«Запредельный уровень восприятия музыки и темы»: Гончаренко — о постановках Авербуха, стиле Пановой и плачущих детях

Многие из современных детей, занимающихся фигурным катанием в России, «рыдают на льду по любому поводу». Об этом в интервью RT заявила заслуженный тренер Инна Гончаренко. По её словам, некоторые родители заставляют тренироваться детей до изнеможения, в то время как они и так вынуждены постоянно бороться в условиях высокой конкуренции. Специалист также рассказала, чем ей импонируют работа Светланы Пановой и постановки Ильи Авербуха, поделилась мнением о методике Этери Тутберидзе и объяснила, почему не готова вернуться к постоянной тренерской работе.

— В своё время вы так тепло отзывались о катке в Марьиной роще, что я думала, никогда оттуда не уйдёте. Что случилось?

— В своё время, когда меня пригласила туда Марина Кудрявцева, задумка была очень хорошая — собрать тренеров с именем, арендовать лёд, сделать центр фигурного катания имени Виктора Николаевича Кудрявцева, в котором любой фигурист мог бы поработать со специалистами абсолютно любого профиля. Но не получилось. Точных причин я не знаю, вроде бы просто не договорились с хозяевами катка. В итоге сами Кудрявцевы оттуда в какой-то момент ушли.

— У меня было ощущение в те годы, что в глубине души вы не оставляете идею вернуться в большое фигурное катание. Да и сами говорили, что зарабатывать деньги консультациями, а не постоянной тренерской работой, вам просто неинтересно. Что изменилось?

— Вся наша жизнь, наверное, изменилась. Дома я вообще никогда не сидела. Просто одну активную деятельность меняла на другую. У меня взрослели дети, был период становления, и кто, если не родители, помогут выйти на какую-то орбиту, определиться с профессией? Моя дочь изучает китайский язык, в школе изучала английский, выпустилась с золотой медалью. Но поступление в институт — это всегда сложно.

— Тяжело было закрыть для себя дверь под названием большой спорт?

— Да, очень. Я пыталась философски на всё смотреть. Много читала, общалась с различными людьми, более мудрыми и опытными в жизненном плане, расставляла какие-то приоритеты. Головой понимала, что нельзя подчинять всю свою жизнь походу к одной-единственной цели. Жизнь — она многогранна. И целей может быть много. Тренерская профессия, если разобраться — это своего рода хобби. Если оно сочетается со всем остальным — это прекрасно, но не всегда получается. Очень сложно совместить увлеченность 24/7 с чем бы то ни было. В том числе — со счастливой семейной жизнью.

— Хорошо помню наш с вами разговор о «сломанных куколках» и слишком ранней специализации фигуристов и хочу спросить: сейчас, когда вы отошли от большого спорта и смотрите на него немножко со стороны, вам не кажется неправильным, что результат достигается ценой такого большого количества травм и преждевременно оборванных карьер?

— Здесь всё очень двояко. Даже если посмотреть на юниорский мир, а это — те фигуристы, кто будет потом блистать на взрослом уровне, мы увидим, что и Япония и Корея, где сейчас в большей степени сосредоточено женское одиночное катание, очень активно стремятся освоить те высоты, которых достигла Этери Тутберидзе. Девочки замахиваются на прыжки в три с половиной оборота, в четыре. Но для того, чтобы выйти на эти элементы, нужно овладеть всеми каскадами «три-три», делать их, что называется, по щелчку пальцев.

— Это понятно, но вопрос в другом. Методику Тутберидзе во многом определяла необходимость добиться от спортсменок максимального результата до того, как наступит пубертат. И это привело к тому, что ресурс у большинства девочек заканчивается в 16-17 лет, если не раньше. Рвутся связки, летят колени. То, что сейчас подняли возрастной ценз, фактически ничего не поменяло.

— Ну так подготовка-то постоянно форсируется.

— А стоит ли форсировать её до такой степени?

— Тоже двоякая история. Девочки в возрасте 15 лет и старше начинают меняться не только внешне, но и психологически. Появляется и страх, и, я бы сказала, женская мнительность. Поэтому тренеры и стремятся пораньше всему научить.

— Взрослое тело — это совершенно другая техника, для начала.

— Всё равно в навыке что-то остаётся. Понимание, что я это могу, умею. Соответственно, меньше страха. Учить что-то новое в период пубертата не то, чтобы нереально, но очень сложно.

— С какими чувствами вы сейчас смотрите соревнования?

— Смотрю всегда с любовью и удовольствием. Интересно увидеть что-то новое, как развивается наш вид спорта. Многие сейчас говорят: мол, на что смотреть, если наших нет? Ну да, мне тоже очень жалко, что нас нет. Но всё равно интересно. Я отметила для себя, что появилось очень много интересных постановок, каких-то находок в плане выразительности. В тех же костюмах. Они могут нравиться, не нравиться, но видно, что люди заморачиваются тем, чтобы выглядеть на льду максимально интересно. Мне это по душе.

— И девочки понравились?

— Да. Я прекрасно понимаю, какой это уровень, но мне импонирует, что та же Каори Сакамото изменилась в этом сезоне. Поменяла внешность, стиль, я с восторгом смотрела на её мощное катание с громадным, пролётным двойным акселем на большие плюсы у всех судей. Мы можем сколько угодно с пренебрежением говорить о том, что аксель лишь двойной, но все трибуны делают «ах», когда она его прыгает. Конечно, было бы интереснее, чтобы вышли наши девчонки и порвали всех.

— С одной стороны — да. С другой — я много раз писала о том, что следующему поколению после Валиевой придётся очень тяжело. Потому что всех невольно будут сравнивать с тем апофеозом совершенства. В сравнении с тем, что все мы неоднократно видели, той же Аделии Петросян сложно показать что-то принципиально новое.

— Меня, в своё время, много раз спрашивали: как вы относитесь к феномену Тутберидзе? Я всегда отвечала, что отношусь прекрасно, но не люблю монополии.

— Как только эта монополия возникла, мы получили конвейер?

— Мы получили плюс-минус одинаковых спортсменов. Было заведомо понятно, что это произойдёт, потому что по-другому не бывает. Даже когда внутри системы появляется новый тренер, он видит некий эталон и пытается в той или иной степени ему подражать. Очень сложно оставить свою индивидуальность.

— Именно поэтому, как мне кажется, система выкинула Алёну Косторную. Благодаря которой парное катание получило интересную, харизматичную личность. Как сейчас выясняется, не такую уж капризную и готовую пахать на тренировках.

— Алёна со своей харизмой, со своим узнаваемым стилем, со своим отношением к фигурному катанию, особенная. Я вообще считаю, что лицом пары должна быть прежде всего девочка. У нас прекрасное парное катание, реально сильные, разнообразные пары. Но харизматичных партнёрш не так уж много, согласитесь.

— Отчасти это я имела в виду, когда спрашивала, стоит ли овчинка выделки. Стоит топ-продукт, который регулярно сходит с конвейера, таких жертв? И нужно ли вообще пытаться эту систему изменить?

— Сложно сейчас ответить. Скорее, надо просто ждать, пока ситуация сама не подтолкнёт нас к необходимости какого-то логического развития, переходу во что-то другое. Пока многое держится на чисто личностном факторе Этери Георгиевны. Она выстроила систему, смысл которой — борьба за выживание.

Отбирается большое количество спортсменов, которые на каждой тренировке сталкиваются с огромной конкуренцией. Причём люди отбираются не только по физическим и внешним данным, но и по психологическим качествам. Каждая тренировка — соревнование. Более слабые непрерывно отсеиваются. Остаются те, кто реально будет рвать на тряпочки всех соперников.

— Чем, кстати, продиктована необходимость ставить ребёнка на коньки в три года, как это повсеместно практикуется в фигурном катании?

— Коньки — это неестественная для человека деятельность в отличие от ходьбы. Если ребёнок раньше встает на лёд, он воспринимает это как обыденность жизни, естественный процесс. Ощущение себя на коньках становится нормой. Такие дети быстрее и лучше ко всему адаптируются. Понятно, что фактор индивидуальности никто не отменял, кто-то может встать на коньки позже и перегнать всех сверстников, но в целом система работает.

— Кто из тренеров, работающих сейчас на уровне сборной команды, наиболее интересен лично вам?

— Светлана Панова. Которая на протяжении многих лет пытается, в условиях сложившейся монополии, как мы с вами это назвали, сохранить свои лицо и стиль. Мне очень нравится то, что она делает со своими спортсменками. Несмотря на то, что это не всегда оценивается, работа Пановой прекрасна каким-то высочайшим уровнем. Её программы — это реально произведения искусства, шедевры. И то, что в этом сезоне их стали лучше оценивать, говорит о том, что эту массивную стену Светлана всё-таки начинает пробивать. Мне кажется, такое не может не нравиться. Это чёткий стиль, очень интересный своей интерпретацией. Понятно, что мы всегда ждём, что кто-то выйдет и сделает ультра-си, это адреналин, это захватывает, но фигурное катание, считаю, должно оставаться фигурным катанием.

— А любимого хореографа назовёте?

— С этим в фигурном катании всегда была некая проблема, потому что не всякую хореографию можно перенести на лёд. Это такой специфический фактор нашего вида спорта. Мне очень нравится, как работает Илья Авербух, хотя не знаю, можно ли его назвать хореографом в общепринятом понимании этого слова. Для меня работа Ильи — это какой-то запредельный уровень восприятия музыки, темы. Когда Илья работал с Леной Радионовой, с Максимом Ковтуном, я всегда очень переживала, смогут ли мои спортсмены соответствовать тому, что он хочет выразить. Это было потрясающе.

— Очень хорошо вас понимаю. Когда сама прочитала, что Авербух собирается ставить программу Петру Гуменнику, поймала себя на мысли, что хочу это увидеть.

— Это действительно интересно. Помню, не уставала удивляться количеству идей Елены Масленниковой и насколько быстро она способна воплотить их в постановках. Наверное, недаром Масленникова и Авербух столько лет работают вместе. Очень продуктивен, кстати, Никита Михайлов, которого я знала ещё спортсменом, интересные постановки делает Дима Михайлов, мой ученик. Ребята имеют свой почерк, не пытаются никого копировать.

Но здесь проблема ещё и в том, что тренер должен иметь возможность взять сильного хореографа. Поставленную программу в идеале надо поддерживать в течение всего сезона. Чтобы не уходила идея постановки, стиль. Человеческая психика очень подвижна, поэтому, когда на тренировках начинается гонка за прыжковыми элементами, зачастую многое уходит из программ, теряется.

А вот когда у фигуриста есть возможность регулярно работать с постановщиком, тогда мы видим шедевры. Радионова в своё время ездила в Канаду ставить программу у Шэ-Линн Бурн, вернулась в диком воодушевлении. Никогда раньше, говорит, такого не видела. Потому что каждый пальчик, каждый такт, поворот головы, вплоть до взгляда, ставится очень скрупулёзно, до мельчайших деталей. Представляете, насколько это сложно, сохранить такую программу в сезоне со всеми прыжками?

— Заметила, что у подавляющего большинства западных фигуристов, когда они тренируются, на лицах постоянный азарт. А 90% наших спортсменов едут к тренеру с испуганными глазами. Словно ждут, что сейчас им прилетит.

— Знаете, я сейчас работаю совершенно без надрыва, без гонки куда бы то ни было. Дети, которые ко мне приходят, уже у кого-то тренируются, и ко мне обращаются лишь за тем, чтобы подучить элементы, дополнительно покататься. Но выходят на лёд и начинаются слёзы. Я каждый раз в таких случаях спрашиваю ребёнка: тебе кататься нравится? — Да. Заниматься хочешь? — Да. Но как можно заниматься делом, которое нравится, и постоянно рыдать при этом? В моём понимании это вообще не стыкуется. А у них это уже привычное состояние, наработанное годами — постоянно рыдать по любому поводу.

— Не считаете это следствием того, как с детьми обращаются их собственные родители, заставляя тренироваться до изнеможения? Я до сих пор помню ваш рассказ о том, как на СЮПе одна из родительниц, давая советы тренеру, чуть не свалилась на лёд с балкона второго этажа, и её лишь чудом успели поймать за ногу.

— Да, было такое. Конечно, всё идёт из семьи. Но туда ведь не влезешь.

— Нет ощущения в таких случаях, что ты соучастник?

— Я сейчас и пытаюсь не быть этим соучастником. Тем более, что есть возможность не делать многое из того, что я была обязана делать раньше. Не работать с родителями, например. Не отвечать абсолютно за всё, как мы отвечали в те времена, когда каждый тренер был обязан заниматься ещё и педагогической деятельностью. Меня моя нынешняя ситуация очень как бы устраивает. Одно дело  — ребёнок, и совсем другое — взрослый человек. Ты его не переродишь, и не перевоспитаешь.

— Это не является частью причины, по которой вы перестали рваться в большой спорт?

— Отчасти да. Я только со временем поняла, насколько большая роскошь делать в жизни то, что тебе нравится. Занимаюсь тем, что умею, делаю это, честно, с максимальной отдачей. Но общаться с кем-то из фигуристов сверх необходимого, принимать участие в дальнейшей судьбе людей или нет — это уже моё личное желание. Ко мне могут подойти родители, спросить какого-то совета, но даже здесь я имею полное право не отвечать, если по каким-то причинам не хочу этого делать.

— Неужели за всё это время не встречалось спортсмена, способного задеть какие-то глубокие струны вашей души, вызвать желание никому не отдавать ученика, а заниматься с ним самой?

— Было такое. Но я сразу же себя останавливаю, уже научилась. Потому что все эти струны… Потом очень тяжело и больно переживать расставания.

— Вы хоть иногда на тренировках коньки надеваете?

— Надевала зимой, когда мы с дочкой ходили на ВДНХ кататься. Ботинки, как оказалось, ссохлись, и жутко болели ноги. Слишком долго находиться в коньках мне в своё время запретили врачи. Конёк ведь жёсткий, и стоять на нём долго для меня нежелательно. Ещё хуже — упасть. А как я могу такой исключить фактор? Тем более на массовом катании, где тебя могут ещё и подбить.

Кроме того, я прекрасно понимаю, что эффективность моей работы, если я надену коньки, не станет выше. Какой в этом смысл, если ты в силу возраста и физического состояния ничего прекрасного показать спортсмену не можешь? Но должна сказать, что научиться работать словами, без коньков, не так просто, как кажется. Это особый пилотаж — не выходя на лёд объяснить всё так, чтобы тебя поняли, сделали, и был результат.

— На тренировке перед нашим интервью вы сказали очередной своей ученице, что цель должна быть даже тогда, когда просто едешь по прямой. У вас самой в жизни сейчас есть такая цель?

— Моя главная цель — это семья, в которой всем должно быть комфортно. И помощь собственным детям в том, о чём уже сказала. Чтобы каждый из них вышел на свою орбиту.

— Дети ещё не разлетелись?

— Сыну 28 лет, он уже отучился, работает, и мне бы хотелось, чтобы у него всё сложилось. Мужчина, считаю, обязательно должен развиваться в процессе своей профессиональной деятельности. Это очень важно. Дочка с золотой медалью закончила бакалавриат МГУ, сейчас учится в магистратуре и уже работает. Специалистов в сфере международных отношений с хорошим знанием китайского языка не так много, как выяснилось. Практика показывает, что это штучный товар. Понятно, что совмещать тяжело, но дочка у нас — девочка рабочая, справится.

— А если вам позвонит условный Плющенко, или условная Тутберидзе, с предложением какого-то большого интересного проекта, скажете «нет», или будете думать?

— Во-первых, если у кого-то было желание меня заполучить, мне давным-давно позвонили бы. Специалисты такого крупного полёта просчитывают, как мне кажется, всё наперёд, в том числе и кадровую политику. Поэтому такая перспектива не грозит.

А, во-вторых, любой проект должен быть мне не только интересен, но и комфортен. В плане заработка, месторасположения, досягаемости. Я столько времени в своей жизни истратила на дорогу, что хочется какого-то каждодневного удовольствия от процесса. Помните, что ответил слесарь Гоша в фильме «Москва слезам не верит», когда его спросили, почему он не рвётся в начальники? 

— Потому что он любит свою работу, где с его приходом начинает крутиться всё, что без него не крутилось.

— Именно. Я эти слова очень часто вспоминаю. Это действительно великое удовольствие видеть, как человек, много лет тренируясь в разных местах, у различных тренеров, приходит ко мне на лёд и начинает делать то, что у него никогда не получалось.