Алексей Слаповский: «Хочу быть жизнерадостным писателем»
«Редакция Елены Шубиной» (АСТ) представляет прозаический сборник Алексея Слаповского «Туманные аллеи». Отсыл к знаменитому ностальгическому циклу Бунина, написанному в годы эмиграции, трудно назвать парафразом. Скорее, это попытка понять, как живут сюжеты в наше время, уловить перемены в людях, языке и в том, что называют любовью.
культура: Вы пишете в предисловии: «Меня всегда манили и раздражали «Темные аллеи» Бунина. Манили тем, как написано, а раздражали многим. И архаичным до неловкости эротизмом. И книжностью разговорного языка. И отношением к женщине как объекту, пусть даже и поклонения. А еще я никогда не мог забыть, что автор — барин, аристократ, и чувствовал себя плебеем, подсматривающим за господской жизнью». Расскажете Вашу историю отношений с этим произведением?
Слаповский: Отношение к книге менялось. В 16 лет я читал ее, естественно, как эротическую. Когда было за 20 — уже с иронией. Позже с уважением, потом с непонятной досадой, затем опять уважительно и снова иронично... Но всегда воспринимал ее очень живо, и это не могло просто так кончиться. Теперь все, успокоился.
культура: Вы и иронические отзывы предвидели — «Взялся переписывать Бунина», «С Буниным на короткой ноге». Зачем понадобилась такая литературная игра?
Слаповский: А это не игра. От жизни в книге намного больше, чем от литературы. Главную причину я в предисловии не назвал, потому что не сразу сам ее понял. А она, наверное, вот в чем. Каждый пишущий хочет запечатлеть себя и свое время, и Бунину это блистательно удалось. Точные образы и детали окружавшего мира в его рассказах важнее, чем собственно истории. Вот и мне захотелось соорудить что-то вроде собственной энциклопедии советской и постсоветской жизни — настолько, насколько умею.
культура: Ваш сборник совсем не про аристократическую жизнь. Бабушка молится «боже святый, боже страшный», Галя из Вольска вспоминает о несчастной любви с курсантом, мама с дочкой ссорятся в электричке. Намеренно дистанцировались от налимьей ухи, рода пеплума из пунцового бархата и рубинового аграфа?
Слаповский: Пишу от лица «простых» персонажей потому, что перевоплощаюсь. В иной характер, иной язык и прочее. Не исключено, что это особенность актерской природы, хотя артистом я, к счастью, не стал — вовремя отговорили поступать в театральное училище. Однако я же еще и драматург, и сценарист. Быть в чьем-то образе для меня естественно. С автором «Темных аллей» у меня на самом деле точек пересечения мало. Мой писатель — Чехов. Он разночинец, я тоже. И пишу про таких же, мне все свои — и академики, и плотники. Но я, конечно, проще, легче классиков. Мне, если сказать именно попросту, нравится искать и находить в жизни что-то хорошее. От этого и моя собственная начинает казаться лучше. Такая самопсихотерапия. В 90-е годы был намного жизнерадостнее, в том числе в книгах. Потом переехал в Москву и слегка остервенился. В книгах тоже. Сейчас, пожалуй, возвращаюсь к себе, к своему фатальному оптимизму. Так иногда бывает.
культура: В последнее время редко пишут о любви, все больше фэнтези, исторические романы. Вам не кажется, что саму тему не то чтобы табуируют, но как-то обходят стороной. Как Вы думаете, почему?
Слаповский: По-моему, отдельно темы любви не бывает. И пишут о ней, крепко увязанной со всем остальным, многие из тех писателей, кто мне интересен. Вот не так давно прочитанные книги Александра Архангельского — «Бюро проверки», Марины Вишневецкой — «Вечная жизнь Лизы К.», Ольги Славниковой — «Прыжок в длину» — везде по «пять пудов любви», как выражался все тот же Антон Павлович.
культура: Сложность восприятия «Темных аллей» современным читателем в том, что любовь у него — не к конкретному человеку, это экзистенциальное чувство, некая территория, расширяющая горизонты сознания, почти как понятие времени у Джойса. На бытовом уровне это иногда раздражает — разные женщины, прямо какие-то донжуанские списки.
Слаповский: Сложный вопрос. Скорее, для исследователей творчества, литературоведов, культурологов. Донжуанские списки точно не про Бунина. Другое дело, что любовь у него всегда рядом со смертью. А современный читатель про смерть не любит. Тяжело ему это. Не по силам. И мне тяжело, и мне не по силам. Я вообще хочу быть жизнерадостным писателем. Уже потому, что в русской литературе радостных авторов мало, почти нет. У нас культ мрачности, иронии, сарказма. Я сам таким был и во многом остаюсь, но что-то от этого притомился. Пытаюсь меняться.
культура: Возможно ли, чтобы нечто похожее на этот бунинский цикл появилось сегодня, от лица мужчины, а может быть, женщины?
Слаповский: Чтобы с такой же силой — вряд ли. Мы предпочитаем отбалтываться от темы безумной любви, от темы смерти, заговариваем зубы бездне, сами себе внушая, что этого нет. Стендап, шуточки, прибауточки. И я тоже часто (особенно в кино и сериалах) чувствую себя музыкантом на «Титанике». Нет, а что, бегать и кричать: «Мы все утонем»? Наверное, я не вполне ясно выражаюсь, но иначе не получится, потому что в вопросах жизни, любви и смерти мне до сих пор очень многое неясно. И чем больше копошусь в этом клубке, тем больше запутываюсь. Говоря коряво и даже пошловато, для Бунина любовь — способ с ужасом прикоснуться к смерти, для меня — способ с надеждой потрогать жизнь. И мои простые истории — об обычных людях, которые заняты именно этим. Живут и надеются. Не великие они ни духом, ни мыслью. Но я их люблю.
культура: Один из Ваших героев рассуждает: «Человечество или трансформируется, будет какая-нибудь неорганическая цивилизация. И для них все эти наши красоты будут звук пустой. И все наши драмы, все эти Анны Каренины, Раскольниковы, «Илиады» и «Одиссеи», они просто не поймут эту чушь». Согласны?
Слаповский: Пока мы еще не настолько изменились, чтобы не понимать чего-то в прошлом. Да, многое кажется скучным, но только из-за обилия архаичных подробностей, из-за формы, в которую это облечено, а суть все та же — зазор между желаемым и действительным, конфликт идеального и реального. И мой герой не столько утверждает, что в будущем наши истории будут казаться чушью, сколько выражает тоску, что жизнь пройдет, все пройдет, и останется ли след, неизвестно. Сам я полагаю, что-то останется — до тех пор, пока не исчезнет род человеческий. А вот если власть возьмет искусственный разум, тогда да, тогда все. Вместо того, чтобы тосковать о погибшей или умершей подруге, как во многих рассказах Бунина, некий искусственный индивид, получеловек-полуандроид, создаст себе точную копию. И никаких тебе драм и трагедий, никакой литературы. Не о чем писать.
Фото на анонсе: litinstitut.ru