Рассказ Алексея Сальникова «Девятнадцать км»
Автор бестселлера «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексей Сальников поделился со «Снобом» своим рассказом-странствием, наполненным уральским морозом и холодным светом звезд.
«Никому-то я здесь не нужен! Бедный я, одинокий человек. Зачем здесь нахожусь, когда можно уйти?» — обижается Гоша. Он не произносит этих слов, только думает, но мог бы и сказать. Его все равно не услышали бы среди праздничного гомона, что состоит из болтовни родственников за столом, бумбокса с группой «Комбинация» в нише чешской стенки, Якубовича в телевизоре. Причиной обиды и стало то, что он начал говорить, а его не дослушали и перебили. И пусть Гоша и сам тут же забыл, что у него там на языке вертелось, да и Гошин дядя, что перекричал Гошу, тоже оказался заткнут громким тетиным тостом за родителей — грусти это не отменяло. На самом деле Гоша просто заскучал на дне рождения двоюродной племянницы, которой исполнился год, а отмечали так, будто у нее полувековой юбилей. Гоше скоро двадцать, и тоска его оттого, что все опять соберутся так же, но уже по его поводу, да еще начнут вспоминать всякие глупости про Гошино детство, причем чем дальше, тем со все более телесным уклоном.
А еще Гоша самый трезвый из всех совершеннолетних, расположившихся за столом, потому что совсем не пьет, и пребывание в здравом уме не только не добавляет ему радости — он еще и отвращение чувствует к некоторым за то, как они раскраснелись. Да что там. Ко всем он чувствует отвращение и даже к себе, ведь сидит тут же, пока другой его дядя то ходит курить на балкон, то возвращается с видеокамерой и снимает все подряд, в том числе и угрюмое Гошино лицо. Фиолетовый блеск объектива, мигающая лампочка не радуют Гошу, в голове у него сам по себе проигрывается джингл из передачи «Сам себе режиссер», он уже представляет, что запись попадает в программу, и заранее испытывает невероятный стыд.
Гоша выскальзывает из-за стола, обувается, зачем-то затаив дыхание завязывает шнурки. Много вещей нацеплено на один крючок, но Гоша находит среди них свой пуховик. Тут на него обращает внимание двоюродная сестра, его ровесница, она видит брата, пока идет то ли из туалета, то ли из кухни, прислоняется к стене, ставит одну ступню на другую, словом, устраивается, как для долгой беседы. Тихо спрашивает:
— Ты куда? Все твои автобусы вроде бы ушли? Нет?
Дело в том, что Гоша не городской, как все остальные тут, а «деревенский», живет с родителями в ПГТ в двадцати километрах севернее города (на самом деле километров не двадцать, а девятнадцать, но все жители поселка округляют это расстояние). Родители уехали на другой семейный праздник, к родственникам мамы в Сибирь, а Гошу снабдили подарком и заставили приехать к отцовским братьям и сестрам, чтобы соблюсти семейные приличия, дескать, да, мы укатили, однако помним про вас, дорогие родственники.
Подразумевается, что Гоша останется у дяди и тети на ночь, как бывало не раз. Как правило, он спал на раскладушке возле батареи, а теперь понимает, что хочет домой.
— Да меня друг звал, — врет Гоша сестре.
— Точно? — не верит она.
— Так если не звал, нафига я тогда ухожу? — сердится Гоша. — Не пешком же я попрусь до дома?
— А где он живет?
— На Красном камне, — врет Гоша, удивляясь быстроте своего ответа, никакого друга на Красном камне у него нет.
— Ну да, недалеко, — соглашается сестра.
Тут их замечает один из родственников, наваливается Гоше и сестре на плечи, так что оба крякают от досады, игриво спрашивает:
— О чем секретничаем, молодые люди? М?
Сестра, раздраженно сопя, выковыривается из объятий.
— А я вас еще вот такими помню, когда вы тут без штанов бегали! — сообщает родственник, прежде чем исчезнуть так же стремительно, как и появился.
— Я тоже помню, как он тут без штанов бегал, — сообщает сестра и добавляет: — Когда «Рояль» «Юпи» разбавил и нализался.
Она смотрит, как Гоша надевает шапку.
— Ты позвони, когда доберешься. Мало ли, — просит сестра.
— Я не уверен, что у него телефон есть, — торопливо отвечает Гоша.
Он выходит из квартиры, из подъезда. На улице холодно, ниже минус двадцати, и Гоша надевает рукавицы и надвигает капюшон. Хорошо, что под джинсами шерстяные подштанники, и пусть они добавляли раздражения, пока он находился в помещении, зато теперь приятно облегают ноги, возвращают накопленное тепло. Но это ветра нет, иначе ни о какой долгой прогулке можно было бы и не думать. Хотя Гоша и не собирается двигаться четыре часа на своих двоих — он надеется на попутку, как в американских фильмах. Он уверен: стоит махнуть рукой на обочине за чертой города, — и любая машина его. У автомобилей просто нет выбора, кроме как двигаться с юга на север (и обратно) по Серовскому тракту, и почему бы шоферу не подкинуть пешехода по доброте душевной?
Светофоры еще работают, как днем, еще рано для перехода на дежурный режим, когда все они заморгают желтым, это добавляет Гоше спокойствия и уверенности в собственных силах. По сути еще только поздний вечер. Он минует остановку «Кинотеатр “Урал”», спускается к плотине. Слева огромное белое поле покрытого льдом Выйского пруда, справа сама река Выя течет себе потихоньку. За плотиной частный сектор вперемешку с загадочными кирпичными постройками. Помнится, в детстве, только научившись читать, Гоша все пытался прочесть длинную вывеску на одной из производственных построек, пока автобус проносил его мимо. А когда все же успел, долго не понимал, что значит «Фабрика химической чистки и крашения одежды». С химической чисткой все было понятно, а вот слово «крашение» оставляло вопросы в его детском сознании. При виде этого здания, этих букв, каждая из которых нарисована на отдельном белом плафоне величиной с небольшой телевизор, он и теперь думает: «Почему крашения, почему не окраски, почему не окрашивания?» Нет ему ответа. Буквы должны светиться в темноте: недаром они полые внутри — это видно по одному отколотому углу, не зря туда напиханы провода, что Гоша замечал, проезжая днем. Явно в каждой из них подразумевался осветительный прибор. Однако Гоша ни разу не видел, чтобы хоть одна из них горела. Сейчас даже окна на фабрике химической чистки не светятся, лишь фонарь лучится на входе возле будки сторожа, а все остальное почти тонет во мраке и огромных сугробах.
На выходе из частного сектора нужно перейти железнодорожные пути. Там же над дорогой трубы водоснабжения образуют что-то вроде ворот без дверей, еще на арку похоже. Пройдя под ней, Гоша оборачивается. В давние времена на самом верху изгиба из труб кто-то присобачил большую табличку с надписью «Техас». При чем тут Техас, Гоша всегда оставался в непонятках. Где Техас, а где Урал. Еще когда Советский Союз существовал, уже висела эта табличка, и никто ее не закрашивал, не снимал.
Дальше — кладбище.
«Вот здесь уже можно попробовать кого-нибудь поймать», — решает Гоша.
Освещенный фарами, он пятится и выставляет кулак с оттопыренным большим пальцем, усмехается, представляя, как забавно это смотрится. Машина проезжает мимо. За ней другая, и третья, да и все восемь, что он пробует притормозить. Возможно, у Гоши недостаточно несчастный вид. Он пытается двигаться как можно быстрее, чтобы не замерзнуть, чувствует, что лицо у него румяное, веселое, и подобный образ скорее внушает подозрения, нежели вызывает жалость. Но Гоша не оставляет попыток. Он чувствует азарт. Оборачивается к каждой нагоняющей его машине, голосует, шепча:
— Ну давай, давай, ты-то остановись.
Гоша не чувствует разочарования, когда ничего не получается. Дурацкое приключение, которое он сам затеял, не дает ему устать и рассердиться. Ногам в ботинках пока тепло, хотя Гоша и понимает: стоит остановиться — и привет. Пальцы на руках тоже не мерзнут. Лицо слегка прихватывает, но Гоша прячет его в воротнике до самого верха застегнутого пуховика и высовывает наружу, только когда нужно помахать очередному бессмысленному шоферу.
«Еще и половины пути нет, а я уже льдом покрываюсь», — посещает его осторожная мысль при попытке сморгнуть с ресниц налипающий иней. В носу у него тоже небольшие ледышки, и край капюшона побелел, и наверняка его черная вязаная шапочка. Он вспоминает, как прочитал «Мастера и Маргариту» года три назад и захотел, чтобы у него появилась девушка, которая связала бы ему шапку с буквой «М». Странная мечта, исполнения которой он и желал, и понимал, что в таком головном уборе он бы огреб прямо во дворе, не говоря уже об остальных местах поселка.
Гоша поднимает глаза от асфальта, куда уткнулся взглядом, пока раздумывает о том и этом, и с удивлением видит читает на дорожном знаке название населенного пункта: Евстюниха.
Это еще одно место, которое он до сих пор видел только из окна автобуса, а теперь проезжающие мимо водители могут считать его припозднившимся местным жителем, и посему ловить здесь нечего. Тут и местным как будто нечего ловить в плане перспектив, но они тут живут. Со стороны кажется, что жизни в этих домиках никакой нет, особенно зимой. Летом жизнь чуть заметнее. В середине реки стоят коровы, купаются дети, рыбачат высокие неподвижные мужчины, зеленые от тины валуны омываются прозрачной водой, на берегу валяются цветные полотенца и велосипеды.
Если с другой стороны смотреть, то в его ПГТ тоже жизнь особо не разглядишь, пока не выйдешь на нужной остановке. Автобусные путешественники, наверно, только и успевают заметить трубы котельной, крыши заброшенной свинофермы, несколько пятиэтажек, вот и все.
Евстюниха тиха и безлюдна в поздний час. Дымки из печных труб торчат вертикально. Не лает ни одна собака. Гоша приближается к ярко освещенной заправке. Заправки, вообще, выглядят так, будто там всегда праздник, и работники там, — одинаково, но ярко одетые, — похожи на ведущих какого-то тематического мероприятия.
На этой границе света и темноты Гоша чувствует, что слегка устал и переставляет ноги не так шустро, как прежде. Думает: «Вот сейчас было бы совсем неплохо, если бы кто-нибудь нарисовался из желающих подкинуть».
Снова дорожный знак, но на этот раз слово «Евстюниха» перечеркнуто красной линией. Автомобили несколько раз заставляют табличку светиться, прежде чем стать оранжевыми светляками удаляющихся габаритных огней.
Дальше только поля и лес, да впереди справа темнеет громада горы Медведь-камень. В дремучие времена, насколько помнил Гоша по рассказам, там разбилась какая-то юная альпинистка. В память о ней где-то наверху поставили памятник, который Гоша так и не сумел разглядеть среди елок. И как ему ни объясняли, что с какого-то края скáлы и елки образуют что-то вроде медвежьей морды или тела, или того и другого вместе, Гоше не хватало воображения, чтобы понять, чем гора похожа на бурого лесного зверя.
Гоша заметил, что напевает, хотя не поймал момент, как начал, и не запомнил, с какой песни. В любом случае, поймал он себя на том, что сфальшивил, когда по слогам пел строчку: «И волками смотрели звезды из облаков». Даже ненадолго остановился от неожиданности, а мимо него пронеслась белая «Волга».
Идущего Гошу обогнали две удивительно шустрые для своих размеров фуры. В них сидели одетые в футболки водители, такие расслабленные, будто расположились перед телевизором у себя дома, а подступающая ночь, мелкая снежная пыль, поднимаемая машинами, голосующий Гоша были только одной из передач на одном из телеканалов.
«Да ну вас», — думает Гоша с досадой.
Он высматривает очередную машину, но больше никого нет. Более того, и навстречу не движется ни одной пары огней. Гоша пробует запеть снова, но специально ничего такого, что хотелось бы продолжить, в голову не приходит. На холоде резиновые подошвы ботинок затвердели до состояния дерева, так что каждый шаг слышен даже сквозь шапку и ткань капюшона. «Туп, туп, туп, туп», — слышит Гоша отчетливые звуки, которые его раздражают, и он сходит с асфальтовой обочины, но там щебень, идти неудобно, пусть все камни и склеены снегом и морозом до состояния чуть ли не брусчатки. Гоша возвращается на дорогу, смотрит назад, вглядывается вперед, зачем-то смотрит на небо, настолько ясное, что видна чуть ли не каждая звездочка Млечного Пути.
На изгибе дороги влево за деревьями нельзя различить ни одного светового столба ни из города, ни из ПГТ, ни из Евстюнихи. Есть только мертвый асфальт, мертво мерцающие звезды в коричневатом, как земля, небе, камни по бокам от асфальта, снег, неподвижные деревья. Воображению не требуется особых усилий, чтобы нарисовать Гоше картинку абсолютного страшного одиночества, того, что он сейчас на всей планете остался один-одинешенек. Данная диорама до такой степени убедительно развертывается вокруг, что на Гошу нападает жуть, какую он никогда не испытывал, пусть и тонул, чуть не сорвался с края балкона на стройке, мутузили его как-то в четыре руки и ноги — все это было как-то неубедительно, хотя и дико неприятно. А тут природа показывает, что было с миром до него, что будет после, что будет после вообще всего живого. Вот так же будет лежать снег, звезды будут гореть — и так почти без конца, если мерить человеческой меркой.
Если это страх смерти, то какой-то странный, ведь смерти пока вроде никакой и нет, а Гоша чувствует, как уже все равно что умер, если не для себя, то для всех остальных просто потому, что он не видит никого из людей и сам не является наблюдаемым объектом, пусть так, именно просто объектом для кого-то, кто может наблюдать его идущим. И весь иррациональный ужас отсюда, из-за того, что его никто не видит и не может слышать, и он не может не только увидеть, но и представить, что где-то рядом есть люди. Гоша думает, что он как домашняя кошка, вывалившаяся из окна, вот он кто, и ничего больше.
Он теперь точно понимает, для чего волки воют на луну. Кажется, иного способа развеять эту тоску перед вечностью просто не существует.
Нужно идти вперед, преодолевая этот по сути дурацкий, но нисколько не кажущийся глупым страх, и ничтожное расстояние от одного места, где много людей, до другого, потому что возвращаться не имеет смысла. Там, позади, его уже не ждут. Впереди тоже пустая квартира, но есть ощущение, что там он ждет себя сам.
Из-за поворота возникают огоньки фар. Ужас исчезает сразу же, словно и не было его. Наоборот, то состояние, в котором Гоша только что находился, теперь кажется волшебным, как в тот раз, когда он в четыре года исхитрился заблудиться на лестнице в подъезде: сначала пропустил свой этаж, затем принялся подниматься выше в надежде найти свою дверь, а не найдя и не добравшись до самого верхнего этажа с выходом на чердак, пошел вниз — но и там как будто не было конца лестничным площадкам, и долго еще ему снилась эта бесконечная лестница, пугала его, но и очаровывала тем, что такого на свете быть не могло, а вот же, он шел по ней, боялся ее и при этом боялся проснуться.
Теперь машины не прекращают своего движения. Исчезает одна, сразу же появляется другая. Гоше хочется, чтобы они опять пропали ненадолго. Так и добирается до железнодорожного моста. Тут развилка. Старая и новая дороги. По старой грунтовке автобусы ездили раньше, сейчас она почти заброшена, по ней ходят на электричку те, кому нужно на работу в город пораньше, а еще ранним утром можно не платить за проезд: на шестичасовом рейсе контролеров нет.
Гоше до сих пор нравится фильм «Не ходите, девки, замуж», потому что лесная дорога оттуда похожа на старую дорогу от поселка до моста. Но свой путь он все же продолжает по Серовскому тракту, потому что так ближе до дома. Этот участок дороги богат на аварии, хотя с виду не скажешь. Никаких крутых поворотов, из-за которых машины могли бы выскакивать друг на друга, как из засады, ничего, кроме склонов с молодыми сосенками вокруг, а поди ж ты, именно тут и бьются лоб в лоб. Под подошвами ботинок хрустит крошка разбитых автомобильных стекол, то ли остались после давних аварий, то ли недавно опять кто-то не поделил полосы.
Что скрывать, на Гошу однажды тут тоже что-то накатило, хотя он и пешеход. Бродил по окрестностям, возвращался домой этим путем, вдруг решил идти по разделительной полосе, да и пошел. Уж ему и сигналили, и объезжали, разве что никто не вылез образумить с монтировкой в руке. Гоша пришел домой и сразу же об этом забыл, а сейчас вот вспомнил.
Зачем — неизвестно, однако пришла ему на ум строчка «И небо над кладбищем, полное звезд», и Гоше стало смешно, что он зачем-то знает эту строку, что это удивительно неуместно в его нынешней жизни чудаковатого (если не сказать хуже) сторожа автомойки, и тому, как глупо он поступил, смотавшись с дня рождения, ни с кем не попрощавшись, потому что знает: его могли просто не отпустить, как дошкольника. Цыкнули, прикрикнули бы, чтобы не дурил, он бы поломался для вида, да и остался сидеть за столом. А может и прикрикивать бы не понадобилось. Махнула бы тетка рукой, дескать, не придуривайся, — вот и все уговоры.
Но чем ближе дом, чем ближе квартира, тем крепче уверенность, что идея смыться не такая плохая. Что было бы завтра? «Ну-ка, куда собрался? Давай сначала завтрак, мы тебя так не отпустим!» Ожидание автобуса, а он, как правило, уже битком, и толкотня, цепляние за поручень, все такое, тогда как вот уже темная лестничная площадка, рука привычно вставляет ключ в верхний замок — поворот с толчком плеча в дверь, и во второй замок — чтобы открыть его, не требуется никаких усилий.
Гоша раздевается, ставит чайник, вздрагивает от телефонного звонка.
Это сестра из города.
Она шепчет в трубку:
— Ну как ты? Дошел?
Хихикает в ответ на недоуменное молчание Гоши.
— Я же не дура, — сообщает она, как будто Гоша когда-то утверждал обратное.
(Ну, вообще, утверждал, но всякие детские ссоры не в счет.)
— Там хоть не переполошились? — с хрипотцой запоздалого опасения интересуется Гоша.
— Мама, кажется, обиделась, — делится сестра. — Но она много на кого в обиде по разным поводам. Она и на себя обижается за то, что не того мужа выбрала из кучи других женихов, хотя говорила ей ее мама, надо было слушать, да сейчас уже поздно.
— А, ну это ладно, — вздыхает Гоша с облегчением. — Обижаться на себя — это наше, семейное.
— Я тоже обиделась, — добавляет сестра. — Вообще-то не ты один тут с ума сходил. Я бы тоже с удовольствием ушла.
— Да. Надо было, — соглашается Гоша. — Нехорошо, что я в крысу смотался.
— Вот именно, — подтверждает сестра, — нехорошо. Поэтому теперь рассказывай.
— Что рассказывать? — не понимает Гоша.
— Все, — объясняет сестра, — как шел, что там было.
— Да ничего там особо…
— Гоша! — тихо, но строго одергивает его сестра.
Гоша рассказывает ей о своих впечатлениях, начиная с фабрики химической чистки, заканчивая кубиками битого стекла на асфальте, а после ложится спать с ощущением, что действительно побывал на каком-то необыкновенном празднике.
105-й номер «Сноба» продается в интернет-магазинах Ozon и Wildberries, а также в «Азбуке вкуса», «Глобус Гурмэ», Spar и других сетях. Полистать журнал или забрать с собой можно на Хлебозаводе, в Sartoria Lamberti, Палатах Толстого и арт-магазине CUBE.