Против турок, на Кавказском фронте. 1914 г
Ноябрь и декабрь 1914 г.
"Черноморская губерния и без шальных турецких выстрелов переживала бы некоторое затруднение. Из ста тысяч рабочего населения здесь было до десяти тысяч турок.
Турки на девять десятых уехали, около тысячи арестовано и выслано во внутренние губернии в качестве военнопленных. Прекратилось движение пароходов, и нужно наладить сухопутное движение людей и товаров.
Догнал я пешехода. Вид - монастырского странника: сумка, палка, длинные волосы под шапкой, глазки маленькие с хитрецой. Это ярославский мужик, Иван Новиков, вышел из Ярославской губернии в мае месяце и шесть месяцев идет пеший на Новый Афон. Близко уж, завтра дойдет.
- А потом-та я, если Бог благословит, дальше пойду, мыслями в Старый Ерусалим решил сухопутьем дойти. Не знай, как Бог...
- Да, ведь, война!? - удивляюсь я.
- А что ж мне война! - раскинулся он в стороны руками. - Я ни с кем не воюю, иду Богу молиться... Зайду и к концулу, - добавил он уступчиво, - разрешенье возьму. Дескать, дозвольте по турецкой стране ко Гробу Христову пройти мирному страннику.
- Консула теперь нету у нас турецкого, - объясняю ему. - На границе только войска, наши и турецкие.
- Не может быть, чтобы без концула! Там между солдатами где-нибудь уж и концул находится... А то и так пройду, без концула! Бог с ими, они сами по себе, я сам по себе.
- А когда же ты сухопутьем в Иерусалим задумал пройти: до войны эта мысль у тебя или уж - когда про войну узнал?
- Нет, до войны. Я еще как из дома вышел, так себе и решил.
Поглядел я на его сапоги, шапку и палку, покрытое испариной курносое лицо, и почему-то поверилось мне, что дойдет Иван Новиков до Иерусалима. Так и пойдет через Армению, Сирию и Палестину, к Пасхе как раз в Иерусалим попадет.
Пока догоняли нас лошади, он и всю жизнь свою рассказал. Служил в солдатах; на японскую войну был призван из запаса. А в это время его старуха-мать продавала: сарай - "сараем кормилась", избу - "избой кормилась". Теперь она померла, и Иван Новиков пошел пешим путем в Иерусалим.
Чем дальше еду в горы, тем теснее ущелье Чороха. Дорога лепится по каменному выступу отвесной скалы. Встретили двух солдат - гонят стадо заблудшего турецкого скота: коровы, телята, козы и один осел.
Скот дик и пуглив, трудно разминуться, и солдаты издалека кричат нам остановиться. Стояли, пока стадо просочилось между экипажем и скалой.
Пусты придорожные кофейни, лавки, домики. Около одного стоит без шапок с ружьями взвод солдат, все обратили лица в одну сторону, в глубину долины, за Чорох. На экипаж мой и не посмотрели, только один крайний солдат покосился серым глазом.
В первый момент я не понял, в чем дело. Смотрю на дно ущелья - трогательная картина. Сегодня суббота. За Чорохом на серой гальке аналой; священник в епитрахили служит всенощную.
За ним плотным полукругом как серая скала стоят солдаты, штыки вверх. Когда эта скала оседает в поклоне, глубже обнажается над ней щетина штыков. Напев вторит гулу горной реки. "Го-осподи, поми-илуй!"
Рядом бивак: палатки, огни, лошади, кучи кукурузы. Через зеленый Чорох переправляется лодка, тоже как еж, вся в колючках штыков. За лодкой плывут две лошади. Одна оторвалась, вернулась; на берегу отряхнулась и закашляла от ледяной воды. На обрыве дороги я долго стоял, смотрел и слушал.
Уже больше часа денщик ставил самовар и все не мог вскипятить воду. Пили чай, разговаривали о товарищах-офицерах, убитых вчера, при взятии высоты 502, Володьке и Кольке.
- От самолюбия погиб Володька! Не разберешь в горах, какая высота. Занял он 461, а показалось ему - 502. Доносит - занял 502. Выяснилось - ошибка. Просто дело, оставил бы на утро! Утром артиллерия обстреляет высоту, подготовит атаку, а потом бы спокойно заняли. Так нет: нате же вам: донес и возьму! Пошел и вот...
Некоторые еще не видели убитых, и старший врач, Иван Павлыч, пошел показать. В пустой комнате на столе лежали тела капитана В-о и поручика В.; в чистом белье, чулках, омытые от грязи окопов, они лежали рядом - прямые, застывшие трупы. Иван Павлыч осветил их лица.
Поручик - молодой, с лицом бритым, сухощавым, орлиным. Оно слегка запрокинулось и было прелестно. Я не могу иначе назвать впечатления, ибо я любовался лицом. И это первый раз в жизни, когда я смотрел на мертвое лицо с любованием, без жути и брезгливости.
У капитана подбородок прижат к груди, и борода, подстриженная со щек, казалась лишней на восковом лице точно чуждый придаток. Капитан Г. ласково дотронулся ладонью трупа и сказал:
- Эх, Володька, напрасно, брат, напрасно! От самолюбия погиб. Жалко тебя!
Орудие стоит в яме на острой макушке горы. Вся площадка не более десяти квадратных сажень. Солдаты полегли за краями ямки, наводчик сидит на лафете. Командир батареи, молодой жизнерадостный поручик У., возбужден и сияет.
Дает команду приготовить снаряд. Солдат бережно вынимает из ящика тяжелый шрапнельный патрон, снимает колпачок. - Прицел 75, трубка 60! Давай!
После оглушительного удара слышен воющий звон улетающего снаряда. Появилось над гребнем горы белое облачко, и через несколько секунд к нам доносится звук взрыва. Солдат записал в книгу номер снаряда, цифры трубки и прицела.
Михаил Иваныч приладился на рогульке с подзорной трубой и жадно следит за боем.
Между двумя выстрелами солдаты сидят молча. Согнулся над трубкой телефонист, передает куда-то приказания, но под гул ружейной и пулеметной перестрелки ничего не слышно. Он загораживает рот ладонью, окутал телефон локтями, наконец, свернулся над ним как еж и кричит.
Гребень обстрелян достаточно, орудия замолкают. Солдаты предаются отдыху на солнце, лежат на рододендронах и папоротниках мечтательно и тихо.
Сидим с одним в стороне рядом, ноги под гору, лицом к ущелью. Он снял фуражку и вынул из тульи письмо, просит прочитать. Я читаю взволнованный любовной нежностью, которой проникнуто письмо.
"А еще кланяется тебе родной наш сыночек, Петр Федорыч, твоя родная матушка, Анна Захаровна, от белого лица до сырой земли и шлет тебе, кровинка моя, свое материнское благословение по гроб жизни нерушимое.
И дай тебе Бог, дорогой сыночек, послужить и порадоваться на военной службе Царю и Богу, и домой вернуться, родной сыночек, и повидаться с родным батюшкой и родной матушкой, с дорогой женой и родными детками"...
Каждое слово в этом письме нагрето тельной, кровяной теплотой нежной любви. От этих волнующих повторений, "родной", "родная", у Петра Федорова закипело в сердце слезами, но он крепится.
"А еще, родной наш тятинька, кланяются тебе твои родные сыночки, Кузьма и Петя...А еще спрашиваю вас, дорогой муж мой, Петр Федорыч, хочу я к тебе приехать повидаться с тобой хоть на денечек, хоть на часочек, хоть на одну минуточку... Матушка благословляет, и батюшка отпускает, а ты напиши, можно ли. Писал Семен Трифонов, в чем и руку приложил"...
Петр Федоров побледнел от волнения. Это видно даже сквозь загар его широкого пензенского лица. В картузе у него письмо-ответ. Он писал всем поклоны, но короче и погрубее.
В Тифлисе встретил я трех девушек, ушедших из дому доброволицами в армию. Впервые я увидел их на лестнице гостиницы "Ориент". Сидят три солдата в серых казацких шапках, с нежными девическими лицами. Перед ними стоят смущенные офицеры, не знают, как себя держать.
Расспрашивают, - откуда, почему они в солдатской форме, куда собираются ехать? И девушки смущены. Им трудно говорить о том, что вот был у них такой порыв, когда они решили идти на войну рядовыми, защищать отечество.
Если сказать об этом сразу первому встречному, то кажется смешным, невероятным и фальшивым: что могут они, три одиноких молодых девушки?! Пошли искать приключений!..Вот почему они мучительно краснеют, когда говорят: "...Пошли, чтобы защищать отечество".
Когда они мечтали о геройских подвигах, может быть, о смерти в бою, выходило все просто и скоро. Оделись в солдатские шинели, взяли винтовки, ринулись в бой.
Рана, несут на носилках... Кто это, кто? Это доброволец, девушка такая-то. Она спасла знамя... сотни жизней... целый полк, она ранена смертельно... За несколько минут до смерти приходит генерал... главнокомандующий... Государь! "Это вы, молодая, красивая девушка, спасли знамя?"
На деле вокруг них возникает прежде всего смущение, недоверие, опасение... В этом мучительном настроении они живут уже второй месяц.
Мы познакомились. Вот они сидят за чайным столом, стриженые мальчики с девическими лицами, в солдатских блузах цвета хаки, в грубых солдатских сапогах и, перебивая друг друга, рассказывают историю своей борьбы. Они все из Екатеринослава, жили своим трудом, бросили работу и службу и 29 октября уехали на Кавказ.
Елена М., 21 года; отец, мать - старики; младший брат, 18 лет, доброволец на немецком фронте на войне, заслужил ефрейтора. Перед отъездом она шила в земстве для раненых белье, заработала 13 руб. 65 коп., с этими деньгами и уехала. Хотела поступить сестрой милосердия, не приняли. Долго думала, как ей пробраться на войну. Познакомилась с другой девушкой, которая мечтала о том же. Это Вера Ш.
Вера Ш., 20 лет, чешка, австрийская подданная, теперь, вероятно, вместе с отцом и сестрами уже принята в русское подданство. Блондинка, тонкие черты лица, похожа на немку. Вместе с Еленой М. прочитала в газетах, что принята солдатом жена рядового, и с той минуты решила поступить в солдаты.
Анастасия Ф., 20 лет. Не попав в сестры милосердия, она еще в августе месяце написала местному воинскому начальнику горячее письмо, убеждала принять ее в солдаты.
Почему же женщины не могут носить оружие, хотя бы тысячная часть, кои желают?!. Писала целый вечер, волновалась, утром отнесла, передала через писаря. Когда познакомилась с М. и Ш., решила бежать вместе с ними. Заняла 50 рублей, оставила службу в казенном учреждении, - и все они уехали в Тифлис.
В военном начальстве почти всюду они встречали бережное отношение, даже получили из тифлисского склада солдатскую одежду, а свою женскую продали от нужды. Но неоднократно подвергались арестам и обидам от полиции и жандармов. Освобождало военное начальство. Однако, ни один генерал не решился взять их в свою часть.
- Ну, куда я пошлю вас?! - говорил генерал О. - Не могу я послать вас, трех красивых молодых девушек, в мужскую среду. Это невозможно!..
Пробовали поступить в добровольческие дружины, не принимают. Трудно понять, как они выдержали, все еще стоят на своем, надеются добиться. Может быть, только потому, что их трое.
- Мы уж везде втроем, никуда врозь не ходим!
И, действительно, они всегда вместе, на улице, у начальства, на обеде в штабе, в гостях. Впрочем, они теперь уменьшили свои надежды: хоть бы в санитары попасть на передовые позиции.
- Ах, уж и не говорите! Военная форма молодит нас. Все думают, что мы совсем дети...
В одном из военных лазаретов помещаются пленные больные арабы. Знание языка позволило мне нести с ними непосредственную беседу.
Они обрадовались, что впервые за все время плена могут полными словами высказать свою благодарность за то, что живы, в светлой, теплой комнате, одеты и сыты. Что их, умирающих от холода, не подавили как мух, не добили прикладами, а дали им жизнь, и они снова увидят когда-нибудь родину.
Вот что они рассказали, собравшись около меня тесной толпой, перебивая друг друга, со слезами вспоминая о страданиях. Все они из состава 110-го полка, запасные из города Багдада и его окрестностей.
Призвали их на службу 21 июля. Багдадские старшины и сами солдаты заявили тогда турецкому начальству, что не пойдут за пределы арабских стран. Им говорили: "Мы поведем вас только до Мосула, там будут маневры"...
Но из Мосула полки пошли дальше. Арабы стали по ночам разбегаться. Их пристреливали, а оставшихся уговаривали, что поведут недалеко. И так, мало-помалу, их уводили дальше на север. Шли они четыре месяца. Путь был следующий: Мосул, Хой, Битлис, Муш, Каракилисса.
"Наконец, привели нас в такую страну, какой мы не видали никогда: горы, снега. А мы и не знали, какой на земле снег, не видали никогда в жизни. Одежды нам не дали, обуви нет, есть было нечего. Мы умирали от холода и голода. Застынут ноги, схватит холод поперек тела - и смерть.
Вот ночью стояли мы на перевале Дутах. Снег и мороз. Мы не могли ходить, умирали люди. Живые ползали по горе, сползли вниз в пустое село, развели огонь, грелись, ноги у нас были отморожены, и пальцы стучали как камни.
Тут ударили в дверь. Это были русские солдаты, да даст им Аллах долгую жизнь и здоровье! Мы отдали оружие, и они нас повели... Потом посадили на фуры.
В больнице перевязали наши раны, дали пищу и лекарство. О, пусть будет проклято правительство, которое обманом увело нас из родной страны и привело бесполезно умирать в этих снегах.
Брали у нас всех, кто мог носить оружие. У меня - четыре брата, у него - три, у того - пять братьев, все на войне. Брали старых и молодых, никого дома не оставили, одних женщин".
Говорю: - Но вот вы не старые, а все молодые?
"Старики все перемерзли, мой господин! - восклицают со всех сторон, - умерли от голода и дальней дороги! Разве можно вынести такие мучения? По дороге лежат мертвецы, их едят шакалы...
Абдул-Гамид народ немного жалел, он не разорял семей, не брал подряд всех мужчин и не посылал арабов в снега. А теперь правительство не жалеет народа, и мы не знаем, за что мучаемся?! Чтобы Алмания проводила к нам железные дороги и указывала нам свои распорядки?! Мы будем разорять дороги и убивать алманцев".
Арабы ходят с забинтованными ногами и руками. Показывают безобразные от опухоли, но маленькие, почти женские ноги. Просили спросить, куда их отправят после выздоровления? - Вас отправят в средину России, - сказал им врач.
Они опечалились. Значит, там будет еще холоднее, а они уж и здешних холодов испугались. И дивно молились: "О, Аллах! Хоть бы скорее русские взяли Эрзерум! Тогда кончится война, и нас отпустят домой. Мы не хотим войны, не знаем, за что воюем, за что мучаемся".
Обедали они - русские щи, гречневая каша. Слабым дали по котлетке. Накрошили во щи хлеб тюрей. Спрашиваю: "Привыкли ли к нашей пище?" - Очень вкусно! Да увеличит Бог ваше добро.
В соседней палате - русские солдаты, больные и раненые, те самые, которые брали в плен арабов. Они рассказывают, как шли по следам отступавшего на перевал неприятеля: вдоль дороги по обе стороны лежали запорошенные снегом трупы.
Очевидно, люди падали на пути и замерзали безответно как скот. Ночью пробирались к этим трупам со своих позиций турецкие солдаты и снимали одежду, какая была, оставляя только рубашку.
Арабов взяли в деревне под утро 14 ноября. Они не могли ходить и сдались без сопротивления. Но из некоторых домов был открыт ружейный огонь. Такие дома взяли штурмом, и, кто был там, всех перекололи.
Рассказчику попала пуля между скулой и носом, вышла за ухом на шее. Жить не рассчитывал, потому что потерял много крови. А теперь поправляется, еще, может, и поживет! Для доказательства своей жизнеспособности пошевелил бледными пальцами.
Встречаясь в коридорах лазарета, пленившие и пленники приветливо улыбаются друг другу. И даже как-то разговаривают. Когда приходит врач или сестра, русские солдаты становятся переводчиками:
- Он, ваше благородие, вон что говорит!.." - из воспоминаний фронтового корреспондента и переводчика Степана Кондурушкина.
Первоисточник http://oper-1974.livejournal.com/512965.html