Инициация убийцы. Как обычные люди начинают служить злу
Фрагмент из книги «Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров» социального психолога Харальда Вельцера.
В издательстве «Альпина Паблишер» вышла книга «Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров» социального психолога Харальда Вельцера. Автор, занимающийся исследованием мотивации нацистских преступников среднего и низшего звена, анализирует документальные архивные материалы в поисках ответа на вопрос, как массовые убийства могут стать для ранее нормальных людей рутинной работой. В книге рассматриваются эпизоды геноцида во время Второй мировой войны, а также кровавые события, происходившие во время военных конфликтов во Вьетнаме, Руанде и на Балканах. Публикуем фрагмент из главы, посвященной тому, как полицейские 101 батальона Ordnungspolizei, которым было дано право не участвовать в расстрелах, решились на убийство порядка 38 000 человек.
Для исследования непосредственной ситуации отдачи и принятия приказа я хотел бы сначала рассказать об одном классическом случае, связанном с 101-м полицейским батальоном, историей которого занимались Кристофер Браунинг и Дэниэл Голдхаген. Этот случай вызвал, пожалуй, наибольшее количество споров в современном исследовании Холокоста. Внимание исследователей привлекает то обстоятельство, что полицейским данного батальона давалось право выбора — участвовать в убийствах или нет. Тем, кто чувствовал, что не готов выполнить задание, приказывали покинуть группу. Эта свобода действий, подтвержденная документально, составила ядро дискуссии, развернувшейся после исследований Браунинга и Голдхагена.
Итак, примерно 500 полицейских батальона убили около 38 000 человек и еще 45 000 депортировали в Треблинку. Простая арифметика показывает, что каждый участник этих преступлений в ответе за судьбу 170 жертв. С точки зрения психологии преступления данный батальон интересен по разным причинам. Во-первых, было составлено 210 протоколов допросов непосредственных участников преступлений, что дает необычайную массу показаний. Во-вторых, полицейские батальона были в среднем явно старше 30 лет, то есть решающий для их социализации возраст пришелся на период до национал-социализма: «Важные для формирования личности детские и юношеские годы к 1933 г. у всех них уже были позади. Многие вышли из окружения, достаточно невосприимчивого к национал-социалистическим взглядам. Им были очень хорошо известны нравственные нормы немецкого общества до национал-социализма, что давало иные критерии для оценки национал-социалистической политики, в проведении которой они должны были теперь участвовать».
Единственное, чем выделялись эти выходцы из мелкобуржуазных и рабочих кругов Гамбурга на фоне среднестатистического населения, — повышенный процент членства в НСДАП: 25%. Петер Лонгерих указывал на то, что претендентов перед вербовкой проверяли на «пригодность к СС». Как бы ни определялся данный критерий на практике, это означало, что проверялась как минимум политическая надежность, которая должна была подтверждаться заявлением об отсутствии возражений, поданным одним из отделений партии. Таким образом, среди отобранных полицейских не было людей, открыто противоречивших линии национал-социалистического государства, но в целом достаточно трудно понять, имели ли политические взгляды какое-либо влияние на фактические действия тех, кто в дальнейшем стоял с оружием у расстрельных ям. По оценке Браунинга, 80–90% этих мужчин принимали участие в убийствах евреев, хотя, как он предполагает, у всех — по крайней мере, вначале — это вызывало отвращение и нежелание.
«Большинство просто не смогли выйти из строя и открыто проявить нонконформистское поведение. Им легче было нажать на курок».
Чтобы найти ответ на вопрос, почему это было так, Браунинг приводит целый ряд соображений. Что касается роста жестокости, наблюдаемого в военное время и в особенности в контексте «расовой войны», он приходит на примере своего случая к следующему выводу: жестокость среди участников батальона действительно росла, но, поскольку до первых расстрелов у них, за редким исключением, не было боевого опыта, нельзя объяснить таким опытом готовность участвовать в первой расстрельной операции. «Получается, что рост жестокости полицейских — это не причина, а результат их действий».
На основании того, что казни проводились во время войны и обосновывались в контексте широко распространенных расистских идей, Браунинг полагает, что все это позволяло преступникам дистанцироваться от жертв, исключая их из «вселенной общих обязательств». На вопрос, состояла ли данная группа лиц, выбранных на основании самостоятельного решения, из людей с повышенной готовностью к насилию, Браунинг, с учетом ее социо-демографической структуры, отвечает сдержанным «нет». В этой связи он также рассматривает идею «авторитарного характера», которая, по его мнению, может иметь значение только с точки зрения эффекта «замедленного действия»: потенциальная, но не проявленная склонность к насилию может активироваться при наличии соответствующих внешних условий. В карьерном аспекте Браунинг не находит вообще никакого объяснения действиям преступников: отказ от участия не имел никаких последствий либо они были умеренными. Столь же небольшое значение придает он роли индоктринации и верности идеологии (в отличие от Голдхагена, который видит основное объяснение действий преступников в «элиминирующем антисемитизме» немецких «борцов за идеологию»).
Больший интерес для Браунинга представляет объяснение на основании результатов социально-психологических экспериментов, в особенности Стэнфордского тюремного эксперимента, который, по оценке Филипа Зимбардо, показал, как легко люди, не обладающие ни малейшей склонностью к садистскому поведению, в зависимости от социальных и ситуативных условий способны пойти на жестокие и садистские действия. Еще большее значение придает Браунинг эксперименту Стэнли Милгрэма по исследованию психологии подчинения, который проводился в разных вариантах и показал, с какой пугающе высокой готовностью самые обычные люди могут наносить другим людям болезненные и даже смертельные удары током, руководствуясь при этом довольно абстрактными причинами.
Послушание
Эксперимент Милгрэма крайне поучителен для нашего исследования, поэтому расскажу о нем подробнее. В начале 1960-х гг. молодой социальный психолог Стэнли Милгрэм (кстати, «Ученик» Соломона Аша) задумал эксперимент, с помощью которого надеялся изучить феномен готовности подчиняться авторитету. Вопрос состоял в том, как можно с точки социальной психологии объяснить действия убийц при национал-социализме. Проект эксперимента предполагал, что испытуемых, набиравшихся по объявлению за вознаграждение в 4,5 доллара, назначали на роль «учителей», которые должны были взаимодействовать с «учениками» (последние предварительно получали инструкции от руководителя эксперимента), после чего проводился тест на запоминание информации. За каждый неправильный ответ «учитель» должен был «наказывать» «ученика» ударом тока. Сила удара повышалась с каждым новым наказанием. Роли «учителей» и «учеников» распределялись, как казалось, случайно, так что испытуемый, получивший роль «учителя», верил, что ему самому с той же вероятностью могла достаться роль «ученика». Устройство, якобы передававшее удары тока «ученику», для большей убедительности при каждом нажатии давало также легкий удар тока «учителю». «Учителя» и «ученики» находились в разных комнатах и не видели друг друга, но при этом могли друг друга слышать.
Исследователя интересовал вопрос, как далеко будут готовы зайти «учителя». Шкала устройства, которое использовалось для «наказания», предусматривала силу удара до 450 вольт, а на решающих ступенях помимо маркировки напряжения были также подписи с предупреждениями: «Болезненно», «Сильный удар!» и т. п. Результаты эксперимента потрясли: 65% испытуемых довели тест до печального конца. Это означает, что они (по их мнению) ударяли «ученика» даже самым сильным электрическим разрядом — 450 вольт, хотя «ученик» уже не издавал никаких звуков (до этого он жаловался, кричал и умолял прервать эксперимент). Тревожащим было то, какое количество испытуемых были готовы послушно убивать, — при том, что руководитель эксперимента не имел над ними никакой формальной власти. Он представлялся просто ученым, дело происходило в помещении, похожем на научную лабораторию; если же испытуемые из-за криков боли и просьб «ученика» пытались прервать эксперимент, руководитель говорил авторитарным тоном, что его требуется продолжить, а ответственность за всё несет он, ученый.
Этого было достаточно, чтобы 2/3 участников продолжали использовать электрический ток.
Эксперимент повторяли более чем в 10 странах, и везде результаты были похожие. При этом исследователи обращали основное внимание на то, что 2/3 испытуемых послушно подчинялись. Меньше говорилось о том, что, как показывают видеозаписи экспериментов, испытуемые часто переживали сильнейшие эмоциональные трудности, выполняя свою «задачу», сообщали руководителю эксперимента, что «ученику» больно, и пытались договориться с ним об окончании эксперимента. Они находились в крайне противоречивой ситуации, которая их очень мучила. Это означает, что большинство испытуемых не просто стойко выполняли порученное задание, а в какой-то момент приняли решение подчиняться, несмотря на сомнения и крайнюю неуверенность.
До сих пор мало внимания уделялось и тому, что процент послушания регулярно снижался, когда формат эксперимента меняли. Это показало, что на готовность подчиняться сильно влияют несколько факторов.
Социальная близость: при изменении степени контакта с «учеником», например, когда его сажали в одну комнату с «учителем» или когда «учитель» в качестве наказания должен был прижимать руку «ученика» к пластинке, проводящей ток, готовность подчиняться заметно (до 30–40%) снижалась. Значение «социальной близости» было также заметно в варианте эксперимента, когда «учителя» и «ученики» были между собой знакомы, например, являлись друзьями или родственниками (в таком варианте участников приглашали на эксперимент с условием «приведи друга»). В подобном случае готовность подчиняться снижалась до 15%, и «непослушные» прерывали эксперимент намного раньше, чем те, кто делал это в других форматах экспериментов. Типичное высказывание «непослушных» испытуемых звучало так: «Боже мой, я же не садист!»
Франсуа Роша и Андре Модильяни, которые позднее заново проанализировали результаты данного эксперимента, проведенного в 1962 г., выделили важное отличие от базового формата, в результате которого испытуемые систематически проявляли меньше готовности к послушанию. Референтная группа «учителей» при условии «приведи друга» формировалась через отношения между обоими участниками эксперимента, поэтому в данном случае отношение лояльности возникало между «учителем» и «учеником», а не между «учителем» и руководителем эксперимента. Уже существующая связь между «учителем» и «учеником» в таком варианте морально затрудняет, если не запрещает продолжение эксперимента, в то время как в базовом варианте эксперимента «учитель» ощущает моральное обязательство перед руководителем, из-за чего ему трудно прервать эксперимент. В ситуации социальной близости делегирование ответственности, очевидно, затруднительно (о чем, кстати, свидетельствует и то, что социальная близость имела центральное значение для поведения немцев, спасавших жертв во время войны). Можно сказать, что социальная близость препятствует фатальной логике «сказал „А“ — говори и „Б“», поскольку логика межчеловеческих отношений носит в данном случае более обязательный характер. На авторитарное требование продолжать эксперимент («У вас нет выбора!») один испытуемый просто ответил:
«Почему? Что вы мне сделаете?» Однако нужно заметить, что без такой превалирующей социальной связи послушное деструктивное поведение, очевидно, не встречает препятствий.
Свою роль играет и то, что оба участника эксперимента знали друг друга минимум два года, имели совместный опыт и близкие взаимоотношения, проявлявшиеся в том, что до и во время эксперимента они шутили друг с другом и обменивались комментариями. В базовом формате эксперимента участники с социальной точки зрения были сами по себе, сам эксперимент вызывал у них сильную неуверенность и стресс, и единственным, кто задавал ориентиры, был руководитель эксперимента. В целом можно понять, почему участники ориентировались на его условия и принимали решение подчиняться ему.
Поведение руководителя эксперимента: самый высокий процент послушания достигался при базовых условиях, когда руководитель эксперимента стоически повторял требование продолжать, так как для проведения эксперимента необходимо соблюдение правил.
Поведение руководителя в данном случае было последовательным и уверенным. Но когда руководить экспериментом ставили двух человек с разными моделями поведения, процент послушания падал до нуля. Разногласия и противоречия со стороны авторитетных лиц, очевидно, давали пространство для самостоятельного мышления и принятия решений. То же самое наблюдалось в формате эксперимента, применявшемся в Германии: участники, прежде чем приступить к выполнению, наблюдали за ходом (симулированного) эксперимента, где «учитель» отказывался слушаться и эксперимент заканчивался. При подобных условиях более половины участников в дальнейшем сами прервали эксперимент. Видимо, таким образом демонстрировалась возможность альтернативных действий, что позволяло испытуемым вырваться из заданных рамок.
Очень низкий процент послушания наблюдался, когда испытуемым давали полную свободу выбора — наказывать ли «ученика» и каким образом. В этом формате руководитель эксперимента выполнял лишь одну функцию — «обращать внимание на технические ошибки». При таком условии только 7% испытуемых полностью его слушались. Сам Милгрэм отметил в своих исследованиях, что доля послушных участников заметно снижалась, когда руководитель эксперимента не присутствовал на нем лично, а давал инструкции по телефону. Интересно, что в этом случае не только росло количество тех, кто отказывался продолжать, но и многие начинали «мухлевать», сообщая, что подают ток определенной силы, хотя на самом деле оставались в пределах «безопасного» наказания.
Милгрэм сделал вывод, что, очевидно, «так было проще справиться с внутренним конфликтом, чем открыто противостоять авторитету».
Испытуемые справлялись с данным конфликтом таким способом, который позволял им якобы выполнять неприятное задание, на самом деле обходя его. Ирвинг Гофман называет этот феномен, который очень часто наблюдается в повседневной жизни, «модуляцией» ситуации. Условия игры принимаются и, возможно, даже считаются неизбежными, но обходятся с помощью специфической интерпретации. При этом результат зачастую оказывается прямо противоположен намерениям человека или организации, давшей задание. В повседневной речи мы называем это «мухлевать», «мошенничать» или «делать вид».
Еще одна вариация эксперимента, наоборот, повышала процент послушания. Здесь роль «учителя» и «карателя» разделялась между двумя людьми, и «учителя», отдававшие распоряжение о проведении наказания человеку, находившемуся в другой комнате, демонстрировали более высокую готовность подчиняться, чем в базовом формате эксперимента. Это подчеркивает роль распределения задач при осуществлении административно спланированных актов насилия — то, что Ханна Арендт назвала «административными массовыми убийствами». Зигмунт Бауман ввел для этого термин «адиафоризация» — он означает развитие нравственного безразличия и безответственности вследствие того, что человек не сталкивается напрямую с последствиями своих действий.
Весь комплекс экспериментов Милгрэма в целом, по его собственным словам, показывает, что «совершенно обычные люди, которые просто выполняют свое задание и не испытывают враждебности [к своим жертвам], могут стать действующими лицами крайне деструктивного процесса». При этом он особенно подчеркивал роль соответствующего контекста в готовности к послушанию — например, чувство долга перед руководителем эксперимента, условия пребывания в организации, проводящей эксперимент, страх быть в ответе за его провал и т. д. Все это имеет огромное значение для способа интерпретации заданных условий и принятия решения к действию на основании данной интерпретации. Человек не является сам по себе послушным, он принимает решение слушаться другого.
Решение подчиняться: одна из проблем переноса результатов социально-психологических экспериментов на анализ исторических ситуаций состоит в том, что в лаборатории мы имеем дело с контролируемыми ситуациями, не имеющими социальной предыстории, а в реальности — с комплексными ситуациями, содержащими целый набор случайных ситуативных факторов, личных предпосылок, социальных ожиданий и т. д. Эту разницу между экспериментом и исторической ситуацией можно очень хорошо проследить на примере главного вопроса исследования 101-го батальона. Особая трудность этого случая, как уже упоминалось, состояла в том, что командир батальона майор Трапп, объявив о первом предстоящем убийстве, прямо дал подчиненным возможность выступить вперед и отказаться от выполнения задания. По различным показаниям, предложением воспользовались только 10–12 человек. Можно ли объяснить столь небольшой процент тем, что речь шла о ситуации, которая, по Милгрэму, требовала от мужчин повиновения?
«Майор Трапп, — пишет Браунинг, — представлял собой не сильное, а слабое авторитетное лицо. Он со слезами признался, что порученная батальону задача ужасна, и предложил полицейским резерва старшего возраста отказаться от ее выполнения. Однако, несмотря на то что сам Трапп обладал слабым авторитетом, он представлял собой хоть и отдаленную, но далеко не слабую систему власти» — национал-социалистический режим и его ведущие идеи. Это означает, что хотя Трапп и не был авторитетом, но представлял собой власть.
С точки зрения социальной психологии крайне маловероятно, что физически отсутствующий и достаточно абстрактный авторитет, как, например, система власти, может играть роль при принятии конкретного решения — убивать или нет. Тем более когда открыто предоставляется возможность отказаться.
Намного важнее было как раз то обстоятельство, что майор Трапп обладал «слабым» авторитетом и демонстрировал своим людям, что сам страдает от приказа, который должен исполнять.
Во-первых, они могли видеть в своем командире человека, который испытывает значительные затруднения при выполнении порученной ему задачи, на фоне чего собственные трудности могли показаться менее значимыми и преодолимыми на примере Траппа. Во-вторых, слабость Траппа, которого описывают как всеми любимого и заботливого командира, могла усилить желание проявить верность ему и не оставить в беде, когда ему самому нелегко. В-третьих, ситуация, в которой оказались эти мужчины, не была однозначной ситуацией повиновения. Многое в ней было неоднозначно: в силу отсутствия опыта они плохо представляли себе, как выглядит то, что им предстоит совершить, и не знали наверняка, чего от них ожидают — решительности, колебаний, осмотрительности, жесткости, готовности к убийству либо отказа, дисциплины, чувствительности или всего вместе. Неоднозначные ситуации требуют осмысления и вывода, который тоже может восприниматься как осмысленный. В данном случае каждому отдельно взятому человеку могло показаться осмысленным продемонстрировать верность любимому «слабому» командиру. Могло также казаться логичным, что необходимо быть в состоянии выполнять приказы, даже если это тяжело, тем более что подавляющее большинство не выступают против и их решение подкрепляет правильность собственной интерпретации. Таким образом, в момент перед этой первой казнью большинству субъективно кажется более логичным действовать вместе со всеми.
Кроме того, решение отказаться означало бы возложить неприятную работу на товарищей и избежать последствий — что было бы асоциальным действием, как отмечает Браунинг. Все это делает более понятным поведение в групповых ситуациях, о которых здесь и идет речь. Социальная психология группового поведения на основании множества экспериментов доказала, что даже в группах, набранных абсолютно случайным образом, поведение отдельных людей при принятии конкретных решений определяется группой. Из исследований альтруизма известно, что помогающее поведение очень сильно сконцентрировано на членах собственной группы. Норберт Элиас аргументировал с теоретической точки зрения, что поведение отдельного человека можно понимать только на фоне (воспринимаемой им) принадлежности к «мы-группе» и во взаимозависимости с действиями других. «Мы-группа» требует лояльности, в то время как «они-группа», против которой направлен приказ, рассматривается как опасная и менее ценная. Таким образом, будущие жертвы уже в момент отдачи приказа почти не имели шанса на то, что их будущие убийцы примут решение не убивать. Околовоенные ситуации формируются самым типичным образом по схеме «„мы-группа“» против «„они-группы“» еще до какой-либо конфронтации. Здесь нужно вспомнить о понятиях «товарищество» и «корпоративный дух». К тому же на войне люди видят только друг друга, и не существует никого, кроме их собственной группы, кто мог бы поставить под вопрос их систему координат.
Это видно также на примере уже упоминавшихся фронтовых писем, в которых иногда поразительно открыто говорится о преступлениях. Их авторы, очевидно, исходили из того, что система координат, на которую они ориентируются, действует также и для адресатов — чаще всего их жен.
В рамках умозрительного эксперимента можно представить себе, какие социальные последствия понес бы участник батальона в случае, как выражается Браунинг, «нонконформистского» поведения и «выхода из строя»: он нарушил бы нормы группы, которые сам разделял и считал правильными, нарушил бы обязательство лояльности по отношению к командиру и к товарищам (возможно, близким друзьям), изолировал бы себя от группы, которая сочла бы его позицию надменной, трусливой, слабой и т. д., — в любом случае недостойной признания или восхищения. При всем том необходимо помнить, что это грозило не только временными, но и отдаленными последствиями, которые в ситуации отдачи приказа невозможно было взвесить. Индивидуальные последствия изоляции из группы, в составе которой поневоле пришлось бы находиться еще какое-то необозримое время, субъективно воспринимались как значительные, и их объем нельзя было оценить в полной мере. На другой чаше весов было «всего лишь» участие в расстреле, конкретные обстоятельства которого были на тот момент так же неизвестны, как и вероятность повторения. Отдельные члены батальона наблюдали, что другие остаются в строю и не выходят из группы, — казалось очевидным, что большинство товарищей тоже не видят никаких проблем в участии.
Необходимо учитывать и то, что национал-социалистическая мораль служила нормативной точкой отсчета и согласно ей уничтожать евреев, партизан и т. п. было нормально и даже необходимо, чтобы избежать вреда для своей «мы-группы». Наконец, как сказал майор Трапп в обращении к батальону, нужно просто думать о немецких женщинах и детях, которые на родине нуждаются в защите. Этот призыв можно понять в разных смыслах: он мог вызвать страх того, что отказ от исполнения будет иметь последствия для близких, либо страх потерять уважение перед «любимыми дома». Наконец, можно вообразить, что ориентация на жесткость, идеалы авторитарного воспитания, жестокие модели разрешения конфликтов в той среде, из которой вышли бойцы батальона, тоже играли определенную роль при их социализации.
Во время одного семинара в университете я провел эксперимент: после прочтения книги Браунинга попросил всех перечислить факторы, которые, с точки зрения участников батальона, могли воспрепятствовать их решению выйти вперед и отказаться от убийства. После многочасовой дискуссии на доске была выписана таблица «за» и «против» с перечислением всех возможных факторов, которые могли бы субъективно сыграть роль. Слева были перечислены аргументы за то, чтобы остаться в группе, справа — аргументы против. Левая половина таблицы заполнилась очень быстро — там были все те факторы, которые я только что перечислил. В правой половине было только три пункта: универсалистская, основанная на философии, этика, отвергающая убийство в принципе, христианская мораль, запрещающая убийство, и эмпатия по отношению к жертвам. Как известно, подобные убеждения и ориентиры лишь в редких, исключительных случаях способны удержать от насильственных действий — даже в гражданской жизни случается, что пасторы избивают своих жен. Наличие базовых этических убеждений не исключает их нарушения.