Евгений Никитин: "Всего-то надо было нам просить о праве на ошибку..."

Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи сделаны из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы...

Евгений Никитин родился 1981 году в посёлке Рышкань (Молдавия). В 1997 году уехал с родителями в Германию. Закончил гимназию имени Фридриха Беренса. В 2003 году переехал в Москву. Окончил Филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова. Жил в Кишиневе, Ставрополе, Мееране, Дрездене, Шверте, Дортмунде, работал телеведущим, дворником, разносчиком рекламы, продавцом, переводчиком, преподавателем немецкого языка... От Московского поэтического клуба был координатором первого Венецианского поэтического биеннале (2009 г.) Его стихи печатались в журналах "Новый мир", "Знамя" , "Воздух", "Октябрь", "Новый берег", "Современная поэзия", в "Литературной газете", в альманахах “Акме”, “Anno 2003”, “Литерра Инкогнита” и др. Автор поэтических сборников: «Зарисовки на ветру». «Невидимая линза", "Контраст", "Стендап лирика". Творчество отмечено премиями: «Эврика», «Заблудившийся трамвай», конкурса имени Николая Гумилева. Член Союза писателей Москвы. Евгений Никитин - поэт странностей, пушкинских "странных сближений", и если принять хотя бы одно из них, тут же воображаемый мир - через стихи поэта! - возникает в ощущениях: Я начал замечать: мой добрый друг становится печальней и прозрачней. Просвечивают шляпа и сюртук, и как бы автор ни был близорук, а в лёгких ясно виден дым табачный. С авторского прочтения этого стихотворения начинается видео-фильм о творчестве поэта: Пересекаясь с Пушкиным - конечно не во времени - а в пространстве Кишинева и Молдавии, где Александр Сергеевич провел 3 года без трех месяцев - а поэт Евгений Никитин родился и вырос, и в последствии, мне думается, именно благодаря этому обстоятельству - стал одним из восприемников русской Музы. 16-ти лет от роду Евгений Никитин эмигрировал вместе с родителями в Германию. Именно там, в Германии, обучаясь в Гимназии имени Фридриха Беренса - он стал писать русские стихи. Ощутив себя поэтом, Евгений Никитин решил вернуться в Россию - на языковую родину. Путь в поэзии несоизмеримо важнее, и, зачастую, гораздо трагичнее цели. Кажется, что это не о Владимире Ленском, а о Евгении Никитине из "Евгения Онегина" : "Он из Германии туманной Принес учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный..." Учеба Евгения Никитина в Германии в гимназии имени Беренса порождает и в моей памяти "странные сближения" - фамилию Беренс носили двоюродные братья моего отца - адмиралы России Евгений и Михаил Беренсы. Евгений Андреевич Беренс был старшим штурманом и героем крейсера "Варяг", впоследствии стал Военно-морским министром в правительстве Ленина. Михаил Евгеньевич Беренс в Первую Мировую войну был командиром миноносца "Новик", который совсем недавно нашли на дне Балтийского моря. Адмирал Михаил Беренс не принял революцию, и стал последним Командующим Русским флотом из 120 кораблей. Флот ушел в Бизерту и спас сто тысяч беженцев на бортах (об этом сериал Никиты Михалкова "Русские без России"). Среди спасенных Михаилом Беренсом был последний внук Пушкина - полковник Александр Александрович Пушкин... Спустя 7 лет после Молдавии по дороге в Арзрум и обратно Александр Сергеевич Пушкин - в самом конце Военно-Грузинской дороги - впоследствии Головинский проспект, а сейчас проспект Руставели - проезжал мимо места, где впоследствии был построен дом, в котором я родился и вырос... И тем самым, как мне сейчас кажется, Пушкин способствовал и нашей с Евгением Никитиным встрече. Творчество Евгения Никитина по-разному, но главное с большим интересом было встречено московскими поэтами и критиками - Геннадий Каневский: "С точки зрения поэтической техники Никитин — скорее импрессионист, чем экспрессионист: пристальное внимание к детали и умение высветить её искупают отсутствие внешней броскости." Елена Погорелая: "Исходная задача Никитина — принципиально иная: не демонтировать действительность окончательно, но повернуть её к цельности." Наталья Черных: "Никитин ловит в фокус своей невидимой линзы эту золотую, уходящую жизнь..." Леонид Костюков : "...достаточно 6-ти строк для того, чтобы утвердить индивидуальный ритм, стилевую манеру, сказать что-то осмысленное и нетривиальное, воздействовать эмоционально — и все это, никуда не спеша. " Кирилл Анкудинов: "Есть кому продолжить дело «городских тихих лириков» — Владимира Соколова и Татьяны Бек... Стихия Никитина — воздух (с малым добавлением огня, земли и воды). Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи «сделаны» из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы." И вот стихи: * * * Человек покупает вино, человек выдувает стекло, пьёт за то, чтобы стало темно, потому что бывало бело. С многоточием промежду глаз, он как будто к сугробу прирос, принимая за иконостас мозаичный узор папирос. Кто-то варит ему геркулес, подстригает нервический ус, разделяет его интерес к собиранию рыб и медуз. Так яснее и тоньше черты проступают и ждут в пустоте, словно в сером тумане мосты и таинственный знак на зонте. Если ты подмечаешь в пути, что вокруг не одна пустота, не боись постучать и войти, и увидеть — она обжита. Скобки Я начал замечать: мой добрый друг становится печальней и прозрачней. Просвечивают шляпа и сюртук, и как бы автор ни был близорук, а в лёгких ясно виден дым табачный. Не прячет воровато друг лица: сквозь стенки черепной его коробки я наблюдаю ветку и птенца, рекламный щит, прилавок, продавца; я мысленно беру всё это в скобки. Он тихо-тихо таял с детских лет, но — оболочкой, а не сердцевиной. Пустяк — исчезли кожа и скелет, не в этом суть. Мучительный секрет, загадка в том, что сердце, сердце видно! А я, напротив, становлюсь плотней — булыжник в череде других камней. Колыбельная для Кати Расскажи про белого бычка, ветка в тимирязевском лесу... воздух держит катю на весу, огонёк-сестрёнку светлячка. на таможне финской — чур, молчок — девочка с косой и рюкзачок. пальма контрабандная внутри. дома чёрный чай и сухари. шесть рублей шуршали в кошельке, звёздочка взошла на потолке. Exegi monumentum Нам следует молчать, мой беспокойный друг, когда крадётся пух по краешкам заструг, а в трубах мойдодыр кастрирует волынку. Пусть мэтры потрындят, у нас же — нет заслуг, так выполним завет не писать в акведук и подставлять под снег надтреснутую крынку. Из жалости метель отлавливает нас у станции метро. Разглядывает пас- порта и говорит: “Пройдёмте, нелегалы”. Ты чувствуешь себя как старый папуас: конфисковали всё — и бусы, и компас, и амулет вождя, и шапку из коалы. Из огненной воды и Огненной земли сотворены, слова летят, как мотыли, туда где им гореть отнюдь не на работе: в камине дурака, где, как ни берегли, кончается их путь, и если не угли , то жертвою падут нечаянной зевоте. * * * По углам, где суетится свет, скрадывая тонкие детали, жили-были люди-или-нет (мы их так зачем-то называли). Если посмотреть сквозь пузырёк и сказать четыре слова тайных, то увидишь стёртый вензелёк на солонке и на ложках чайных. Это знак, что где-то здесь они в тишине случайной обитали, зажигали синие огни, фолианты ветхие листали. Помню их индюшьи голоса и глаза, подёрнутые рябью, и осу (у них была оса), их походку и повадку бабью. Как прекрасно им в тени жилось — пряли пряжу, чайники латали, помогали, если что стряслось, даже крошки в кухне подметали. Кто они, куда они ушли, в щель в полу, в нору или на крышу? В недра искореженной земли? Почему я больше их не слышу? * * * Человеки торчат на ветвях, как огромные чёрные птицы или цифры, что ты второпях посадила в столбцы и таблицы. Морок снежный, обман ледяной заполняет меж ними пустоты. За бесплотной туманной стеной ловим лишь холостые частоты. Треск и шум, как вино на углях, словно нас разделяют парсеки… Те, кто в птичьих засел патрулях, навсегда избежали опеки. Обстоятельства их бытия мы с тобою уже позабыли. Кто их выдумал? Может быть, я? Кто с карниза спустил, да не ты ли? Забытьё телефонной культи, новостей чепуховые басни, если можешь вслепую — лети, если хочешь погаснуть — погасни. * * * Было время, когда мы боялись людей и селились, как черти, за печкой. К нам зима приходила с пучком орхидей, кружкой супа, домашней аптечкой. Так и жили, о том толковали, о том пели песни, о том тосковали, о прекрасном, о тёплом, о чём-то своём, так мы прятались, так зимовали. Но однажды очнулись и — чёрт побери! — мир вокруг изменился до боли. Хоть листай словари, хоть пускай пузыри в орхидеи, да желтофиоли. И теперь мы не точки в небесном шитье, а скворцы из кирпичных скворешен — кто распят на трухлявом рекламном щите, кто к железной антенне подвешен. Мы решили поверить во всё до конца и во всём до конца сомневаться, в монологе лжеца и сонете слепца. Может быть, может быть, может статься! Может быть, я не только пустой человек, что застигнут внезапной листвою и глядит, как уходит серебряный век, может быть, я чего-нибудь стою. Не по мёртвому берегу тризну твори — по живому, что свищет и тает; посмотри, кто-то снежные губы твои с замиранием сердца читает. * * * Живущий в чаще... живущий в чаще пел, листву листая: “сестра, не узнаёшь? — листва я”. но канула в огне труха лесная. а я — один из вас, вмурованных в бетон, макаю сушку в золотой бульон. не брезгую домашней лепотой, обшивкою доволен и побелкой, суконной молью, книжной слепотой, сиюминутною поделкой. по вечерам стрекочет синема про чёрные шторма, про сердце ветра в ледяной волне. и словно слышно мне: “послушай, глупый юнга, бульонный водяной, забудь осенний хворост и ливень рассыпной, пойдём, пойдём со мной на тонкий лёд сквозной” Ремесло За поволокой стекла, осознавая бескрылость, мы дожидались тепла. Но ничего не случилось. Это — твоё ремесло. Как же уверую, если чуда не произошло и тополя не воскресли? Я-то пытался и сам — слепо, своими словами. Буквы сверял по весам, стряхивал точки часами. Тщетно — по-прежнему спит солнца свеча восковая, оторопь снежная мнит будто она — вековая. Кто же из нас непоэт? Слышу муз ы ку дрянную: неугомонный сосед мучает скрипку дверную * * * Умер Зюся потому... Да нипочему . Просто не могли ничем мы помочь ему: не хватало нам любви, не хватало сил, и обиду, как болезнь, он в себе носил. Все-то жался, прятал хвост, нычки по углам. Получал сухой паек с горем пополам. Старший кот его гонял и ложился спать на кровать. А Зюся шел только под кровать. Тесно было впятером: маленькая дочь, я, жена и два кота, некому помочь. Я оправдываюсь так. Только видит Бог: просто я не долюбил , вот и не помог. * * * Я нес к помойке старую плитку, и видел, как на балконе, сед и похож на жареную улитку, стоял без трусов сосед. Я думал, как тоже стану гадок, дай Бог еще, не одинок. Из щек собачьих, из кожных складок буду глядеть на потолок. Потолок, потолок, нужен ответ. Кого я любил, кого обидел? Потолок ответит: нет, никого не видел. * * * Человек, расписавшись в книге учёта, начинает чё -то. Это чё -то он называет "работа". Ожидая кого-то, он хочет кой-чего от него. Но этот кто-то - никогда ничего. Человек собирает остатки ума, берет трубку, говорит " Привет, ма ..." Но нет никакой ма , только тьма. Тогда он кладет трубку, варит на ужин крупку: покойный па не говорил "крупа". Детство Очки, рогатка, канотье. Жить в темноте и тесноте и сравнивать по слепоте огарок и фонарик. Крадётся в пепельную высь худого мальчугана свист, и под ногой хрустящий лист, как бабушкин сухарик. А за рекой в глуби болот цыганка мёртвая живёт. Вот наколдует, позовёт, уронит и состарит. Но ты не бойся, не грусти и не старайся подрасти. Смотри, как солнышко в пути культёй по стёклам шарит. Ржавеет парковый развал. Видать, своё откуковал. А как он скрипло зазывал, швырял песком калёным… Предгрозье. Ветер. Кавардак. Тетрадка, зонтик и пиджак. Рябина кашляет в кулак багряным и зелёным. Память Из-под земли восстал пустой вокзал, как саранча, нахлынули окурки, а я у кассы медленно вмерзал в чешуйки штукатурки. Клочки газет, листва — всё поднялось и понеслось — чумазое цунами, на скрытую наверчивая ось тот мир, где пацанами мы колесили — рытвины, жара, и тополя — облупленные свечи, и девушек соседнего двора оливковые плечи, и пыль, повсюду пыль и шелуха, лузга, такие чёрненькие шкурки, икарусы ворочают меха — квадратные придурки — они всё ждут — я поднимусь на борт, я отшвырну вчерашний день бедовый: марш-марш туда, где люди из реторт сосут глинтвейн вишнёвый. Я помню переполненный вокзал: как саранча, неслись вокруг окурки, а в сумерках я медленно восстал из ломкой штукатурки, и сделал шаг, потом — в сиденье вмят — листал словарь, слюнявил разговорник... А вслед смотрел, как десять негритят, посёлок-беспризорник. *** Дом снесли, а мы ещё стоим. Я смотрю спокойно на отца и не знаю, что мне делать с ним. Всё проговорили до конца. Боли нет, досада – может быть. Точку бы поставить и уйти. Выпить разве – я умею пить. Вот недавний пост - его прочти. Нет веранды этой, кухни нет, но отец всё думает, не спит, видит на веранде силуэт, слышит, как на кухне пол скрипит. *** В тихом городе лето. Здесь живут старики. Их столетние кости легки. Легче птичьих костей, тоньше стрелок часов. Слышно в их голосах шелестенье лесов. В жаркий полдень они на базаре стоят. Продают ерунду – скрепки или котят. *** Говоришь, бывает, с другим про зелёный сад, про закатный дым. Между тем ты сам виноват. Между тем ты сам виноват, что туда тебя не зовут. И забвения виноград на уста тебе не кладут. Даже звать тебя «Виноват». И зима пряд ё т много лет подряд тонкий, как паутина, л ё д. *** Смотри на нас как на ошибку. Мы, безусловно, были здесь, мы в той же лодке плыли здесь и ждали золотую рыбку. Но плыли мы не так, не там, и не о том просили рыбку. Всего-то надо было нам просить о праве на ошибку. Положим, мутная вода и в ней уродливая рыба грызёт гнилые невода: ошибка – и на том спасибо. * * * Свечное пламя мается, дрожит. Сгорая, мотылек его целует. Мой друг не пишет – он, как тень, танцует и на ловца, как зверь, бежит. Сдвигается зима, ее слепые створки. Домашний газ свой синий язычок выпрастывает из конфорки. Дом позабыл, как умер мотылек. Забывчивостью − что хотел он показать? Зачем он книги старые расставил так нарочито, словно неких правил он вел − разъятую по комнатам − тетрадь? Прошли года, а он все делал вид, что − черствому − не до жильцов покойных. Но я-то видел, как он был укрыт огромной пленкой крыльев треугольных. * * * "Земля! Земля!" − кричит пилот космического корабля. Но никакой земли там нет, а также корабля. Там только страшный белый сад, висящий в пустоте. Пилот моргает − что за сад? глаза уже не те. Он очень старый, наш пилот. За столько световых-то лет. Да и корабль уже не тот, его, точнее, нет. Прозрачный, как стеклянный, снег. Такой я видел как-то раз в глазах у Эли, и тогда я понял − он не примет нас. * * * Вода и соль на выцветшем паркете. Подвешенные в воздухе тетрадки. В холодной комнате скучают дети, расставленные в шахматном порядке. Бюст Лермонтова. Половая тряпка завязана, как старая косынка. Усатая цыганская прабабка, несущая мешок картошки с рынка. В окне светает. Все еще светает. Проходит месяц. Он еще продлится. Порывом ветра окна открывает. Но обомлевшим окнам не открыться. Директор замер в белом кабинете. Пустые стены, свежая побелка. И на его лице в рассветном свете − узор морщинок, выведенный мелко. * * * Она отмечает кончиком сигареты точки в воздухе, одну за другой. То ли контуры тыквы, то ли кареты, то ли ночного зверя – и хвост трубой. Очевидно, сегодня она понапрасну ждала чудес, как старухи ждут беду. Вспыхивают и гаснут яблоки фонарей в саду. Слово “сад” – прохладное и простое: сразу вижу дерево и цветы. То ли нет никого во тьме, то ли да-да, нет-нет. Чуть возник – и след простыл. * * * Был он колоколом синевы, этот город среди лесов и болот. Бронзовели в парке старые львы, скомкан, в небе лежал самолет. Слышали, как города гудят? Этот глубоко и ровно дышал. Как за нами, бывает, сверху следят, – львы летели и самолет лежал. Не так, чтобы каждый шаг, совсем не так. Но в поле зрения плаваешь там и тут. Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак. Белое солнце над головой несут. * * * Человек возвращается в сад по своим следам. Трава оплетает его ступни, на плечи – ложится листва. Персики, лопаясь от сока, скатываются в ладонь. Он стоит на месте, как изваяние, умиротворенный, сад смещается сам, похлюпывая почвой. Тигр и серна выступают из тени, скрываются снова. Позади ждут жестокие и мудрые дети, мерцающие зеркала небоскребов, всевидящие социальные сети, всемогущие окна кинотеатров. А здесь – только прохлада смерти, дарующая безмятежность, дыхание сада, покинутого садовником. Легко выбирать, обладая знанием двух миров. “Слишком долго я жил с ощущением сада в сердце”, – говорит человек и превращается в камень. * * * За поволокой стекла, осознавая бескрылость, мы дожидались тепла. Но ничего не случилось. Это – твое ремесло. Как же уверую, если чуда не произошло и тополя не воскресли? Я-то пытался и сам – слепо, своими словами. Буквы сверял по весам, стряхивал точки часами. Тщетно – по-прежнему спит солнца свеча восковая, оторопь снежная мнит будто она – вековая. Кто же из нас непоэт? Слышу музы́ку дрянную: неугомонный сосед мучает скрипку дверную. * * * Помню, был город внутри полон светящихся точек... Кто-то задул фонари, словно сердца одиночек. Канули в пасмурный снег алые звезды-ледышки, здания библиотек, банки, ларьки, телевышки и силуэты церквей. Новые ориентиры – белые булки ветвей, фар мимолетных пунктиры. Только душевный бедлам беглым огням – не доверить. Я не берусь по углам прятаться и лицемерить: пробовал это – не смог. Лучше вслепую по снегу на незнакомый дымок к людям, вину и ночлегу. Двери не стали добрей – доски, замки, воспрещенья. Но за одной из дверей ждут моего возвращенья. * * * бог ли дождём замурчит, жук ли на лапку подует: мокрая почва — молчит. э т о — не опубликует. сплетня сороки — донос. верить ей или морочит? ты б на сороку донёс, если бы мог по-сорочьи? сердце — бумажка в горсти. только не лги, не пугайся. свиток прочти и прости. пересказать не пытайся.