Вячеслав Глазычев. Невозможные города — Le Citta Impossibile — Cities Impossible

Всевидящий Глазычев. Сегодня Вячеславу Леонидовичу Глазычеву, архитектору, искусствоведу, урбанисту, мыслителю, поэту, переводчику, педагогу, политик, энциклопедист исполнился бы 81 год. Урбанизм - это титанизм. Иначе город разрушает и размельчает человека.

Вячеслав Леонидович Глазычев Всевидящий Глазычев. Сегодня Вячеславу Леонидовичу Глазычеву, архитектору, искусствоведу, урбанисту, мыслителю, поэту, переводчику, педагогу, политик, энциклопедист исполнился бы 81 год. Урбанизм - это титанизм. Иначе город разрушает и размельчает человека. Владимир Кудрявцев Источник: Fb Кафедра Глазычева Вячеслав Глазычев Невозможные города — Le Citta Impossibile — Cities Impossible Представление о городе достаточно долго не поддается жёсткой дефиниции, чтобы можно было наконец уяснить, что ГОРОД это вообще не понятие. Город остается романтическим мифом, произрастающим из свойственной нам увлеченности историей. Со времен аристотелева сопоставления конституций мы обречены быть наследниками якобы точного знания того, чем был (лучше сказать — бывал) греческий полис, тогда как археология была нам верной служанкой. Приносимые ею сведения постоянно реинтерпретируются с каждой сменой научной конвенции. В результате мы в состоянии обсуждать, когда и при каких обстоятельствах сложилась идея общего или публичного пространства. Благодаря эллинистическому роману или эпиграммам Марциала, мы относительно точно знаем, когда возникла идея воспринимаемой городской среды. Анри Пиренну, Льюису Мамфорду, Фернану Броделю и десяткам их последователей повсюду мы обязаны ощущением столь близкого знакомства с городами Средневековья и Ренессанса, что при наличии средств нет затруднений тому, чтобы сделать вполне жизнеподобные компьютерные симуляции Флоренции или Новгорода. Подобный комфорт резко завершается, как только речь заходит о Лондоне 1850-х годов или иных крупных Местах полувеком позже, и я хотел бы я встретить ученого ли, публициста ли, который был бы в состоянии определить, чем же на самом деле являются сегодняшние Каир, Мексико-Сити или, скажем, Куала-Лумпур. Можно помыслить, что идея Города нерасторжимо связана с Волей и Представлением в стиле Шопенгауэра. До тех пор, пока некая мощно выраженная воля удерживает* в узде антропоморфный ландшафт и устанавливает ему границы или, лучше, вырезывает его из окружающего Хаоса, мы имеем дело с городом. С момента, когда воля теряет силу хватки на горле антропоскейпа или втягивается в борьбу с иными, не менее мощными волями или попросту распадается, будучи одолена множествами стремлений и пожеланий, город начинает исчезать, подобно улыбке известного кота. Я рискнул бы утверждением, что в подавляющем числе Мест мы имеем сегодня дело с осколками и остатками прежних городов, плавающими на поверхности лавового озера внеградского или постградского пейзажа. Именно это состояние продолжительной нестабильности я предпочитаю обозначить как Невозможный Город. Соблазненный образами Невидимых городов, созданных в своё время фантазией Итало Кальвино, я немало размышлял о le Citta Impossibile или невозможных городах. При тяготении к научной строгости следовало бы, разумеется, говорить о "маловероятных городах", однако научный пуризм уж точно не цель этого эссе, имеющего дело со столь уклончивым феноменом урбанности. Есть немало способов, каким город может быть "невозможным", то есть неподвластным некой норме. Город может выпасть из времени, как случилось с Мачу Пикчу, что был построен в Андах, когда конкистадоры преуспели истребить все традиционные города Инков. Город мог быть чем-то эфемерным, как Сарай, столица Золотой Орды, где наиболее монументальные сооружения были из сырца, а все прочее — шатры и землянки. Город может быть разнузданным мечтанием, которое теряет экзистенциальный смысл с каждым действительно выстроенным зданием, как случилось с Ауровиллем в Индии или происходит сейчас в Аризоне, где Паоло Солери давно воздвигает невозможный Аркосанти. *** Осмысливая Вашингтон, я подхвачу сюжет там, где его оставил полугодом ранее другой исследователь, по имени Пеп Субирос: "Потенциально Вашингтону D.C. досталось лучшее от двух миров. Это и политическая столица и ядро процветающей метрополии. В действительности, однако, нет и следа от положительной синергии двух начал, как то случается в других столицах: преобладают взаимное недоверие и склока. В результате лишь два наиболее мощных игрока — федеральные интересы и крупные частные интересы — оказываются наверху. Вот почему ключом к будущему Дистрикта, во всяком случае в политической сфере, будет способность установить продуктивное взаимоотношение и развивать взаимодействие между той стороной города, что есть столица нации, и той, что содержит в себе обычную, сложную и вполне жизнеспособную городскую целостность. Однако же остается и иная возможность, и именно это ведущий элемент Программы Расширения Наследия: федеральные учреждения будут продолжать одномерно форсировать в городе роль Дистрикта как столицы нации, к вящему распаду местной автономии и местной жизни. Воспринимать местное городское milieu как загрязненную социальную среду, которую следует по возможности свести к минимуму, — не более чем мираж. Без сильной, разнообразной, автономной городской жизни столица нации останется местом, выстроенном на зыбучих песках. Чтобы Вашингтон мог эффективно функционировать как столица, он должен быть эффективен и как обычный город" [1]. Полагаю, что Пеп Субирос написал весьма добротный текст, однако же я очень сомневаюсь, что мы имеем там дело со "столицей в поисках города". Похоже, что ситуация разворачивается в обратном направлении, и Дистрикт нащупывает наименее рискованный способ избавиться от остатков города, который так никогда и не сумел утвердиться. Оставим в стороне ламентации по поводу "насилия над демократией", которыми с июля 97-го года, когда Предизент Клинтон подписал бюджет, принятый Конгрессом, мэр Марион Барри сотрясает воздух еженедельно [2]. Равно как живописные факты относительно того, что вашингтонский Home Rule изначально был весьма специфической формой "ограниченной демократии", оставив рычаги власти у Конгресса. И то, что городское управление действительно редкостно бестолково и склонно к растратам. И то, что этнические и переплетенные с ними имущественные конфликты изначально были присущи этому Месту. Все факты такого рода можно уподобить рисункам на морозном стекле: форма орнаментации непредсказуема, но причиной остается перепад температур и влажности. Вашингтон есть безусловно невозможный город по ряду причин, главной из которых следует считать исходную лингвистическую ошибку. Воля, приведшая к созданию Дистрикта Колумбия в редкостно неблагоприятных природных условиях [3], могла быть выражена средствами единственной визуальной грамматики своего времени. Это классическая архитектурно-планировочная артикуляция победы в битве с Натурой, одержанной Государством. Джефферсон и Ланфан спланировали именно такой тип "ситискейпа" (Natura Naturata), возложив на него надежды на имевшее случиться процветание полиса, пересекаемого каналами и имеющего мощную базу развития в сельской и промышленной "хоре". Это должна была быть римская муниципия, в центре которой полагалось установить любимый инструмент планировщиков — астролябию, а от этой центральной точки надлежало разбежаться улицам, превращающимся в дороги в глубь Интерьера за городскими воротами. Ну и что? Строго говоря, теперь мы имеем дело почти с такой именно картиной. Тот факт, что картина оказалась искажена в двадцатом столетии разрастанием за концептуальные границы, равно как и активными движениями горожан, из которых и было исторгнуто кесаревым сечением дитя хоумрула, отнюдь не опрокидывает первичный замысел. Дистрикт есть реальность в полном соответствии Конституции, предоставившей Конгрессу "исключительное право управления названным дистриктом", чтобы за счёт уступки территорий штатами "стало место пребывания правительства Соединенных Штатов". Тот очевидный факт, что имеется некая урбанная инфраструктура, теоретически идентичная с такой же в любом нормальном городе, не означает и не должен непременно означать, что мы имеем дело с Городом sensu stricto. Продолжайшся первичный тренд без осложнений, программа Расширения Наследия, предполагающая увеличение федеральной территории Вашингтона на треть, была бы вполне релевантна, и даже концепция самоуправления могла бы остаться нетронутой. Её остается лишь приложить к иному предмету — не городу как воображаемой целостности, но конкретным городкам и деревушкам, каждая из которых могла бы невозбранно избирать и мэра и советы и олдерменов и, может быть, даже сформировать некую ассоциацию, столь же необременительную, как нынешний Metropolitan Washington Council of Government в наши дни. Дистрикт жёстко функционален в его способности приютить правительство, тогда как содержание жилья и обслуживание и школы могут вполне поддерживаться и управляться через систему контролируемых субсидий отдельным таким поселениям, каждое тысяч на десять жителей [4], или их кластерам, соответствующим Месту с именем, сохраненным традицией, вроде Джорджтауна. Кстати, жители Джорджтауна лет двадцать назад отвергли строительство линии метро, которая соединила бы их с остальным городом, исходя из того, что посредством метро к ним начнут ездить 'undesirables', нежелательные элементы. Поступая так, они двигали Дистрикт именно в этом названном направлении. Как в своё время Арлингтон был возвращен Вирджинии, что нарушило геометрическое совершенство "ромба" Дистрикта, вполне резонно представить, что пауперизованную Анакостию и зоны к соверо-востоку от авеню Флорида и Рок-Крик парка постараются с фанфарами вручить графствам Принс Джордж и Монтгомери. В огражденном (явно надолго) капитальным забором участке, где раньше было "соседство" Эллен Вильсон, не столь уж сложно опознать первый шаг к тому, чтобы отобрать территорию Капитол Холлз обратно у захвативших её "нежелательных элементов". Можно быть твердо уверенным в том, что именно эти мысли бродят в головах множества конгрессменов, равно как и обитателей уютного ваишингтонского Вест-сайда, хотя находится немного таких, кто дерзает вербализовать эти глубоко упрятанные медитации. В общем-то в этом и нет необходимости, вызывать лишний газетный шум о правах граждан и пр.: Дистрикт и так потихоньку движется в этом направлени. Само уже отсутствие каких бы то ни было попыток серьёзно обсуждать проблемы Дистрикта как гипотетической целостности в этом смысле весьма показательно [5]. Ещё год назад, когда контрольный совет уже охотился за его скальпом, мэр Марион Барри представил опус под названием A Vision for America's First City, определял цели местной власти исключительно в категориях оптовой и розничной торговли. Мой предшественник по анализу вашингтонских дел уже отметил, что было бы сложно отыскать более выразительный шарж на город, сведенный к образу торговой фирмы, и на городскую власть, самопредставленную в роли её менеджера. Где уж тут, хоть бы и риторически, говорить о чем-то вроде стратегического территориального планирования! Это на удивление антиурбанистическая картинка, столь часто встречающаяся в слаборазвитых странах, и всякая попытка её реализации непременно приводит к углублению тех проблем, какие она якобы пытается решить [6]. Конечно, следует помнить, что антиурбанизм в Америке вещь неновая, и Департамент Жилищ и Городского Планирования за двадцать последних лет, тратя немалые деньги в каком угодно штате, не выделил ни гроша на разработку некой программы для Вашингтона. Я вовсе не уверен, что сокращение населения в Дистрикте воспринимается его элитой как нечто непременно дурное. Единственное, что их беспокоит, так это то, что бегут из города отнюдь не беднейшие из белого и цветного населения, так что классовый состав ухудшается на пару с сокращением базы налогообложения. Совершенно очевидно, что реформа национальной системы welfare в особом случае Дистрикта нацелена на обращение этого тренда вспять, за счёт выталкивания безработных получателей пособий вовне — туда, где им предложат работу. Может, в других городах будет иначе, но в Вашингтоне это потребует весьма деликатной работы для достижения сотрудничества и с частными работодателями и с местными правительствами графств Мэриленда и Вирджинии. Смею прогнозировать, что вскоре возникнет нечто вроде зон развития ‘special development areas’. И что возникнут они прежде всего по внешнему восточному краю известного «ромба». Совпадение по времени реформы wellfare и операций по перехвату власти у мэрии столь замечательно, что будь это даже чистое совпадение, лучше не сочинить. Realpolitik в Дистрикте конечно же сложнее такой простой схемы, но тенденция просматривается явственно. Я уже завершил этот фрагмент текста, когда прочел публикации с новыми подтверждениями моего прогноза. Обширная статья воспела новое сооружение офисов IRS в Нью Карролтоне [7], что в графстве Принс Джордж, куда вскоре переберутся все 4250 служащих, в основном из старых зданий Федерального Треугольника. Три с половиной тысячи уже на новом месте: 2600 охраняемых мест паркинга дополняют крытый переход к станции метро. Этот сугубо лосанжелесский монстр нанес очередной свирепый удар по вашингтонскому даунтауну, утратившему очередную толпу потребителей. Он столь же изолирован и от графства, будучи ещё одним самодостаточным комплексом Pep Subirs already paid attention to the fact that Marion Barry, presenting, от своего окружения требующим только низкой ренты, свежего воздуха и милых видов из окон. А затем ещё маленький, но значимый удар: решением суда торговцы были изгнаны из Храма: закрыты невинные лотки с продажей T-shirts, дабы "устранить сопутствующую им атмосферу блошиного рынка". Боже, как это сходно с вечной войной московских властей против торговок у станций метро во имя "облегчения доступа и устранения источников загрязнений". Воля явственно предпочитает эстетику кладбищ красоте самой жизни. Для полноты картины следовало бы посоветовать вашингтонцам убрать и детскую карусель, что напротив галерии Хиршхорн... В вашингтонской City Paper, какую бесплатно выкладывают по четвергам во всех супермаркетах и булочных, Джон Клауд опубликовал кусачее эссе, началом которому послужил заголовок курсивом: «Вот решение для проблем вашингтонцев, которому не будет оппозиции в Конгрессе, которое не может отменить Контрольный Совет, которое решит проблему вывоза мусора во время: Переезжайте в Нью Йорк!» Эссе Клауда не про анализ, но про ощущения, и своих чувств к городу на Потомаке автор не скрывает: «Глубокая, органическая ненависть: если бы сотни тысяч сумрачных федеральных служащих и сопровождающих лоббистов и адвокатов тоже перебрались в Нью Йорк, в этом городе на семь с половиной миллионов и они бы потерялись. Здесь они достигают критической массы». Как и ожидалось, в газету пришли десятки писем, так что неделей спустя она могла опубликовать немалую подборку [8]. Гневные субурбаниты из Фоллз Черч, Вирджиния: «... В Нью Йорке конечно же можно плясать в любое время дня и ночи, но сомнительно, что там можно найти счастье». Раздраженный обитатель комфортабельного Удли парка: «Есть, конечно же, вещи, которые я хотел бы видеть в Вашингтоне другими. Мне тоже хотелось бы иметь возможность заглянуть в приличный клуб. Мне хотелось бы, чтобы в Дистрикт въезжало больше, чем из него выезжают. Я хотел бы видеть, что городские власти что-либо путное делают. Хотел бы, чтобы расширилась сеть метро, чтобы доехать в любое место. Чтобы преступность пошла вниз». Голос в поддержку из чарующего Кливленд парка: «Я только что вернулся из скачка в Метрополис на уикенд, где ходил в бары и видел людей, каких никогда не вижу в Дистрикте... Здесь тысячи молодых и неженатых, которым негде сбросить пар в привлекательном месте. По вечерам в пятницу напротив моего окна множество грузовичков, развозящих пиццу: жалкое зрелище...» this city with nowhere to go blow off some steam in an interesting setting. И наконец сердитый голос с Капитол Хиллз: «Мне в этом городе все нравится, несмотря на все его недостатки. Люблю команду Краснокожих, политическое дерьмо, крылышки и соус мамбо из азиатских ларьков после полуночи, жилые кварталы и прежде всего здешних людей... Мистер Клауд, если Вашингтон столь паскуден, следуйте совету: запакуйте шмотки, заткнитесь и валите из города. Без ещё одного зануды этот город станет ещё лучше». Это заявление, наряду с собственными наблюдениями над районом Адамс Морган, подтверждает, что в Вашингтоне всё ещё есть те, кто пытаются обернуть тренд вспять и превращать Вашингтон в живой город. Когда вечером я вылезал покурить на терраску, каковую домохозяйка именовала патио, весьма деловая крыса солидно переходила проезд, разделяющий дома лицевой Вернон стрит от менее респектабельных домов "интерьера" квартала. Вернон — короткая улица, но достаточно длинная, чтобы вместить сразу пяток мирно сосуществующих субкультур. Угол занят бывшим посольством Китая, превращенным в кондоминиум довольно высокого класса, где живут "англос", индусы и китайцы. Верхняя северная часть — террас-хаузы, принадлежащие WASP liberal разных градаций среднего класса. Верхняя южная сторона — это уже "латино", и дети играют на ступеньках и тротуаре. Нижняя южная сторона — в основном чёрные, и поздно вечером женщины сплетничают на ступеньках на южный манер. В "интерьере" доходные квартиры, занятые по преимуществу студентами и работягами. Проезд или ничья земля: рытвины, битый асфальт, бурьян, как в любом российском населённом пункте. Это живое место, и кристаллы роста живого города можно отыскать: на джазовом концерте в амфитеатре Бэрронз, на 18-ой стрит ввечеру или на встрече Dupont Circle Merchants & Professionals. Однако вполне возможно, что это всего лишь знаки присутствия некоторого числа могикан проградского движения, присутствие которых придаёт терпкость монотонности затухания всего прочего. *** Москва — невозможный город отнюдь не по своей величине, коль скоро в ней примерно восемь миллионов душ [9], в чем ничего особенного нет. В её истории также ничего невозможного не наблюдалось, коль скоро веками она разрасталась как обширный кластер поселений, принадлежавших семейству Великого Князя и тем, кто от княжеского двора зависел. Некое очарование Москвы произрастало вполне органично из всегдашней путаницы, когда имения и усадьбы соседствовали с домишками и мануфактурами. До конца 50-х нашего века в ней мило соседствовали элементы городского и сельского в этой стране, которую столь часто и столь неверно именовали большой деревней. В действительности с конца XV в. это агломерация всего со всем. Ничего невозможного не водилось за Москвой постсталинистского периода, когда с большой скоростью взращивали здешнюю промышленность, чтобы по возможно ровно распределить число членов КПСС по 35-ти районам. Новые спальные районы вполне натуральным образом уравновешивались новыми же промзонами, а те в свою очередь порождали новые спальные районы. Процесс естественный как смена времен года. В нашем концептуально перевернутом мире рост Москвы был по-своему абсолютно естественным, и её искусственность с нормальной общемировой точки зрения была столь натурально наследуема парой поколений, что казалась несокрушимой. Этот бравый новый мир преуспел произвести на свет особый вид неклассической физиологии, при котором легко можно было осуществить обмен полом между новостарой столицей Москвой и староновой столицей Петербургом. Тот был до февраля 17-го года воплощением мужественной имперской силы, тогда как Москва почиталась старой и толстой купчихой. С переносом столичных функций в Москву, генетическая мутация началась незамедлительно, и Кремль, запершийся от жителей, шаг за шагом распространял диктат на город, а затем и на страну. Новое имя Ленинград было также мужского рода, однако трансвестиция началась незамедлительно, породив образ стареющей вдовы с чертами былой красоты на физиономии. Два десятилетия Москва превращалась в старца с явственными признаками болезни Альцхеймера, а Петербург все терял красу, погружаясь в упадок. И вот теперь, всё ещё не успев понять, столица ли она прежнего Советского Союза или столица неопределённой России, с границами чёткими на карте, но отнюдь не в понимании людей, Москва стремительно сбрасывает старую кожу, являя себя свету как агрессивный андрогин. Размышляя о Москве, я никак не могу отделаться от образа, сотворенного полвека назад Сальвадором Дали: мужская фигура, прорывающаяся наружу из кожистого черепашьего яйца. Нынешняя Москва невозможна тем, что десять лет её трансформации из "нормальной" метрополии в нечто иное являются совершеннейшим анахронизмом. В некотором смысле это сегодня выморочная модель античного полиса, возникающая из мрака наподобие какого-нибудь Сингапура. Когда Владимир Войнович измыслил Москву — 2040 как вещь в себе, окруженную тремя кольцами враждебности, он был на изумление точен, хотя в ту пору ожидать, что город будет экспортировать не газ из дерьма, а капитал, было сложновато. Я вполне могу вообразить Москву, де-факто, если не де-юре подчинившую себе окрестные области и заключающую бартерные сделки с дальними регионами, равно как всевозможные договора с другими странами, сведя к минимуму контакты с прочими частями страны. Полагаю, что единственно недостаток воображения, сводящий идею величия к воздвижению Спаса-на гараже и шоппинг-центра с металлофауной, пока ещё не позволил московским властям обрести торговый флот под своим флагом, базирующийся в Петербурге, Новороссийске, Находке или Анкоридже. В конце концов два военных корабля уже имеются на иждивении: один в Севастополе, другой строится под Архангельском. Базирующиеся в Москве банки учредили эмпории в России и за её пределами, так что следующий шаг, а именно захват контрольных пакетов перспективных заведений, чтобы противостоять давлению уж если не Европы, то Турции и Пакистана, оказывается вполне вразумительным. Эта новая Москва напоминает Флоренцию времен Козимо Медичи, ещё собиравшего средства, которые его наследники и со вкусом растрезвонят, обратив в искусства (как оказалось, недурная инвестиция стратегического порядка). Эта Москва напоминает и Константинополь, уже осаждаемый оттоманами и всё ещё ведущий обширные торговые и банковские операции в пределах Средиземноморья (однако же уступивший более изощренному мастерству итальянских банкиров). И ещё она напоминает Афины, когда те ловко стянули к себе казну Морского Союза, чтобы потратить её на сооружения Акрополя... Все сопоставления такого рода конечно же глупость, и тем не менее процессы, происходящие в наших палестинах, столь мало отвечают реалиям конца двадцатого века где-либо ещё, что анахронизмы-аналогии оказываются по необходимости инструментом, за который хватаешься, чтобы иметь хоть какую-то точку опоры. В восхитительном контрасте к Вашингтону федеральные волости в Москве все более напоминают своего рода Ватикан в теле Рима. Да, федеральная недвижимость не платит Москве налогов, зато на ней обитает внушительная часть новых русских, обеспечивая Москве, а вовсе не области, завидную покупательную способность. Парадоксам москорепа нет начал и концов. Прежде всего государство (субъект федерации) Москва в глупом физическом смысле меньше того государства (области), внутри коего она пребывает, но во всех прочих смыслах она больше этого якобы объемлющего целого. Затем московское правительство, под коим давно следует разуметь одного господина мэра с обслуживанием, отличается сказочным выпадением из времени и каким-то почти трогательным обскурантизмом. Покамест наблюдая, что ещё не одно из её решений не привело к катастрофическим потерям отчислений, приносимых банками и торговлей, эта власть и не помышляет о том, чтобы осмыслить этот Негород-переросток в категориях мировой экономики постиндустриального (может, и постинформационного) периода [10]. Импровизация ускоренного "одомашнивания" останцев огромной московской индустрии реализуется полным ходом посредством выкупа контрольных пакетов ЗИЛа и М и формирования для них муниципального заказа. Священная корова московского Строительного Комплекса, являющегося интегральной частью правительства, продолжает кормить чуть ли не 700000 душ. Исчезнув с пастбищ всей остальной России, в Москве она всё ещё набирает вес, производя по завышенной цене нечто изумляющее прочий белый свет. И это в ситуации, когда в силу одновременного старения всех домовых технических систем и в отсутствие сколько-нибудь осмысленной ремонтной политики, до 30% жилья, построенного в 60-е и 70-е годы, станет трущобным в ближайшие десять-пятнадцать лет с неотвратимостью поступи Хроноса. Эта московская власть по-видимому органически не в состоянии уяснить всю важность неприбыльных и малоприбыльных учреждений, присутствие которых в даунтауне определяет его витальность во всём мире. Соответственно, оно интенсивно продолжает джентрификацию центра, выдавливая из него и мелкие дизайн-бюро и довольно крупные редакции и издательства с равным равнодушием, даже не подозревая о том, что этот процесс с неотвратимостью закона тяготения лишит центр той самой привлекательности, которую власть, вроде бы, хочет использовать в туристических целях. Получается, что реконструкция МКАД остается единственным большим деянием вездесущего начальника, однако же столица пребывает в очаровании кролика перед взглядом удава и готова без конца переизбирать его с единодушием, достойным Книги Гиннеса. Оставим Москву в покое: ничего другого не остается делать в месте, где ни пресса, ни научные круги, ни деловые не желают обсуждать вопросы городской политики, легко уступив исполнительной власти право думать. Можно, разумеется, задуматься о возможности избавиться от "лишнего" населения путем предоставления жилому фонду гнить как вздумается. Или о вероятности попыток строительства "альтернативного" федеральному Ватикану даунтауна, свидетельством чего, вроде бы, можно счесть эпопею "Московского Сити" на Пресненской набережной. Само местоположении Мэрии в бывшем СЭВе к тому склоняет, хотя пришлось бы выкупать у федеральных властей "Белый дом" (о, эта сладострастная тяга к вторичности всякого рода!). Немало будет зависеть от гражданских чувств, некоторое пробуждение которого следует ожидать "после Лужкова". Довольно и того, что в ходе мучительного рождения России из кокона СССР возможным оказывается любое перемещение во времени, любая анахронность, сегодня символизированная параллельным маршем анпиловских, лимоновских и "добровольческих" колонн по Москве, упорно отмечающей годовщины переворотов неудачных и удачных. *** Чтобы обрести третью точку опоры системе отнесения, мне было решительно необходимо, наконец, ознакомиться с ещё одним типом невозможного города, который местные патриоты отважно именуют городом грядущего столетия. Это Лос Анжелес, обычно именуемый амикошонски ЭлЭй. В теории я был недурно подготовлен к встрече с этой импровизацией на тему нон-урбанизма. Не говоря уже о специальных книгах, некоторые из которых, вроде Image of the City Кевина Линча я переводил, это и детективные истории Чендлера и фильмы, вроде Blade Runner, и "теплая" информация из Интернета, включая результаты слушаний Комиссии планирования по поводу, к примеру, стремления аппликанта водрузить на крыше двухэтажного дома в Вест Голливуде десятиметровую антенну. Готовься, не готовься, но Лос Анжелес оказался достаточно мощным феноменом, чтобы легко уйти от попыток вербальной идентификации. Когда лет пять назад можно было читать о вспышке ненависти в ЭлЭй после омерзительной сцены избиения четырьмя копами чёрного нарушителя правил дорожного движения и видеть на телеэкране сцены уличного вандализма, было трудно вообразить, что "город" к западу от Уоттса вообще не узнал бы об этом без ТВ. Это не просто вопрос масштабов: в Москве во времена путча или парламентской войны требовалось звонить по телефону знакомым, чтобы узнать о происходящем. Однако в ЭлЭй звонить было бы некому: по разные стороны баррикады, разделившей страну ЭлЭй по линии чуть к востоку от центра, не может быть знакомых друг другу людей. Режиссеру кинотриллера 96-го года с картинками извержения вулкана в ЭлЭй пришлось поместить действие на краю даунтауна (может это Сенчури Сити). В противном случае добыть хоть какое-нибудь ощущение ужаса было бы сложно: нужно непосредственное восприятие, чтобы вообразить, насколько удален этот самый даунтаун от любого места в "городе" и до какой степени он отчужден от обитаемых частей страны ЭлЭй. Если глядеть на даунтаун изнутри, вроде бы, нет ничего особенного, тем более что Мексиканская "деревня", маленький токио и Чайнатаун так близко к его небоскрёбам [11] и причесанным плазам. Когда его едва видно над горизонтом при взгляде с фривея Санта-Моника или с бульвара в Голливуде, то он как мираж, дополнительно уменьшенный также отдаленными, но всё же более доступными даунтаунами, вроде Сенчури Сити. Это больше мираж, чем отели-казино Лас Вегаса в пустыне Мохаве, потому что те — как магниты, притягивающие все к себе. Этот не то, чтобы отталкивал, но уж никак не пробуждает желания к нему добираться. Сама дистанция по-над полуурбанизированной страной ЭлЭй отбивает желание к нему приближаться. Даунтаун не ближе, чем пирамиды Медума, если смотреть на них от подножия ступенчатой пирамиды в Саккара в Египте. Стоя у перекрёстка "бульвара" Санта Моника с фривеем Сан Диего, я не мог не припомнить слова Пророка: "Ниневия же была город великий, на три дня пути" [12]... В попытке найти выражение, которое бы передало наивное восприятие ЭлЭй, я не нашел иного, чем subcityscape (Unterstadtumwelt по-немецки — подходит даже лучше). Этот недогородской ландшафт par excellence антропоморфен — проезжая фривеем, можно увидеть, как бы выглядела эта страна, когда отключены водоводные трубы: пустыня возвращается в пару дней. Взятый как целое, этот суб- или инфрагород весьма умеренно населён, благодаря обширным паркам и огромному поясу "городов-садов" к западу-северозападу от бульвара Сансет [13]. Эти садовые городки, начиная с Пасифик Пэлисейдз, воплотили Великую Американскую Мечту в такой степени, что она незаметно переходит в другую мечту феодально-романтического порядка: поместья и частные дороги, к ним ведущие. В менее эффектной форме те же мечты воплощены в сухих правилах зонирования, согласно которым запрещено продавать участки менее чем в 1 акр: 40 соток как норма — недурной социальный инструмент, чтобы держать "нежелательный элемент" на хорошей дистанции. Внутренний обвод вдоль Сансет составлен из череды самодостаточных мест, вроде Вествуда, кампуса университета Южной Калифорнии с его собственной полицией и своим автобусным маршрутом, Беверли Хиллз, где достаточно денег в местной казне, чтобы заказать знаменитому Чарльзу Муру огромную пристройку к Civic Center вместе с бесплатным паркингом. Океанский берег формирует основание дуги, и вдоль него можно обнаружить все варианты городков и поселков, начиная с Санта Моники и Венеции, разделенных (или соединенных) полупустырями и совершенно нонурбанными заведениями, вроде Марина дель Рей с ожидаемыми сотнями яхт и неожиданными башнями дорогих кондоминумов. Узкая полоска пляжей образует мир в себе, изображённый литераторами тысячу раз и все меняющий социальный рисунок поведения. Итак, на первый взгляд ЭлЭй — решительно субурбанная земля, страна без подданства и без единой политики (даже автобусный тариф зависит от того, маршрут это ЭлЭй или, к примеру, Санта Моники). Страна, вчерне обозначенная мощными природными феноменами океанского берега и холмов и как-то удерживаемая вместе венозной системой фривеев, которые в Калифорнии следует отнести к кругу стихий. Чтобы обнаружить ещё одну здешнюю стихию, поездок и прогулок уже недостаточно (я-таки прошел с полторы мили по "бульвару" Санта Моника от его перекрёстка с "бульваром" Вествуд и до Сенчури Сити, чтобы ощутить странность бытия единственным существом, не закрытым металлической коробкой автомобиля). Можно заметить некие странности, вроде вездесущих табличек с надписью "armed response" (в смысле: стрелять будем) на стриженых газонах мирных улочек Мидвейл, Вествуд или Мэйпл в Беверли Хиллз. Можно заметить некую избыточность полицейских машин вдоль велосипедной дорожки в яркий полдень где-нибудь в Венеции, где когда-то и впрямь были вырыты каналы с импортными гондольерами впридачу. Бульвар Линколь к востоку от Венеции неожиданно приводит на память нечто совсем из другого мира. Это явная станица в духе ушедшей в небытие послевоенной Архипо-Осиповской или Тамани. Но это также и очень похоже на торговый "стрип" вдоль отрезка сирийского шоссе, проходящего по территории северного Ливана. Я уж не говорю о лосанжелесской "мексике", что к востоку от Уоттса, куда меня никак не хотел везти приятель. Каждый город предполагает некий объем предварительного чтения, но ЭлЭй провоцирует на расширенное чтение пост-фестум. Мне удалось найти книгу, которая помогла кое-что из увиденного понять [14]. Может, она длинновата и наверное она перегружена околомарксистской фразеологией, но чтение на фоне свежих впечатлений от субситискейпа оказалось чем-то вроде старомодного процесса фотопечати, когда бесформенные пятна чёрного и серого вдруг складываются в опознаваемый образ. Я прочел о безумной затее Эббота Кинни воспроизвести Венецию, и вспомнил, что нечто, напоминающее дворец Дожей и впрямь видно на бывшем берегу канала. Я читал о его же попытках приживить в Калифорнии эвкалипты и цитрусовые, спасти Йосемитскую долину от застройки, что безумием не назовёшь отнюдь. Но я не знал о его же мании достичь чистоты англо-саксонской расы посредством евгеники. Не знал о Джозефе Уидни, который был не только одним из первых президентов университета, но также и автором эпического сочинения Race Life of the Aryan Peoples (1907), где среди прочего доказывалось, что Лос Анжелесу суждено стать всемирной столицей арийского превосходства, что б сие не означало. Я никогда не воспринимал Марсианские хроники Бредбери как литературное перевоплощение ЭлЭй, но теперь перечтя их, понял, насколько это похоже на правду. Я ничего не знал о долгой битве даунтауна на Банкер Хилл и его Музыкального центра с "новыми" лосанжелесцами с Вестсайда 40-х годов как действительности, стоявшей за спазматической архитектурной активностью в ЭлЭй, пока не прочел: "Для того, чтобы уравновесить Музыкальный центр в даунтауне, через несколько месяцев после его открытия в сугубо еврейском районе Хэнкок парк был открыт Музей искусств графства Лос Анжелес, субсидированный Амансонами и другими патронами Вестсайда. С конца 40-х годов Вестсайд претендовал на формирование культурной самоидентификации отдельно от Голливуда. Журнал Arts and Architecture, организовавший после войны конкурс на жилые дома, проповедовал Международный стиль в среде богатых вестсайдцев с таким же запалом, с каким некогда журнал Land of Sunshine внушал ценности испанского историзма." Последовали другие книги, включая Эдварда Сойя с его It All Comes Together in Los Angeles, где тот доказывает, насколько в ЭлЭй есть все: хайтек Силиконовой долины вперемежку с ржавеющими остатками своих Детройта и Кливленда, свой Бостон и Нижний Манхэттен, свои Южный Бронкс и даже Сан Паулу и Сингапур. Можно понять, почему и как т.н. рейгономика выросла в ЭлЭй из ярости состоятельных домовладельцев против любой попытки приблизить к ним "нежелательный элемент". Но главное, что я понял, благодаря чтению, в другом. ... Стоя в стеклянной клетке наружного лифта на верхнем этаже отеля Бонавантюр в даунтауне (в этой клетке разыгрывался эффектный финал триллера с утомленным Клинтом Иствудом в главной роли) и оглядывая страну ЭлЭй в "зум" фотоаппарата, я заметил две странности. Одна — типичный десятиэтажный отель, почему-то весьма странно локализованный у самого фривея Голливуд (кто же по доброй воли там поселится?). Вторая странность — какие-то знаки на крышах зданий к востоку от даунтауна. Разобрать, что сие значит, было невозможно. Никто из знакомых не мог объяснить. Наконец мне удалось вычитать, что "отель" — ни более ни менее новый Metropolitan Detention Center, иначе тюрьма-изолятор для топ-менеджеров наркобизнеса и наркотерроризма. Один из заключенных шепнул экскурсанту фразу, которую переводить сложно: «Can you imagine the mindfuck of being locked up in a Holiday Inn?» Что касается невразумительных знаков на крышах, они оказались буквами и номерами, облегчающими патрульным полицейским вертолётам читать страну внизу как штабную карту. Ещё в 1916 году в Лос Анжелесе был создан правовой прецедент узаконения зонирования, согласно которому значительные территории отводились только под застройк?