирались из Ш-образных плоских пластин толщиной с полмиллиметра. Сама эта "буква Ш" была размером с ладонь, е края были остры, как ножи! "Несуны"-умельцы выносили почти все детали, одевая плавки - по "принципу кенгуру". И действительно: лето, ты идешь в брюках и одной рубашечке, руки у тебя пустые, а груз прижат плавками к твоему телу.
Соблазнился на "легкую добычу" и я. Поместил под плавками несколько пластинок, причем, не подумав хорошенько, "Ш" я перевернул вверх тормашками. Иду этаким молодцем через проходную. И тут, возможно, выдохнул чересчур, но чувствую, перевернутые "Ш" начинают сползать вниз...
Едва пройдя вахтеров, я зашел за угол и предотвратил эту неритуальную процедуру обрезания... Боюсь, что это была бы даже просто ампутация!
С тех пор я никогда более не пытался ничего вынести с рабочего места, кроме себя самого .
Справедливость или квартира? Когда мы с Таней начинали нашу жизнь в Москве, у нас не было ни кола, ни двора для себя, ни садика для Кристины. Мы стали снимать однокомнатную "хрущевку", а я начал "пробивать" жилье. Мне, по наивности, казалось, что коренному москвичу получить кооперативное жилье - раз плюнуть, были бы деньги. Деньги удалось наскрести, подзанять. Наступил период хождения по инстанциям.
Я "обеспечил тылы" - бумажек было, хоть пруд пруди: и от зама министра Минрадиопрома, и от Президиума АН СССР, и не помню уж от кого еще. Ах, да: еще и от Начальника Мосгосстроя.
Но как только дело доходило до Управления кооперативного хозяйства Москвы, все стопорилось: вечно возникали какие-то непреодолимые трудности. Я пообъездил множество кооперативов, перезнакомился с их председателям, получал подтверждения о том, что у них есть жилье, как минимум на первом или последнем этажах, но когда на следующий день мы с Таней приезжали в УКХ, то оказывалось, что каким-то чудесным образом за ночь вакантное место уже доставалось кому-то еще.
Я, сознаюсь, озверел... И вот тут-то мне повезло, я случайно встретил своего бывшего аспиранта, защитившего недавно докторскую, Славу Пенина, и на его вопрос: "Как дела?" разразился тирадой проклятий в адрес УКХ. Слава на это сказал, что у него брат работает в Комитете народного контроля аж замом самого Председателя Арвида Яновича Пельше. Сходи, мол, к нему, должен помочь.
Младший Пенин был, действительно, силен настолько, что мог бы все сделать простым звонком. Но была "партийная этика", эдакие бальные танцы в коридорах власти. Он позвал какого-то "чижика" и попросил его пойти со мной к Матрене Митрофановне (имя условное), которая занимается жилищными делами, попросить ее "помочь товарищу Ушакову, который только что был на приеме у зама Председателя". Это был и не нажим, но намек, что вроде бы зампред хотел бы положительного решения вопроса.
Пришел я к вышеобозначенной Матрене, она очень мило со мной побеседовала и даже в мягкой форме понегодовала, какие, мол, порядки в УКХ! Потом сказала, чтобы я написал заявление на имя Комиссии по жилищным проблемам КНК, которую она представляет. Я написал подробное заявление с описанием бюрократической волокиты, с деталями издевательского поведения работников УКХ, все это густо приправив фамилиями и должностями действующих лиц.
Матрена внимательно прочитала мое заявление и спросила меня, глядя мне в глаза: - Товарищ Ушаков, вам справедливость нужна или квартира? - Конечно, же квартира!
- Тогда пишите! - И она стала мне диктовать: "В Жилищную комиссию Комитета народного контроля при ЦК КПСС. Точка. Прошу Вас оказать мне содействие в получении кооперативной квартиры. Точка. Копии всех необходимых документов прилагаю. Точка. Ваши титулы, подпись, дата. И все! Никаких возмущений!"
Было все просто, как первый крик ребенка, только что появившегося из утробы матери! А поверху синим цветным карандашом Матрена начертала: "Прошу внимательно рассмотреть". (Подпись, дата.)
Я поблагодарил и вернулся к своему знакомому. Он посмотрел и сказал: - Вот теперь все в порядке: карандаш синий, значит вопрос решен положительно, а "внимательно" означает, чтобы сделано все было быстро. Такие вот у нас "внутренние" коды! С этим заявлением мы с Таней пришли к Начальнику УКХ, он, оставив письмо у себя, тут же направил нас к той самой вреднющей бабе, которая волынила нас уже несколько недель.
А вот ей всё было нипочем. (Может, она еще не получила сигнала от начальника?) Тут я разбушевался, стал качать права. Но Таня нашлась и спокойно сказала мне, чтобы я подождал ее в коридоре. Я пошел докипать в коридор. Через минуты три вышла улыбающаяся Таня. Она, оказывается, аккуратно положила в как бы невзначай вдвинутый ящик стола коробочку дорогих французских духов. Потом они мирно побеседовали с той мадам чуть-чуть на светские темы, в процессе чего Таня как бы невзначай упомянула про мой поход к заму Пельше и про синюю резолюцию на моем заявлении...
Вскоре счастливые мы въехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже. Потом оказалось, что дом далеко не заполнен, видимо, не все клиенты приходили в УКХ с соответствующими борзыми щенками. Нам совсем уж за символическую мзду уже внутри кооператива удалось вскоре даже переехать внутри на второй этаж в том же доме, на чем наши амбиции достигли мыслимого предела, и мы успокоились навсегда...
Груз принципиальности Профессор Жмеринский был заместителем Главного Конструктора по надежности в одной из крупнейших ракетных фирм. Ракеты наши, безусловно, были достаточно высоконадежны: правда, что-то постоянно случалось, но ведь не могло же не случаться!
Беда была в том, что в фирме с легкой руки Жмеринского (или с подачи его руководства) бытовало мотто: "Мы обеспечиваем 100%-ю надежность!". Когда что-либо случалось, то, естественно, принимались те или иные меры и утверждалось, что данный отказ устранен навсегда. И утверждалось не то, что когда-то ко второму пришествию система будет "почти абсолютно надежна", а что вот теперь, уже завтра система будет абсолютно надежна. Трудно передать всю алогичность такой логики, поэтому лучше на этом и остановиться.
Будучи талантливым инженером, Жмеринский написал плохую книгу, которая, однако же, на ученом совете Госстандарта была выдвинута на Госпремию СССР. В качестве официальных оппонентов были назначены академик УССР Борис Владимирович Гнеденко, профессор Яков Борисович Шор и ваш покорный слуга, который ходил тогда еще в кандидатах.
Я с волнением взялся за чтение книги. Делать пометки на полях книги и отчеркивать что-то в тексте - не моя манера, но в этом случае я ей изменил. Я купил экземпляр книги специально для "экзекуции".
По мере чтения, я впадал в уныние: ошибки математические и инженерные, ложные посылки, отсюда неверные выводы... Я что-то раньше слышал обо всем этом "на слух", но относился к этому несерьезно: мало ли, кто чего скажет. А вот теперь все это в форме "не вырубить топором"!
Я написал разгромную рецензию и... почувствовал себя самоубийцей: я не могу не написать того, что я думаю, но это же будет против моих учителей! (Шор был моим неофициальным консультантом по кандидатской, а Гнеденко был моим оппонентом и фактическим, хотя и неформальным руководителем.) Я был уверен, что они будут "за" книгу, тем более, что тогда был дефицит на подобного рода техническую литературу... Может, мне нужно просто отказаться от выступления?
Я решил поехать к Якову Борисовичу и, открывшись, попросить совета, что делать. Был выходной, я позвонил Шору, и он, конечно, пригласил меня домой. Жил он в другом конце города, я вскочил в такси и помчался (благо, что тогда это было дешево даже для кандидатской зарплаты).
Шор встретил меня со своей традиционной улыбкой во всю свою нержавеющую челюсть. Я, видимо, был совсем не в себе. Он угостил меня чаем, а сам взял мой отпечатанный текст и стал читать. Я спросил его, что мне делать. Он мне резонно ответил, что требуется мое мнение как специалиста и оно у меня есть - в чем же вопрос? Я пытался ему объяснить, что не могу идти против него и Бориса Владимировича, на что он сказал, а вы съездите и к Гнеденко, может, он вам что-нибудь другое посоветует. Он тут же набрал номер Гнеденко, обо всем договорился, и я поехал в Университет, где жил Гнеденко.
Гнеденко умел встречать людей - от дворников до академиков, всех радушно и на равных. Ну, а я был где-то между... Перед Борисом Владимировичем я всегда - и до последних дней - робел и преклонялся. Мне уже тогда посчастливилось работать с ним в Кабинете надежности, в журнале "Надежность и контроль качества", посещать его еженедельный семинар в МГУ. Но, тем не менее, каждый раз встречаясь с ним, я испытывал огромное волнение.Когда я рассказал о своих переживаниях, Борис Владимирович сказал примерно следующее:- Вы не должны принимать во внимание то, что можем думать мы с Яковом Борисовичем. Если у вас есть свое мнение, в котором вы убеждены, вы должны его высказать. В этом и состоит научная принципиальность. Я понял, что мой приговор подписан: хошь не хошь, а на плаху надо залезать и к тому же залезать с достоинством...
На следующий день я явился в Госстандарт с бутылочкой валокордина... Оказалось, что порядок выступлений таков: первым - Ушаков, вторым - Гнеденко, третьим - Шор... Только этого и не хватало! Почему так? Уж либо Ушаков, Шор, Гнеденко - по возрастающей, либо Гнеденко, Шор, Ушаков - по убывающей. Но почему так?! (Только позже я понял, что два старых хитрых лиса сговорились и отрежессировали порядок выступлений!) Я залез на трибуну. Все было буквально так, как пелось в пародии на известную песню, исполнявшуюся Леонидом Утесовым: "На палубу вышел, а ПАЛУБЫ НЕТ..." Вылил в стакан воды почти целую бутылочку валокордина (получилось что-то вроде мятной водки - "мастики", только гораздо противнее).Сердце выскакивало из груди сквозь пиджак.А-а-а!.. Была - не была! И я начал...
Мутная "валокординовка" помогала, но вызывала дикую жажду. Приходилось облизываться после каждой пары предложений. Говорил я минут 20. Закончил я миролюбивее, чем собирался сначала: "Таким образом, книга профессора Жмеринского содержит много математических, логических и даже инженерных ошибок и не может быть полезна для инженеров..."
Зал безмолвствовал. Какой-то щенок смеет так говорить о книге, написанной почти Лауреатом Госпремии СССР?! Потом пошел шумок, но тут вышел Гнеденко, и шум стих. И тут Гнеденко сразу взял быка за рога. - Выступавший передо мной Игорь Алексеевич Ушаков сказал, что книга профессора Жмеринского не будет полезна инженеру...
Пауза в традиционном гнеденковском стиле. Я судорожно глотаю остатки валокордина уже прямо из бутылочки. Сердце отбивает чечетку.
- Я думаю, что он глубоко не прав!..
Опять пауза. Да еще какая! Константин Сергеич, вертитесь пропеллером в своем гробу - вот он, ваш лучший ученик! А я, между тем, превращаюсь в одно сплошное колотящееся сердце. - Эта книга... просто вредна! По залу пронеслась волна полуахов-полуохов. У меня спадает груз с плеч... Уф-ф-ф-ф!..
Потом сказано еще совсем немного, может минут на пять всего со ссылкой, что я отметил почти все, что надо, и повторяться нет необходимости.
Вышедший затем Шор с методичностью пираньи обглодал беднягу Жмеринского: как всегда, детальный обзор страница за страницей и даже с парой плакатиков для иллюстрации. В заключение он ничего не сказал, кроме: "Я поддерживаю полностью двух выступавших передо мной рецензентов".
Только позднее я понял, что "киты" прорежиссировали обсуждение. Меня нельзя было пускать последним: я бы жалко выглядел, как попугай, повторяющий то, что уже было сказано мэтрами. Выступление же Якова Борисовича Шора было выслушано с огромным вниманием, потому что Гнеденко уже расставил все акценты.
До того своего выступления я с профессором Жмеринским фактически не был знаком. Разу после выступления, он был официально-холоден. Но спустя несколько лет, отношения наши вошли в нормальную профессиональную колею. Это меня научило тому, что умные люди терпимы и самокритичны.
Должен, правда, сознаться, что урок научной принципиальности не прошел для меня бесследно: я стал следовать тем принципам, которым меня научили мои учителя, и ох, сколько я наполучал в жизни по шее из-за этого!
Вот совсем недавно, уже в начале нынешнего тысячелетия, когда я работал в Америке в качестве консультанта в известной американской компании "Хьюз Нетворк Систем", мне дали на рецензирование отчет по надежности. Отчет был никудышный, я отказался даже делать замечания по нему: этот отчет надо было весь переписывать - столько в нем было несуразностей и ошибок. Меня спросили, а могу ли я это сделать.
У меня оставалось еще чуть более двух недель рабочего времени по контракту. Контракт был фантастически хороший: я сидел дома в Сан-Диего и работал на компанию, располагавшуюся где-то на Восточном берегу. Платили мне за полный рабочий день при почасовой ставке 160 долларов в час. Что может быть лучше? Предполагалось продление контракта, поэтому я без колебаний согласился сделать работу в кратчайшие сроки.
Я работал, как Папа-Карло - с раннего утра до позднего вечера. Через пару недель отчет был мною представлен - я уложился в рамки своего времени работы по контракту. На фирме мой отчет был одобрен и послан заказчику... Заказчик остался доволен. Я был на седьмом небе, предвкушая продление столь соблазнительного контракта еще на полгода.
Но... Оказалось, что автором отчета был ... Главный Специалист по надежности этой огромной американской фирмы! Писал он этот отчет почти полгода с группой из четырех человек... Сами понимаете, это был мой последний контрактный проект: кому нужен второй "главный" специалист на одной и той же фирме, который при этом работает почти в 50 раз быстрее? Это же опасно!
Но я никогда не жалел о том, что мне часто доставалось "на орехи" за ту самую принципиальность, и всегда вспоминал с благодарностью своих учителей, помогших мне найти и сохранить это качество.