Премиальная энтропия
Может быть, впервые за годы существования литературной премии «Большая книга» результаты были встречены громким возмущенным гулом. Хотя тройка победителей 2018-го выглядела куда удручающе. В порядке убывания — «Памяти памяти» Марии Степановой, «Бюро проверки» Александра Архангельского, «Июнь» Дмитрия Быкова — сообщают ли вам лишь год спустя что-нибудь эти имена и названия? За понятным исключением Дмитрия Львовича с его утешительным третьим местом, но тут скорее рассматривается масштаб автора, а не произведения — как объемная иллюстрация к тезису Флобера «Эмма — это я».
В нынешний год «Большой книги» ситуация с «бронзой» вышла почти зеркальной: «Дети мои» Гузель Яхиной — единственная в списке призеров книга, о которой имеет смысл говорить более-менее серьезно. Не потому, что роман столь замечателен или удачен (ни то, ни другое — он, как и его автор, успешен, и вот механизмы этого успеха полезно обсуждать). Одна из моих читательниц иронически вопрошала: «О каком малом народе, пострадавшем сами знаете от кого, будет следующая должным образом не написанная книжка Яхиной? Вот что интересно». В «Детях моих» малым народом работают поволжские немцы, историческая подкладка — 20-е и те же 30-е, время короткого и яркого существования (1923–1941 гг.) Автономной Республики немцев Поволжья в составе РСФСР.
Однако эпосы Яхиной обходят историю и быт малых народов по изящной касательной — в упомянутом романе ситуацию не спасает и искусственно, для вящего масштаба, введенный образ вождя Страны Советов, который как раз мыслит исключительно категориями государств и народов. Прием не срабатывает, и возникает вопрос: а можно ли полагать книги Яхиной эпопеями, или это небольшие, по сути, размером с повесть, истории о хороших людях, которые умеют ими оставаться, несмотря на катастрофы эпох? Мне представляется банальностью претензия, заставляющая разгонять объем текста за счет природы, погоды, массы гладких, как речная галька, но, в общем, необязательных слов. В случае Гузель Яхиной, при всем ажиотаже и литературной одаренности, не покидает ощущение, что издательского проекта здесь больше, чем авторской индивидуальности. Надувание до неестественных объемов, взращивание имени на рыночных анаболиках.
Если говорить о победителе, — образцовой биографии от филологического трио — Олега Лекманова, Михаила Свердлова, Ильи Симановского «Венедикт Ерофеев: посторонний», — придется признать, что название книги превратилось в премиальный лейтмотив: литературоведческие штудии, при всем к нему уважении и моей личной любви, жанр по определению маргинальный («для библиотек и чудаков») и потому весьма причудливо коррелирует с форматом «Большой книги».
Авторы, похоже, полагают посмертный культ «Венички» избыточным и дурновкусным и постарались вывести своего героя за знаковые рамки и вообще обойтись минимумом мифопоэтического материала. Подход достойный, но в читательском восприятии таковой скорее проигрывает; скажем, биографический том Лекманова и Свердлова «Есенин» смотрелся куда ярче и читается на одной дыхании — про «Ерофеева» этого не скажешь.
Мне скажут: в «БК» выигрывали, премировались и другие биографии: «Пастернак» Дмитрия Быкова, «Пантократор солнечных пылинок» Льва Данилкина (о Ленине), «В погоне за вечной весной» Сергея Шаргунова (жизнеописание Валентина Катаева). Вопрос масштаба — за всеми перечисленными — эпохи, миры и их крушения, огромная государственная и социальная реальность. Сколько ни лепи культ из Вен. Ерофеева, он останется автором одной книги, эпизодической карикатурой советского шестидесятничества.
В постпремиальных откликах больше всего досталось Григорию Служителю. Весьма актуальное соединение под одной обложкой актерского (основная профессия автора), инфантильного и пресловутых «котиков» сразу давало понять, что в премии не пропадет.
Словом, список победителей и впрямь не ахти какой, но на фоне прошедшего сезона, скорее, выигрывает. Впрочем, фольклорные клише про хрен и редьку тоже будут к месту. В сезоне 2017–2018 победителей отбирали, видимо, по содержанию и тенденции — все три книги в том или ином виде рассказывают о «наследии мрачных времен». В этом — давали даже не по паспорту, а просто по именам — лишь бы человек был хороший.
Думаю, общественный негатив прорвался, что называется, по совокупности — накопилось. Плюс, конечно, эдакая наглядная демонстрация непрозрачности и отрицательной селекции — когда попавшие в лонг-лист заметные вещи («Остров Сахалин» Эдуарда Веркина, «Восстание» Николая Коннова, «Рымба» Александра Бушковского, да хоть даже и Пелевин с Рубановым) безошибочно отсекаются от финала, по куцему списку которого призеры практически очевидны.
«Большая книга» — самая наглядная иллюстрация кризиса в нашем литературно-премиальном деле, притом о литературе как таковой и издательском бизнесе подобного объективно говорить нельзя (там, безусловно, наличествуют и прогрессируют иные проблемы). Премиальная энтропия и взрывное развитие, пусть нелинейное, книжной индустрии драматически противоречат друг другу. Премия, считающаяся в русской литературе главной, перестала словесность сколько-нибудь адекватно отражать.
Взять хотя бы знаковый разбег развивающихся в совершенно отдельную индустрию худлит, с одной стороны, и нон-фикшн — с другой. Последний, сегодня гораздо влиятельнее в читательском мировосприятии, однако продолжает оставаться в премиальных сюжетах бедным родственником на приставном стульчике — и первые награды академическому литературоведению ситуацию не поправят. Для начала чисто методологически следовало бы отделить «художественное» от документального — хотя бы в рамках действующих премий. Систематизация и логика отбора способны вытащить и прочие спорные моменты, вплоть до жреческой малопредсказуемости пресловутых «экспертных оценок». Строгость метода и технологий — уже какая-никакая прозрачность, приемлемая или хотя бы скандальная ясность.
А пока, в отсутствие даже первоначальных критериев отбора, сюжет «Большой книги» так и будет скатываться в известные ситуации имени классика Чехова. От «как бы чего не вышло» до «лопай, что дают».
Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции