«Талантливый писатель, но сволочь»: каким был Андрей Платонов
О том, как Платонов призывал к расправам и террору, почему раскаивался перед Сталиным, в чем его главная литературная заслуга и почему он первый серьезный экзистенциалист — в материале «Сноба».
Невзрачный поэт-инженер
Заметные современники Платонова практически ничего не писали о нем как о человеке. Его имя почти не упоминается в воспоминаниях литературных звезд первой половины ХХ века. Сегодня относительно достоверный психологический портрет классика можно восстановить разве что по мемуарам литераторов второго ряда. Все их записи сводятся к одному: Платонов был непростым в общении, увлеченным какими-то своими внутренними делами человеком.
Писательница Евгения Таратута отмечала невзрачность писателя, бросающуюся в глаза: «Он казался слесарем, пришедшим починить водопровод: простая кепка, москвошвеевский синий плащ, стоптанные ботинки, седоватые неприглаженные волосы, неприметное на первый взгляд лицо мастерового». Эта характерная «пролетарскость» будет прослеживаться в облике Платонова всю жизнь.
Валентина Кашинцева, сестра его невесты Марии, тоже вспоминала о невнимательности писателя к своему внешнему виду: «Андрей пришел к нам в дом такой крепкий, ладный, но у него какой-то особый вид был, не как у всех. Мрачноватый и малоразговорчивый Андрей был. На нем всегда была гимнастерка, вечно засаленная, потому что он постоянно возился с какими-то механизмами, инструментами, все изобретал, ремонтировал чего-то».
Трудолюбивый, с ярко выраженным чувством личной ответственности, умеющий командовать коллективом, Платонов меньше всего напоминал писателя — творческую натуру в его имидже никогда и ничто не выдавало. Впрочем, он и был типичным пролетарием, рабочим человеком с техническим складом ума. С детских лет Платонову приходилось добывать деньги тяжелым трудом. За жизнь Платонову пришлось сменить множество профессий. Он руководил мелиоративными работами в Воронеже и Тамбове, работал с техникой, работал инженером, выступал в качестве военного корреспондента на фронтах Гражданской и Великой Отечественной…
Литературовед Лев Шубин, впрочем, увидел в образе Платонова особый поэтический колорит — Шубину запомнилась его «…необычная внешность, чем-то напоминавшая облик молодого Достоевского, и какая-то странная черная хламида, очевидно, старая железнодорожная шинель, и застенчивая немногословность поэта, и длинные узкие листочки, на которых четким красивым почерком были написаны стихи». Кстати, Платонов, известный как автор гениальной прозы, начинал с поэзии. Даже выпустил сборник «Голубая глубина». Книгу похвалил Брюсов, но серьезного признания стихи Платонова не получили по сей день.
Кровожадный большевик
Сложно понять, как автор «Котлована» мог страстно и искренне верить в социалистическую утопию. Тем не менее еще в 1919-м он писал в ВКП(б): «В коммунистическую партию меня ведет наш прямой естественный рабочий путь. Я сознал себя нераздельным и единым со всем растущим из буржуазного хаоса молодым трудовым человечеством. И за всех — за жизнь человечества, за его срастание в одно существо, в одно дыхание я и хочу бороться и жить. Я люблю партию — она прообраз будущего общества людей, их слитности, дисциплины, мощи и трудовой коллективной совести; она — организующее сердце воскресающего человечества».
Уже в 1921-м Платонов покинул партию по собственному заявлению — чрезвычайно не любил посещать заседания и слушать комментарии к политическим заметкам в газетах. Быть беспартийным писателю все-таки не понравилось, и он во второй раз решил попасть в ее ряды. Было написано новое письмо, в котором Платонов кается за свое поведение (спойлер: в партию его все равно не приняли):
«В заявлении я указывал, что не считаю себя выбывшим из партии и не перестаю быть марксистом и коммунистом, только не считаю нужным исполнять обязанности посещения собраний, где плохо комментируются статьи „Правды“, ибо я сам их понимаю лучше, считаю более нужной работу по действительному строительству элементов социализма, в виде электрификации, по организации новых форм общежития, собрания же нужно превратить в искреннее, постоянное, рабочее и человеческое, общение людей, исповедующих один и тот же взгляд на жизнь, борьбу и работу. Я считаю, что такой поступок мой был отрицательным, я личное счел обязательным для всех, я теперь раскаиваюсь в этом ребяческом шаге и не хочу его ни преуменьшать, ни замалчивать. Я ошибся, но больше ошибаться не буду».
Порой Платонов слишком далеко заходил в своем социалистическом пафосе. Автор трогательного, в высшей степени гуманистического рассказа «Юшка» временами легко мог оправдывать террор и призывать к расправам. В статье «Коммунизм и сердце человека» 23-летний писатель утверждал, что для победы коммунизма человеку необходимо в принципе уничтожить голос собственного сердца. Платонов был уверен:
«Для осуществления коммунизма необходимо полное, поголовное истребление живой базы капитализма — буржуазии как суммы живых личностей. Скажут — это крайность, кровожадность, слепое бешенство, а не путь к коммунизму. Нет — честный вывод точного анализа переходной эпохи и истории капитализма и пролетариата. Сердце, чувство всегда мешали человеку познать жизнь. Мы еще не научились у природы ее беспощадности… Свирепости, жестокости, жертве всем ради единой цели мы должны научиться. Всякое мягкосердие, небесность чувств, прощение мы должны из себя выжечь.
Если мы хотим коммунизма, то значит нужно истребить буржуазию; истребить не идеологически, а телесно, и не прощать ее, если бы она даже умоляла о прощении и сдавалась группами. Она все равно невольно нам враг — хочет она этого или не хочет. Буржуазию легче и разумнее уничтожить, чем переделать, она, при всем желании, не может ни помочь нашей работе в перестройке человечества, ни понять ее, а только мешать. Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому. Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его».
Сталин, мягко говоря, недолюбливал многих писателей и поэтов, относился с опаской ко всей творческой интеллигенции. Но его неприязнь к Платонову дошла до настоящей ненависти. В сентябре 1929 года Сталин прочитал рассказ Платонова «Усомнившийся Макар», автора которого можно было обвинить в анархизме и индивидуализме. Вождь народов совсем не оценил этого жеста писателя, но полноценная травля началась чуть позднее, когда Платонов в 1931-м опубликовал повесть о бедах колхозного строительства «Впрок». Писатель не разочаровывался в революции и не изменял своим убеждениям. В критической форме выражалась именно его любовь к стране и к социалистическим идеям. Конечно, оценить его противоречивость власть не могла. Сталин после прочтения новой повести Платонова в бешенстве пошлет записку сотрудникам издательства, выпустившего книгу:
«К сведению редакции “Красная новь”. Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.
Р.S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им “впрок”».
С этого момента Сталин будет лично следить за тем, что публикует Платонов, а на полях его книги вождь народов оставит интересные пометки: «болван», несколько раз — «пошляк», «балаганщик» и даже «беззубый остряк». Самая яркая характеристика, данная Платонову Сталиным: «Талантливый писатель, но сволочь».
Платонов смиренно примет нападки в свою сторону и начнет каяться — впрочем, совершенно искренне. «Я пришел к убеждению, что моя работа, несмотря на положительные субъективные намерения, объективно приносит вред. Противоречие — между намерением и деятельностью автора — явилось в результате того, что автор ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения», — напишет он для «Литературной газеты» летом 1931-го.
А еще Платонов возьмет за традицию писать письма лично Сталину: «Товарищ Сталин. Я прошу у вас внимания, которого делами пока еще не заслужил. Перечитав свою повесть, я многое передумал; я заметил в ней то, что было в период работы незаметно для меня самого и явно для всякого пролетарского человека — кулацкий дух, дух иронии, двусмысленности, ухищрений, ложной стилистики и т. д. Этим письмом я не надеюсь уменьшить гнусность “Впрока”, но я хочу, чтобы вам было ясно, как смотрит на это дело виновник его — автор, и что он предпринимает для ликвидации своих ошибок». Таких покаянных писем будет несколько. Платонов передавал их Сталину через Шолохова, с которым близко дружил.
Писателю повезло: он не стал жертвой репрессий (к которым, кстати, сам же и призывал). А вот его 15-летний сын Платон стал. Гуляя с компанией подвыпивших друзей, он в шутку написал письмо то ли немецкому журналисту, который жил неподалеку, то ли послу Германии. В письме парень предлагал продать некую ценную информацию. За это подростка приговорили к реальному сроку в лагерях. Платонов-старший всеми силами пытался вытащить мальчика, снова писал Сталину, просил Шолохова ему помочь. В итоге через два года Платона освободили, но в лагере он заболел туберкулезом. Юноша умер через год, в январе 1943-го.
В августе 1942-го Платонов-младший отправил из Уфы письмо своему отцу: «Прошу, папа, извинения, что первый раз за время нашей разлуки пишу… Я жить не могу в Уфе. Не могу, потому что я еще не успел снова разлюбить Москву после двух-с-половиной годичной разлуки. Мне хочется по-прежнему ходить по тем улицам, какие они были, когда я был мальчиком. У других людей, молодых, вся веселая юность прошла в Москве, в то время, когда мне приходилось кайлить уголь в Норильске. Они под музыку танцевали. Я ночью в штреке рубил и нагружал уголь в вагонетки. Они в веселом, светлом зале смеялись, и им было приятно там находиться. Папа, я люблю Москву, даже если она не та, не веселая, я буду любить ее по воспоминаниям детства, хотя я тогда не понимал жизни, бросался ею. Я дорого, очень дорого заплатил за это».
В чем новаторство Платонова
Главная литературная заслуга Платонова — его смелые эксперименты с языком. Грамматические сдвиги, инверсии, обилие канцеляризмов — все это стало основой его стиля. «Он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Платонов… сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами», — размышлял Бродский.
Неправильная, уродливая, обездушенная речь чиновников и полуграмотных обывателей, вымуштрованных декретами и постановлениями, обыгрывается в прозе Платонова с ужасающим эффектом: человек, столкнувшийся с такой речью, неизбежно ощущает, что попал в кошмар, что мир вокруг него абсурден в своем основании. Мир, в котором живой язык превращается в чудовищный «новояз», не должен существовать — и потому на месте «Котлована» никогда не построят никакое здание.
Переводчик Виктор Голышев делился: «Платоновские языковые особенности такие сильные, что если ты переводишь, то очень большой соблазн есть тоже начать вот так... идиотничать. И поэтому ни за месяц до работы, ни спустя месяц после нельзя читать Платонова. Это очень заразительная проза. От всей этой корявости и нескладности впечатление такое, что человек впервые говорит на русском языке и вообще впервые видит вещи. Первобытное впечатление от текста.
Поэтому его любят иллюстрировать Филоновым с его страшными рожами. Но мне кажется, что это не Платонов, а скорее его персонажи. Если искать в живописи параллель самому Платонову — то это первым делом будет Сезанн, который хотел понять мир в его основе, вне преходящих явлений».
Но Платонов интересен в первую очередь не лексикой. В его книгах важна именно логика построения фраз, синтаксис. До Платонова среди русских писателей никто так радикально не искажал порядок слов в предложениях и не разрушал грамматические связи внутри отдельных словосочетаний. Платонов не описывает, как люди его эпохи извратили язык и одновременно с этим расчеловечились, — он являет это читателю всем своим авторским текстом. Читатель понимает, что автор тоже заражен этой страшной болезнью, что у него тоже «сломалась» речь.
Размышляя о синтаксисе Платонова, все тот же Бродский приходит к неожиданным выводам:
«Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно считать первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане» следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю — первым, несмотря на Кафку, ибо сюрреализм — …форма философского бешенства, продукт психологии тупика.
…представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу. …Платонов говорит о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость».
Подготовил Алексей Черников