Цветы запоздалые
Стариков Блохиных все зовут, естественно, Блохи. Надюха Блоха и Серега Блоха.
— Что за зима в этом году — ни снега, ни морозов, а промозгло, противно. Хочется целый день дома перед телевизором лежать. А Блохи, смотри-ка, гуляют. Марцион у них, — говорит соседка Валька. У нее телевизор дома — для шума: кто-то вроде как все время бормочет и создает эффект присутствия. А подлинный «телевизор» — это окно. Выглядывает Валька осторожно из-за узорчатой занавесочки и всегда-то видит, кто куда пошел. И Блох вот увидела, совершающих ежедневный свой «марцион».
Да и верно, идут, крепко взявшись под руки и как бы слившись в одну фигуру, осторожно шаркают ногами, обутыми в разношенные одинаковые галоши. Размер ноги у Блохиных одинаковый, только бабка Надя Блоха — высокая и по женским меркам крупная, а дед Серега всегда был маленьким и щуплым. Сейчас, в старости, они издали похожи на мифологического Андрогина, описанного когда-то Платоном. Создание о четырех ногах и четырех руках, с двумя лицами, соединяющее в себе мужское и женское, единое целое, неделимое. Андрогин Блоха, эх, видел бы Платон тебя, вот удивился бы.
Одно лицо — Серегино — всегда улыбается и сыплет солеными шутками.
— Все равно, — шутит старик на печальную, в общем-то, тему здоровья, — Паркинсон лучше Альцгеймера. Лучше расплескать себе немного водяры на брюки, чем забыть, куда дел бутылку.
— Дурища ты старый, паскудник, — сердится баба Надя. — Сказала бы — над кем зубоскалишь, так зубов-то у тебя давным-давно нет как нет.
Ее лицо как раз всегда задумчиво и даже печально. Баба Надя переживает не о себе — о современной молодежи. И страшно сокрушается, что жить им, молодым да глупым, довелось в дурных, в общем-то, реалиях. Поэтому и молодежь так себе, плоховатенькая. Хилая, неумная, неумелая. То ли дело — раньше.
— Откуда им здоровья-то взять, когда продукты все сплошь — химия. То ли дело раньше, при Брежневе. Продукты какие были — ух! Молоко не порошковое, яблоки натуральные, а мед какой! Колбаса, сосиски, чистое мясо. Ягоды, мороженое сливочное, кефир с этими, как их, живыми палочками!
— А водка и сегодня натуральная и полна витаминов, — вставляет свои пять копеек дед Серега и хитро подмигивает: дескать, жди, сейчас бабка заведется с полоборота.
— Во-о-одка! Тебе все бы — водка. Что тогда, что сейчас, — сердится Надя Блоха. — Я тебе о другом говорю. Ты посмотри, как они выглядят, молодые. Все штанами широченными дорогу метут, не поймешь, парень, девка идет. Одинаково лохматые, куртки на них эти большие, на башке капюшон. Нет, мы так разве одевались? Ты вспомни, у меня какие платья были, юбочки, поясок там обязательно, каблучки. На работу на каблуках ходили, а уж на танцы-то! Причесочка, на бигуди крутили, каждое утро на час раньше вставала, чтоб волосы уложить волной. Брюки тебе отпаривала каждый день, чтоб стрелка держалась. Хотя какая разница, в кабине грузовика можно и в неглаженых сидеть, без стрелки. Кто ее увидит-то, стрелку. Но — держали фасон! Не то что эти сегодняшние. Они, наверное, утюгом-то пользоваться не приучены.
— Эх, Надька, вот изобрести бы машину времени тебе, так ты б уехала на ней в страну Какраньшию, — говорит мечтательно дед.
— Что еще за страна? Не расслышала я, — подозрительно хмурится баба Надя. Пытается вспомнить непонятное название. — Это когда Югославия, что ль, на много стран развалилась?
Дед Серега покатывается со смеху.
— Бабочка ты моя золотенькая, нет, не Югославия! Это та страна, где мы с тобой молодыми были. Там и трава зеленее, и комары, как известно, укусят — так ух, полноги отхватить могут. Я там, в той стране, высокий богатырь, а ты — красавица народная, как море, полноводная. С укладкой и на шпилечках. Выращенная на самых лучших и натуральных продуктах, выученная в лучшей на свете школе. В стране Какраньшии все было замечательно, жалко только, что время так быстро пролетело, и вот мы с тобой месим грязь и ругаем молодежь. Но не права ты, Надька, ох не права. Вот Наташка наша, дочь, разве плохая? И Василиска, внучка. Солнышко просто! Хоть и без укладки, и без каблуков.
Хорошие у них и Наташка, и Василиса. Фамилия у них другая, как у зятя. Но здесь, конечно, все их зовут по привычке Блохами, вернее, Блошками. Старшие Блохины — это Блохи, а младшие — Блошки. Все логично.
Живут Блошки в городе, а к своим старикам приезжают не часто. По праздникам да в отпуск летом на две недели. Целый год, получается, Блохины ждут своих девочек. Только Наташка работает бухгалтером, а Василиса учится в школе. Еще два года ей учиться, а сколько задают сейчас, ужас.
Снова вспоминает бабка, как училась когда-то сама.
— Учились-то мы не из-под палки, а сами! Я и сейчас помню и «Бородино» наизусть, и даже половину «Евгения Онегина». Вот учительница была у нас, Таисья Федоровна, такие учителя сейчас и не снились современным школьникам. В Ленинград нас Таисья Федоровна возила на экскурсию, смотрели, как мосты разводят. Я больше за всю жизнь так в Ленинград-то и не выбралась. Как-то не получилось. Мечтала все, что поеду, уже не в Ленинград, а в Санкт-Петербург. Вот, мечты, кстати, тоже. Всегда мечты были у нас. А сейчас что? Захотел и поехал, хоть в Петербург, хоть в Тамбов, хоть на Кубу. Василиска-то уж полмира объездила. О чем тут мечтать-то? Все тебе уже в рот положили разжеванное, только глотай.
— Ну, понесли сандали Митю, — бурчит дед Серега. — Давай только без этого… без стихов. Вслух «Бородино» читать не надо. Ты вот что, бабка, помолчи лучше, воздух холодный, простудишься, не дай бог.
— Ну тогда домой пойдем, мерзлявый мой, — говорит бабка и командует: — Разворачиваемся! Раз-два.
Посередине дороги осторожно, боясь упасть, поворачивается нелепая четырехногая фигура, обутая в одинаковые широкие галошки, одетая в фуфаечки. На двух головах — одинаковые же вязаные шапочки-кастрюльки. Будто сиамские близнецы: одинаковый рост и комплекция, и даже спины согнуты под одинаковым углом. Только если присмотреться внимательно, видно, что одно лицо — мужское, улыбающееся. А другое сердито-напряженное, женское.
Домой идут молча, но думают, оказывается, об одном и том же.
Возле Валькиного дома, не сговариваясь, поворачивают в открытую калитку.
— Вальк, а Вальк, выйди, что спрошу! — кричит баба Надя.
А дед Серега добавляет:
— Пенсию тебе, Валентина Николавна, дополнительную принесли.
Выходит на крыльцо Валька, кутается в вязаную шаль.
— Нагулялись? Чего хотели-то?
— Валь, ты помидорную рассаду посадила уже? — спрашивает озабоченно Надька Блоха. — Я вот думаю, может, пора уже высаживать, может, помидоры пораньше вызреют. Девочки-то мои приедут в конце июня, чтоб им натурального поесть.
— Тю! Куда там высаживать. Вытянется рассада-то, темно ж еще, дни короткие. Не раньше марта, — говорит Валька. Она знатная огородница. — А вот с петуниями припозднилась ты, Наденька. Петунии в январе еще садят.
— Петунии, ну и название, — хохмит дед. — Воспитунии. Цветы запоздалые. Ты, Надейка, воспитуния моя.
Старики уходят, шаркают галошками, боятся упасть. Идти так вдвоем, конечно, удобнее, чем поодиночке. Валька слышит, как ворчит старуха о том, что вот раньше-то, когда-то давно, уже с середины зимы солнца было столько, что помидорную рассаду можно было высаживать спокойно в феврале — и все вырастало, и все вызревало. Не то что сейчас.