Загадочная жизнь и удивительная история любви художника Павла Филонова
Павел Филонов был не только великим художником, но и самой, пожалуй, загадочной фигурой русского авангарда начала XX века. Удивительна и история любви этого человека.
«Маленькая моя дочка, ненаглядная Голубушка! Катюша родимая, как я тебя люблю! Сейчас ты где-то ходишь, по каким-то улицам, а твой Панька, твой черный ворог, лютый зверь, сидит, работает и старается заочно уберечь тебя от всех трамваев и автомобилей, когда ты переходишь улицу. Солнце ты мое теплое, весенний день Панькиной жизни!» Это отрывок из письма Павла Филонова, одного из самых странных и загадочных художников двадцатого века, своей жене Екатерине Серебряковой. У возлюбленных всегда есть какие-то свои, домашние, имена. Паня и Дочка — так называли друг друга Филонов и Серебрякова. Любовь Пани и Дочки была такой же непонятной для окружающих, невероятной, какой-то запредельной — и при этом очень настоящей и искренней. Их разделяли более двадцати лет разницы в возрасте — она была старше. Он был одинок, она — вдова и мать троих взрослых детей. Филонов — художник-авангардист, то обласканный властью, то попадающий в немилость; человек, живущий, скорее, не в реальном, а в своем особом мире. Она — респектабельная дама, преподавательница английского языка, с юности погруженная в политическую деятельность, много лет прожившая в Англии. И несмотря на все несовпадения, их история любви завораживает — так же, как завораживают картины Павла Николаевича Филонова.
Павел Филонов родился 8 января 1881 года в Москве, в самой что ни на есть простой семье: мать — прачка, отец — кучер. Родители рано умерли, и сиротами остались шестеро детей. Заботу о них взяли на себя старшая сестра, Александра Николаевна, и ее муж, санкт-петербургский купец 1-й гильдии Александр Андреевич Гуэ. Александра Николаевна переехала к мужу в город на Неве и забрала с собой младших братьев и сестер. Опекуны заметили необыкновенный артистизм маленького Павла и приобщили его к театру: с пяти до одиннадцати лет он танцевал в кордебалете московских театров. Но потом оказалось, что истинное призвание Филонова-младшего это живопись. В 1897 году его отдали учиться на мастера-декоратора в живописно-малярные мастерские. Потом, с третьей попытки, Павел смог поступить на живописное отделение Академии художеств. Но получить диплом он так и не смог: академическая живопись была для Филонова слишком скучной. Его, скорее, интересовал не классический рисунок, а то, что он называл «аналитическим искусством», где точка отсчета — атом. И если в академии учили рисовать «от общего к частному», начиная с общего эскиза и заканчивая прорисовкой деталей, то Филонов шел от мельчайших деталей к общему. Огромные полотна расписывал самой тоненькой кисточкой, утверждал, что именно такой путь создания картины правильный, так как повторяет развитие всего живого на Земле. «Глаз знающий» Филонов противопоставлял «глазу видящему». И скучному обучению в академии предпочел путешествия, в которых впитывал впечатления, схватывал и запоминал все краски мира. На пароходе плавал по Волге, потом отправился в Иерусалим с паломническим паспортом, любовался архитектурой Италии и Франции. Зарабатывал на жизнь как только мог: колол дрова и красил заборы, рисовал открытки и копии с икон, даже изготавливал обертки для карамели. Тогда-то и выработался его особенный образ жизни — аскетичный, полный самоограничений. Филонов был очень неприхотлив в быту, ел совсем мало — порой в день съедал кусок хлеба и стакан чая, не придавал значения модной одежде. Современники отмечали необычный цвет его глаз — темно-вишневый. Пристально вглядывался он в лица собеседников, высматривал что-то особенное и казался то гением, то гипнотизером, то бунтарем, то просто сумасшедшим. «Интересен не только циферблат, но и механизм, и ход часов», — говорил он.
Филонов добровольцем отправился на фронт и в 1916 году служил морским пехотинцем в составе Балтийской морской дивизии. «Я воюю не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отнимаю у прошлого клочок времени», — писал Филонов. После революции пошел работать председателем военревкома Придунайского края и вполне мог бы пойти по «партийной линии». Но, к счастью, вернулся к своему призванию. К живописи. Филонов стал, по собственным словам, «чернорабочим от искусства». Молодая страна нуждалась в таком же молодом, необузданном искусстве, какого не было прежде; Филонов был счастлив найти своих, — он сдружился с Владимиром Маяковским и Велимиром Хлебниковым. Участие в Первой государственной свободной выставке произведений искусства в Зимнем дворце принесла Филонову большой успех. Его стали называть одним из лучших пролетарских художников.
В 1919 году Павел Николаевич Филонов получил комнату номер семь в Доме литераторов на набережной реки Карповки, 19. Комната была огромной, в два окна, а из мебели только кровать с досками вместо матраса, грубый стол с парой стульев и книжные полки. Но в комнате было столько пространства, света и голых стен! На них Филонов тут же развесил свои картины, и пространство словно расширилось до размеров Вселенной, наполнилось образами и красками.
Он еще не знал, что в этом же доме живет семья Серебряковых. До встречи с самой большой любовью его жизни оставалось совсем немного — два года.
12 апреля 1921 года к Филонову постучали. Интеллигентный молодой человек попросил об услуге: написать по фотографии портрет недавно умершего отца, старого народовольца Эспера Александровича Серебрякова. Филонов на просьбу откликнулся. За готовым портретом пришла вдова, Екатерина Александровна. От денег за работу Филонов отказался. Он все смотрел на нее, немолодую уже женщину с аккуратно зачесанными темными волосами, в которые будто вплетены серебряные ниточки, с тонкой кожей, с нежными и печальными карими глазами, — и хотел прижать ее к себе, защитить от целого враждебного мира. Екатерина Александровна предложила помочь Филонову в занятиях английским языком, он с готовностью согласился. Потом — захотел писать ее портрет, и она исправно приходила позировать.
Потом ему показалось, что что-то плохое и мрачное перешло на холст и испортило картину; он стремительно порвал портрет и тут же начал новый.
Ей было пятьдесят семь, а он на два десятка лет моложе. Но как-то сразу она стала ему «Дочей», «Доченькой», «Катенькой». Через три года, в 1924 году, Филонов и Серебрякова поженились.
Странная, но прекрасная получилась у них семья. Жили в разных комнатах и быт вели каждый свой. Писали друг другу письма — десятки, сотни писем, проникнутых огромной нежностью. «Солнце ты мое теплое, весенний день Панькиной жизни», — сколько искреннего восхищения и тепла в каждом слове! Екатерина Александровна старалась подкармливать своего Паню, а тот искренне огорчался, что не может помогать ей финансово. К нему попрежнему приходили восторженные ученики, впитывали его философию, черпали драгоценные наработки, — он тратил на них время и силы, и не брал за свои уроки ни копейки. А вот отношение власти к художнику резко изменилось. На Западе его картины стоили бы миллионы, а здесь, на родине, Филонов впал в немилость. С «филоновщиной» боролись и обличали, запретили персональную выставку Филонова, запретили преподавать в академии, но и Павел Николаевич, и его верная жена были уверены, что непонимание — временное. И за авангардными картинами, за аналитическим искусством — будущее. «Все мои работы, являющиеся моей собственностью, я берег годами, отклоняя многие предложения о продаже их. С тем, чтобы сделать из них и из работ моих учеников отдельный музей или особый отдел в Русском музее, если партия и правительство сделают мне честь — примут их», — писал Филонов.
«Если бы он говорил не красками, пока еще, к сожалению, недоступными массам, а человеческим языком, он явился бы тем рычагом, который перевернул бы весь мир — и наступил бы рай земной: его работой руководили страдание за человечество и желание ему добра. Как никто не может определить, что происходит в настоящее время, так никто не может проникнуть в творения Павла Николаевича, потому что они носят в себе величие и тайну данного момента. Это дело будущего; его расшифрует история», — записывала в своих дневниках Серебрякова.
Чем он, настоящий художник, мог отплатить своей Катеньке за преданность и терпение? Как-то расписал ей шарф — такого больше ни у кого не могло быть. Шарф переливался всеми цветами, напоминал то перекаты морских волн, то поле цветущих маков, то россыпь спелой вишни. «Доченька» радовалась как ребенок.
А еще он подарил ей три года жизни. 1938 год выдался для Серебряковой очень тяжелым. Были арестованы и вскоре расстреляны двое ее сыновей: средний Анатолий и Петр. В том же году, в ноябре, — ей было семьдесят шесть лет — Серебрякову вызвали на допрос. О чем говорили и что спрашивали, осталось неизвестным. На следующий день Екатерина Александровна упала прямо на улице. Инсульт. Скорая отвезла ее в больницу, а уже на следующий день верный Паня забрал свою Дочу домой и выхаживал, кормил с ложечки, учил заново говорить, ходить. Спал рядом, сидя на стуле, прислушивался к каждому ее движению, стерег дыхание. И как радовался, когда смог «организовать» самый настоящий Новый год с великолепным застольем! «Дочка очень хотела, чтобы мы вместе встречали Новый год: дочка, я, невестка, ее племянница Рая. И дала мне понять, что ассигнует на это дело, с радости, что выздоравливает, 30 рублей. Она написала список питья и кушанья, которые просила купить для встречи Нового года: пиво, капуста, мармелад и еще какую-то четвертую покупку — не мог разобрать. Рая по моей просьбе купила 2 бутылки пива, грамм 300–200 мармеладу — это наша встреча Нового года. Маня принесла мне чаю, сахару, жареную утку с картошкой!…» — записал в дневнике Павел Николаевич 31 декабря 1938 года.
Жить им оставалось совсем недолго: когда была возможность эвакуироваться, Филонов с женой отказались от спасения, не могли и не хотели оставить без присмотра самое дорогое, что у них было, картины. Художник умер от голода в блокадном Ленинграде 3 декабря 1941 года. А его верная жена, Екатерина Александровна, пережила своего Паню всего на несколько месяцев. Сестра художника, Евдокия Николаевна, смогла сохранить и передать в Русский музей полотна Филонова. Сберегла она и его дневники и письма, — бесценный архив, свидетельства не только великой и страшной эпохи, но и удивительной, светлой любви.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Ольга Ионайтис, художник-иллюстратор, член Союза художников России:
— Скажу вам по секрету: любой художник, даже самый состоявшийся, всегда не уверен в себе. Это такая составляющая, необходимая для творческого роста, и в ней нет ничего плохого. В большом количестве она парализует. И, чтобы преодолеть страх неудачи, нужна поддержка любящего сердца. Получается, что главное качество, необходимое для спутника жизни художника, — вера в его талант, неважно, о мужчинах мы говорим или о женщинах. С верой жить легко, даже с художником.