"Историчность" и "общественность" - не данности, а проблемы. Памяти Ласло Гараи

Умер венгерский психолог, классик культурно-исторической и теоретико-деятельностной психологии, наш добрый друг проф. Ласло Гараи. Мудрец и остроумец, всепонимающий и чувствительный к тому, что недоступно многим. В своей статье памяти нашего учителя В.В.Давыдова, который и подарил нам почти 25-летнюю дружбу с Ласло, он предпослал эпиграф из Маяковского: "…Резкая тоска стала ясною, осознанною болью". ...Чувство внезапно вырезанного куска собственной жизни, которым для очень многих была жизнь Ласло. Ласло Гараи был одним из немногих психологов, кто задавался вопросом: а исторична ли сама культурно-историческая психология? Ведь Выготский ставил "знак равенства" между историзмом и "генетизмом". Хотя и понимал его зыбкость. Иначе бы он не стремился выработать историческое понимание самого развития, которое можно толковать вполне натуралистично, даже использования "социологистской" терминологии. В своих работах последователь и продолжатель Выготского Ласло Гараи пытался показать и показал, как возможна историчная культурно-историческая психология, выводящая человека за рамки мира социальных данностей. У Гараи человек - не читатель уже написанного "культурного текста", а его интерпретатор и автор. С необходимостью интерпретации культуры человека сталкивается уже в ходе поиска своей идентичности. Процитируем обширный фрагмент интервью журналу "Вопросы философии", которое Ласло Гараи дал в 2010 г. в связи со своим 75-летием. Он позволяет ключевое направление мысли замечательного ученого. Для него "историчность" и "общественность" - не данности, а проблемы: К тому времени, когда я познакомился с теорией деятельности Леонтьева, там обнаружилось любопытное противоречие. В этой теории как общественность, так и историчность были заданы в качестве самоочевидных определений всего, что исследовалось, но сами они никогда не исследовались как проблемы. В экспериментах теории деятельности речь всегда шла о том, что отдельно взятому индивиду противостоит отдельно взятый предмет. Само собой разумеется, в этом последнем заключена его предыстория, а эта культурная предыстория, по крайней мере, пока речь идёт об индивиде-ребенке, опосредуется для него обществом другого индивида. Но исчерпываются ли этим аспект историчности и аспект общественности? А даже если да, то как они соотносятся друг с другом? C конца 1960-х годов (когда я стажировался на кафедре А.Н. Леонтьева, и сразу после этого был приглашён в рамках гранта Келдыша в Институт истории естествознания и техники АН СССР, где я проводил исследования в секторе научных открытий) я занялся этими вопросами. У Леонтьева я проделал (первый в истории психфака) социально-психологический эксперимент [Гараи 1969], в котором оказалось, что непроизвольная память эффективнее работает, когда обслуживает деятельность кого-нибудь из моих сотрудников, соратников, товарищей по совместной деятельности, чем когда обеспечивает ориентировочную основу для моей собственной деятельности. К этому времени Генри Тэджфель (Henri Tajfel) уже выступил со своим воззванием "For a more social social psychology". Он обратил наше внимание на то, что испытуемый не из вакуума приходит в психологическую лабораторию, но всегда представляет то место, которое он реально занимает в реальной общественной структуре, и что общество дано ему, соответственно, не в лице другого, обособленного же индивида, а в структуре их взаимоотношений. Историчность также не исчерпывается историей опредмечивания в ходе производственной деятельности и пассивным присутствием этой истории в распредмечивающей деятельности. Фрейд дал нам понимание того, что по ходу биографической истории то и дело происходит возвращение не только к уже пройденным этапам индивидуальной истории, но и к архаическим моментам родовой истории человечества (см., напр., комплекс Эдипа). Вместе с тем, необходимо заметить, что социальная психология Тэджфеля и антропологическая психология Фрейда взаимно исключают друг друга точно так же, как бихевиоризм и когнитивизм. Так вот, я задался целью скопировать тот синтез, который представлен теорией предметной деятельности и, таким образом, параллельно создать методологию для синтеза другой пары психологий. А потом, на базе такой синтетической методологии, я намеревался разработать методики для научно-исследовательской работы и для прикладных психологических исследований, как это делали в своё время для своих научных целей Леонтьев, Гальперин, Лурия, Давыдов и их сотрудники. С этой целью я и обратился к теме социальной идентичности. Социальная идентичность у меня отличается от того, как она представляется в сложившихся научных или обыденных представлениях о ней. В рамках этих представлений социальная идентичность - внутренняя культурно-биологическая определённость: я венгр или русский, православный или мусульман, мужчина или женщина, негр или белый. При этом социальная идентичность представляется пусть даже культурной, но такой же данностью, как природная. Данность быть собакой или черепахой, быть углеродом или нашатырным спиртом: в любом из этих случаев внутреннее свойство особей будет определять, как каждая из них будет реагировать на случайно возникшие во внешней среде события. В моей теории, социальная идентичность определяется не свойствами людей, а отношениями между ними. Такими как, например, сходство и различие. Покажу на коротком примере, что я имею в виду: положим, мы живём в Германии начала 1930-х годов; я немецкий пролетарий, а значит, несомненно, носитель социологических свойств немца и, в равной мере, свойств пролетария. Можно ли мне приписать социальную идентичность либо немца, либо пролетария? Это будет зависеть от того, как складываются мои взаимоотношения с другими, и как все мы интерпретируем эти взаимоотношения. Положим, Peter тоже немец, но буржуа, а Paul тоже пролетарий, но еврей. Здесь заданы оттенки и сходства, и различия. А социальная категоризация преобразует эти противоречивые оттенки в категорическую недвусмысленность. «Я» категорически преувеличиваю своё сходство либо с Peter-ом, либо с Paul-ем и, соответственно, своё различие с другим; причем с этим «другим» одновременно преуменьшается то, что нас сближает, а с тем «первым» то, что нас отделяло бы. В результате такой категоризации возникает идентичность «пролетариев всех стран» или, в рамках нашего примера, идентичность таких немцев, которые представляют собой и, соответственно, представляют себе «ein Volk, ein Reich, ein Führer» (единый народ, единую империю, единого вождя). Социальная категоризация производит социальную идентичность из того, что дано, т.е. социальная категоризация орудует на фоне истории, в данном случае на фоне «надвигающегося» Фюрера с нацистской диктатурой. Ласло Гараи мылил не тем, что "дано", а что "задано", от слова "задача". Иначе о человеке попросту не "мыслится". Да и о мире - коль скоро в нем для мыслящего всегда незримо присутствует человек. На совести одного из нас - недописанная рецензия на последнюю книгу Ласло 'Reconsidering Identity. Economics Human Well-Being and Governance' (2017), которую он доверил написать нерасторопному рецензенту. Рецензия будет, но не будет ее главного читателя. Скорбим вместе с супругой и соратницей Ласло Маргит Кечке, всей большой семьей любимого Ласло, всеми, кому он был и остается дорог. Владимир Кудрявцев, Гульшат Уразалиева