На войне нет неверующих? Парсуна протоиерея Андрея Дашевского
Правда ли, что на войне не бывает неверующих? Что помогает сохранить веру среди страха и боли? В чем опасность «потребительской надежды» и как не превратить ожидание Божией помощи в удобную привычку? Как отличить смирение ради Христа от покорности злу? И как любовь помогает выжить на войне?
«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях протоиерей Андрей Дашевский. Здравствуйте, дорогой отче.
Здравствуйте, Владимир Романович.
Отче, дорогой, у нас пять основных частей: «Вера», «Надежда», «Терпение», «Прощение», «Любовь». И перед тем как мы к первой части перейдем, один вопрос, который я всегда задаю своим гостям. И он по-разному звучал, сейчас он у нас звучит так: как здесь, сейчас и сегодня, вы ответите на вопрос, кто вы?
Протоиерей Андрей Дашевский
Настоятель храма праведного Иоанна Русского в Тихорецке. Кандидат богословия. С 2024 года служит по контракту с Министерством обороны РФ в добровольческом казачьем отряде специального назначения «БАРС-11» на Запорожском фронте. Награжден медалями «За выдающиийся вклад в развитие российского казачества» и «За храбрость».
Я обдумывал, лукавить не буду, что на эту тему сказать. С одной стороны, в этом есть определенная такая интрига передачи. А с другой стороны, как-то страшно ответить искренно на этот вопрос, потому что может быть элемент какой-то, ну, не знаю, самомнения, какой-то гордыни может прозвучать. Когда священника рукополагают, кандидата рукополагают в священный сан, в дьякона, в священники, там звучат во время молитвы, хиротонии, звучат такие слова: «Божественная благодать немощная врачует и оскудевающая восполняет». Вот, наверное, я и хотел бы сказать, что, наверное, кто я сегодня — сильный в немощи. Потому что реально ощущаю свои немощи. Как духовные— так где-то уже, все-таки возраст, — где-то уже и физические не так чтобы сильно, но напоминают о себе.
Иногда.
Да, иногда, так сказать. Говорят, чтобы не хорохорился чрезмерно, а оглядывался назад и понимал, что там чуть-чуть песочек уже сыплется. А с другой стороны, реальное ощущение того, что, действительно, хоть ты немощен, но ты силен только благодаря тому, что Господь рядом с тобою. Ощущение уверенности, ощущение близости Бога к тебе и, знаете, какого-то не то чтобы интереса, а, наверное, особой заботы вот этой промыслительной о том, что ты должен не бояться, не оглядываться, а делать. Наше дело — делать. А как будет — как Бог даст. Вот, собственно, наверное, поэтому я и согласился приехать на вашу передачу, потому что, ну, раз так получилось, что, Промыслом Божьим, вы каким-то образом меня нашли в моей провинции, и нужно было приехать — вот, я приехал. Но тут важно еще другое. Можно ощущать, и свою немощь, и свою силу, и к этому относиться по-разному. Вы знаете, как-то в одной беседе — у меня не гениальные слова, но как-то особенно прозвучала такая мысль, которую я бы, может быть, тоже хотел бы сейчас озвучить. Важно, чтобы человек горел, а не коптил. Вот, пускай недолго. Неважно, это священник или просто человек, — гореть должен.
А вот, отче, вот это дополнение, я как раз… тоже, наверное, очень существенное — «пускай недолго». Потому что, ну все-таки годы — они как-то вот дают о себе знать. И я тут недавно вспоминал, по случаю, какие-то юношеские собственные такие устремления и так далее. И так остро очень почувствовал, что это так тяжело, вот долго гореть — очень тяжело. Или нет?
Вы знаете, мне это чуждо понятие. Все близкие, которые вокруг меня, прихожане, скажем так, семья, матушка… матушка все время повторяет: «С тобой как на вулкане». (Смеются.)
То есть у вас с огнем все в порядке.
И так вообще, скажем, вулкан не Эльбрус. Хотя я люблю кататься на горных лыжах, в Приэльбрусье в том числе, но это не потухший вулкан, а такой, еще бурлящий. Да, с огнем как-то все в порядке. И может быть, даже моих эмоций, наверное, даже иногда слишком много, и они в тягость бывают и начальствующим, и окружающим меня людям.
ВЕРА
У меня был не так давно отец Евгений Шестопалов из Суджи. И он сказал такую удивительную вещь, что после тех событий, которые он пережил, когда вот он вывозил прихожан, вообще тех, кого мог, вообще людей, кого встречал, после того как ВСУ зашли туда к ним, и он говорит: «Я понимаю, знаю о Боге не больше, чем раньше, а намного меньше». И я у него спросил: «То есть Господь от вас дальше теперь?» Он говорит: «Нет, ближе». Вот такой парадокс. То есть он говорит: «Я вообще ничего не понимаю, но Бог ближе». Вот вам понятно, о чем он говорил?
Я думаю, он говорит, знаете, об ощущении. Ну вот, скажем, для себя, я честно скажу, вот есть у нас догмат о Святой Троице. Три Лица едины, всё. И вот, когда вникаешь в этот догмат, бывает период, когда вроде бы почитал святых отцов — всё разложил, всё понятно. А проходит какое-то время — ну, непонятно совсем, совсем ничего. Что важно, понятно или непонятно? Важно, наверное, чувствовать вот сердцем, что это истинно. И в данном случае я думаю, что батюшка чувствует, что истинна для него вера — это то, что Бог рядом. Понимает он какие-то моменты, не понимает. И вы знаете, я с этим полностью согласен. Вера, вот если уже так, продолжая эту тему немножко, вы знаете, я по жизни как-то по убеждениям больше Фома. И поэтому мне ваш журнал сразу, когда я услышал, что вышел журнал «Фома», и я сразу заинтересовался и подписался на него, наш приход подписан. Это действительно хороший журнал. Такой, который помогает таким вот, пускай даже священникам, как я, простым языком объяснить важные основы веры людям. Причем это язык не примитивный. И нельзя сказать, что он сильно научный, какой-то непонятный. Это как раз вот нормальный язык. Поэтому вот я могу сказать о своей вере. Я родился в семье священника. Достаточно, скажем, образованного священника, сильного и духом, такого бойцовского характера — наверное, я от отца это наследовал, — который боролся с несправедливостью. Значит, маму когда-то в свое время, она работала на заводе стекловолокна в Астрахани, то есть мотальщицей — представляете себе, вредное производство какое. Потом поступила в техникум, закончила техникум. И узнали, что она жена священника, — и не дали ей место техника. Ну, и там началась соответствующая травля. Ударник коммунистического труда — портрет сняли с доски почета. Я с детства помню, как папа дошел до Верховного Совета РСФСР, выше него не было.
Ничего себе.
Потом когда-то он лежал с астмой в больнице, и местный журналист астраханский, узнав, что это священник, говорит: «Вы тот поп, который вот это?» И знаете, что он сказал: «Вы бились лбом в бетонную стену. Но бились так, что эхо было далеко слышно». Я к чему? Вот у меня такое, как говорю, нехорошее наследие. (Смеется.) И может быть, я отчасти священником-то стал… вопреки, как, может быть, странно будет звучать. Я шел бороться за Церковь. Это советские же годы были еще.
Да.
Вот кто-то, может быть, шел служить Богу. А у меня доминировало — биться за нее. Сама вера, может быть, она пришла… Она была, не как детская, но осознанно она пришла потом.
То есть уже когда вы в сане были.
Ну, скажем, когда я ближе уже к поступлению в семинарию.Я техникум закончил, в армии отслужил. Я уже в семинарию поступал в 22 года. Нынешний Святейший как раз ректором тогда был. Собеседование. Принял сразу во второй класс семинарии. Причем я тогда восхитился его памяти. Когда на приеме были, папа сказал: «Вот он у меня готовился во второй класс». Я думаю: зачем ты это говоришь? И когда пришел на испытания, значит, приемные испытания, прочитал всё, ответил там на какие-то вопросы. И тогда ректор, владыка Кирилл тогда, говорит: «А вот вы собирались поступить во второй класс, вы готовы?» И я тут уже обомлел. Я ему старался, не знаю. А он: «А вот, знаете вопрос? А знаете вот это, а знаете вот это?» Я ответил. «Ну, хорошо». Я удивился памяти человека. И вот где-то уже и в семинарии, потом это были уже доперестроечные годы, я шел именно с… А уже в семинарии эта вера стала укрепляться. И в преддверии поступления в семинарию, каким-то таким, знаете, укреплением в вере, я, может быть, назову имя человека, который, может быть, сегодня не особо пользуется, скажем, авторитетом или, скажем, часто упоминается. Это отец Александр Мень. Когда я ознакомился на… с его книгой «Магизм и единобожие», для меня это был взрыв. Взрыв, который был не разрушительный, а который снял некую пелену неуверенности, понимаете. И я понял: вот так надо делать, вот так надо идти.
Ну, он, конечно, огромную роль сыграл в свое время.
Да. К сожалению, потом как-то стали его в разных не совсем точностях догматических не то чтобы обвинять, но, скажем, как-то замечать, полемизировать с ним, что меня крайне удивляло, когда, ну, один там из преподавателей Московской тогда духовной академии полемизировал уже с умершим. То есть, написал книгу о заблуждениях, значит, Меня. Я так читаю, хоть я и молодой совсем был, думаю: ну, надо… а где ты раньше был, когда он был живой?
Что ж ты не полемизировал?
Да, что ты не полемизировал тогда? А то, что человек внес огромный вклад, что он, собственно, единственный в то время — я, по крайней мере, видел единственного — на фоне тех многочисленных сектантских проповедников, которые в 90-е годы к нам повалили…
Уже были, да.
Простите, может быть, я ошибаюсь, но у меня ощущение было такое, что Церковь пряталась и боялась выйти на большую аудиторию, не было этого опыта, понимаете. И Мень тогда единственный, Александр Мень, единственный, кто пытался — пускай небольшие аудитории, не стадионы, — единственный, кто разговаривал и, собственно, показал, как нужно говорить. Тогда мало было его каких-то выступлений. Но вот эти вот книги, изданные за границей, в Брюсселе тогда всё, контрабандой привезенные в Россию — у меня именно контрабандный вариант у бати был, его там снабдили, — они очень много мне помогли, сориентировали, То есть правильно направили. Бороться — еще тоже нужно вооружиться.
Отче, а вот вы шли бороться за Церковь. Но вполне определенное время, советское, когда — вот вы привели пример с мамой такой — это было очень много. Даже я это застал. Я помню, в первом классе, когда я сказал, это 80-й год, я сказал, что у меня бабушка верит в Бога. И там комиссия пришла из гороно, в общем, нашу школу проверили, весь город проверили. То есть это всё было довольно серьезно. Но в 90-е годы все поменялось. Вот, у вас сохранилось это ощущение, понимание, что надо бороться? Потому что ведь изменилась, так сказать, ситуация. Как вы это…
Сохранилось и до сегодняшнего дня. И она меня привела на СВО. Одна из причин, почему я на СВО…
Почему вы пошли?
Да — развеять и опять — разбить вот тот негативный образ священника, который в средствах массовой информации часто появляется, в Интернете, так сказать, разных блогеров там… Я их блохерами называю.
(Смеется.) Блохеры — это надо взять на вооружение.
Вот я так говорю. Значит, что именно показать, что не всё так плохо в Церкви. Не потому что я там особенный или святой. Но говорить о ком-то — это авторитетно, конечно, хорошо. Но это как бы дистанционно получается. А войти в среду, где есть какое-то сомнение, и просто не говорить, а показать, что может быть по-другому. Я вам скажу больше: мне пришлось это делать практически с первого дня, когда я только зашел на полигон, в учебный центр. Потому что там был один кадр, которому всё было не так. Сначала было не так, почему я без автомата.
А это офицер были или…
Нет, это такой же был контрактник, который зашел на полигон вместе с нами, в группу, только в другой «Барс» он должен был идти, но мы вместе зашли. А там, значит, так: в одном месте живешь, получаешь экипировку и где-то километра четыре идешь до места, где проводятся занятия. Это было время конец июня — июль, прошлый год. Это жара 39 градусов. Представьте, поле, выжженная трава. В общем-то, я вообще жару переношу плохо, бронежилет… В общем, непросто было, честно скажу. Я не думал, что я выдержу, выживу. Но именно задача была — как все.
А чем-то как-то разрешилась эта ситуация?
Да она разрешилась очень просто. Он пару дней мне эти вопросы там… Ну, естественно, он там и другие: знаю вас попов, джипы, туда-сюда. Я ему говорю: «Знаешь, вот ответь мне на один простой вопрос. Я священник, ну, достаточно высокого уровня звания в Русской Православной Церкви. Ну, по табели о рангах, говорю, я полковник. Причем давно, — говорю, — полковник. У меня хорошая семья. Воспитанные, хорошие дети — четверо. Девять внуков. У меня хороший дом. У меня приход, который я строю, который я люблю, прихожане, которых я люблю. У меня всё хорошо. У меня хорошая машина. Не “мерседес”, но хорошая машина. Скажи мне, — говорю, — что я здесь делаю? Вот просто, как ты разумеешь. Что я здесь делаю?» И он как-то так притормозил.
Отче, а молитва ваша как-то изменилась после опыта пребывания на СВО? Вы стали по-другому молиться?
Я как-то стал усерднее молиться о тех, кого знаю. Потому что, знаете, когда молишься вот просто статично, когда ты записки… даже когда кто-то, ну, твои близкие что-то просят помолиться. Но есть такое понятие — мужское чисто такое как бы братство военное, вот это братство. Вот оно мне дало почувствовать особую близость — не только к военным. Через приближение к ним я еще ближе стал чувствовать своих родных, как ни странно это будет звучать. Я вам скажу так, что жизнь меня баловала. Она меня любит, я ее люблю. Она у меня хрупкая, она у меня радостная. И знаете это, о чем я говорю или о ком? Я говорю о своей матушке. Ее зовут Зоя — «жизнь». И вот я стал к ней как к жизни своей… Я всегда говорил: «Ты моя жизнь». И вот я к ней даже стал мягче относиться. Я достаточно жесткий человек, колючий — может быть, сейчас в студии это не сильно видно — достаточно. Я стал немножко больше ценить. В каком плане ценить? Знаете, у нас, у мужчин, всегда не хватает времени сказать самое главное, что нужно женщине. Просто доброе слово. И даже не обязательно сказать, что я тебя люблю. Просто ласково посмотреть. Мы все время как-то это делаем мимоходом. Поэтому я сейчас хочу сказать: «Люблю тебя, дорогая».
НАДЕЖДА
Я читал ваш рассказ, в интервью, точнее, вы говорили, что были два бойца с такими особыми позывными — Люцифер и Бес.
Да, были такие.
И вот вы одного убедили, значит, поменять позывной, а другого — не получилось. И даже вы говорили, что молиться не будете, и на службы просили не приходить. Вот тут много у меня вопросов. Но, а вообще, вот…
Я понимаю.
Да. Это прием такой был или вы действительно перестали о человеке молиться? Как вообще, это ведь так непросто, наверное, было сказать.
Это было, конечно, как священнику сказать. Во-первых, нужно было думать о том, как это будет воспринято, понимаете. Как отторжение, как изгнание, всё. Но вы знаете, есть иногда такая как бы методика шокирующая. Вот, если бы я это сказал, скажем, встретились с вами, и вот как позывной — Бес. Ты что, с ума сошел? Я за тебя молиться не буду. Это будет одно. А когда ты с человеком работал… причем не только я. И через командира его непосредственного. Сначала я говорил, потом командир говорил, потом мы вместе с командиром говорили. А человек уперся: вот у меня второй контракт, вот меня с детства называют… ну, как бы … позывной его с детства, скажем, кличка — не будем говорить.
Понятно.
Вот с детства вот так, я ничего менять не буду. Я говорю: «Ты понимаешь, как молиться, как? Ты христианин, ты казак?» — «Да». — «Как это у тебя стыкуется?» И вот для того чтобы все-таки… знаешь, иной раз… И он так потом настойчиво стал это. Я говорю: «Значит, так, то я тебе тоже говорю. Чтоб, — говорю, — тебя в храме не было, я за тебя молиться не буду». Думал, что… не. Ну, видно, там и вера такая, и казачество, видно, такое. Это не значит, что я совсем не молюсь. Да молюсь я.
Понятно, да. Отче, а вот мы в теме «Надежда». Вот надежда на человека — насколько она для нас вообще возможна, допустима? Вот, вы видели человека в предельных ситуациях, и знаете, что человек способен на многое и не способен тоже на многое.
Да.
Вот, как вы ощущаете эту тему, надежда на человека? Это что для вас?
Вы знаете, надежда всегда, и, как мы говорим, надежда умирает последней. Это плохо, когда человеку не на кого надеяться. Но прежде всего человек должен понимать, что надежда человека должна быть на Бога, а Господь уже — мы все руки Его, руки, ноги, мозг, ну, который реально, скажем, может что-то в этой жизни сделать. И да, надеясь на человека, нужно понимать, что нужно надеяться. Нужно надеяться. Но вы понимаете, есть такой момент. Вот надежда — это добродетель, но она у нас какое-то потребительское отношение к себе вызывает. Мы в нашей повседневной, не экстремальной жизни все равно как бы надеемся на что-то: на государство, на президента, на увеличение пенсии — на что-то мы надеемся. Но при этом делать сами ничего не хотим, понимаете.
Удобная такая надежда.
Да. Она какая-то потребительская такая добродетель становится. То есть наступает время: я ж на тебя надеялся — будь добр. Мы надеемся на Господа, что Он будет в нашей жизни. Ну, вот, я вам, так сказать, больной, может быть, какой-то пример такой, это из нашей церковной жизни приведу. Все мы надеемся на Господа, да? Хотим, чтобы помогал, всё. А давайте мы сейчас вспомним Страстную седмицу. Сколько люди в храмах? Пережить эти крестные страдания. А давайте мы дальше пойдем, еще острее проблему поставим. В Великую Субботу. Плащаница, покойник в храме. Чем занимаемся мы? Сострадаем? Или с радостными ликами… Вот их как раз можно в «Парсуну» брать, как раз очень иконописные и радостные они там получаются. С радостными ликами святим куличи…
Готовимся разговляться, в общем, да.
А некоторые уже идут разговляться. И знаете, убеждение о том, речь о том, что это некая, знаете, миссионерская работа… У меня один простой: много намиссионерили? Где они? Поэтому надежда — она, знаете, все-таки не должна быть потребительской какой-то такой, иметь потребительское отношение. Она должна быть основана на труде, как и всякая добродетель, как и надежда тоже. Я бы сказал так, что вот вера — это фундамент в жизни, христианской в том числе жизни. Надежда — это стены, которые на нее опираются. Но стена же, она из камушек. А камушек, чтобы получилась надежда, — это наши добрые дела должны быть. По отношению хотя бы к тому, на кого мы надеемся. Раз, раз, раз, раз — раз, вот выложить. А любовью их, так сказать, закрепить как-то. А вот как раз любовь — это больше крыша будет. Это будет крыша, которая позволяет сохраниться и фундаменту, и стенам. Она как бы обволакивает, обтекает. Потому что если не будет ни веры, ни надежды, то задавать вопрос «я любви не имею, где мне ее взять? совершенно бесполезное дело. А зачем она тебе? (Смеется.) Что она накрывать-то будет, если ничего нету?
Отче, а вот, если продолжить тему надежды на человека, знания человека, вы можете сказать, что вы, благодаря вот этому опыту СВО, что-то о себе узнали новое, чего раньше, может быть, так не представляли себе?
Ну, что-то да, наверное, узнал. Ну, узнал, во-первых, что я еще не такой старый. (Смеются.) Что я еще могу в бронежилете 4–5 километров пройти, выдержать. Что, оказывается, я не такой избалованный, как, может быть, кто-то думал когда-то что-то. Я могу спокойно сухари грызть, рядом с мышами ночевать, где-то в блиндаже, да, в сыром, вспотевшим, так сказать. Узнал, может быть, то, о чем я как-то не задумывался. Ну, не то чтобы не боюсь смерти, как сказал умный человек, один только дурак не боится смерти, — в вашей, кстати, передаче, совершенно справедливо сказал. Но, может быть, нет животного такого, я понял, что животного страха нету. Хотя понимаю, что может случиться. Это о себе немножко узнал. Узнал, оказывается, что я могу больше любить и ценить родных и близких. (Смеется.) И когда мы с матушкой переписываемся, я там, она здесь, когда есть время, скажем так, и Интернет, сам потом перечитываю, думаю: надо же, какие дивные у нас, оказывается, отношения. (Смеются.) Тоже вот это о себе узнал. Узнал немножко, что в трудной ситуации, когда меня что-то прижмет и внутри какой-то огонь запылает, что даже могу стихотворение написать. (Смеется.)
О как.
Да, было такое. С язычниками там мы, один раз дуэль такая получилась литературная. Но это был первый опыт, конечно, и вроде как получились они совсем корявые. Но вот, вот это тоже о себе узнал.
А есть, да, проблема неоязычества?
Она очень, гораздо больше, чем… ну, о ней не принято как-то особо говорить. Вы знаете, меня всегда умиляет, как только я смотрю, — не в обиду священникам, честно хочу сказать, — но я все время, когда вижу, когда священники, священнослужители старшего, любого звена выступают, вот эти вот известные слова, что на войне нет неверующих. Я все время хочу сказать: видно, я не там бываю. Потому что у меня ощущение, что я не там бываю. Да, неверующих нету. В каком плане я внес бы поправку. Вот когда ты там, когда в тебя летит — точно нет неверующих. Когда ты едешь на позицию и возвращаешься с позиции, что еще хуже, потому что, когда ты там находишься — тут, как говорит, повезло, не повезло, прилетело прямо тебе, не прилетело. Это одно. Скажем, когда ты идешь, заходишь на позиции, какие-то перемещения — ну ты хотя бы видеть можешь, слышать. Понятно, что помимо может прилететь, но есть какое-то чувство вот самосохранения, что хоть что-то от тебя зависит. Когда ты едешь в машине, 20 километров до нуля, ты просто какая-то салака, килька какая-то в консервной банке, понимаете, которую неизвестно когда откроют и кому дадут съесть. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь и понимаешь, что этот «Булат» — он может сработать, может не сработать, если, скажем, частоты поменялись. Но даже если он сработает, не факт, что ты выскочишь, а вообще, может быть эфпивишка на оптоволокне сегодня. И вот тут молишься особенным образом. Знаете, что печально? Что вера остается там, когда выходят оттуда. Вот там, на передке она остается.
Ну, вот, наверное, для того там священник и нужен, чтобы человек как-то не оставлял ее.
Да вот как-то надо, чтобы, по крайней мере, знаете, когда находишься на ПВД, ну, это временный пункт дислокации, так сказать, в более-менее спокойном месте, общаясь с ребятами, стараешься им напомнить: ты там был, а почему она осталась там? А почему здесь нет? Потому что, когда ты более-менее близко… Одно дело, когда ты далеко, и где-то там они что-то прочитать могут, да кто там читать будет. Ну, в Интернете посмотреть — тоже мало кто будет смотреть наши с вами передачи. Нет, ну, сейчас наш отряд, конечно, будет смотреть, в этом не сомневаюсь. Это, кстати, отдельная тема, я хотел бы этого коснуться. Вот командира нашего отряда там… Ведь я туда не просто попал. И конечно, священник там — есть ощущение своей полезности. И вы знаете, вот, может быть, как раз и коснуться этого, когда я заходил туда, я полтора года сначала волонтером был, просто ездил. И кстати, первая моя поездка должна была быть в день похорон отца Михаила Васильева. Вот так оно случилось, что было запланировано, накануне он погибает. Это день «Всех скорбящих Радость», я хорошо помню. Отпевание в этом… А я собираюсь ехать, у меня приход, и матушка, и семья в шоке были. Просто. Ну, поехал, всё. Потом еще там ездил, полтора года. А потом, значит, поступило предложение, сначала один отряд, там не получилось. Мама у меня в то время тяжело болела. Потом мама умерла. Вроде как я уже сыновьи обязанности все выполнил. Поступило предложение — 11-й «Барс». А собирался в 16-й. Ну, думаю, 11-й… Ну, поеду познакомлюсь. Я же сказал вам: Фома. Мне говорят: там командир верующий, всё. Я ж Фома. Пока не пощупаю — не будет дела. Поехал туда с волонтерской миссией. Мы поговорили с командиром. Как он лично. То ли я ему обуза буду, тогда он будет думать: вот там сиди, ешь, пей, это самое, где-нибудь подальше. Или я ему действительно нужен. Когда я понял, что я ему нужен, тогда зашел. Поэтому, действительно, командир у нас, дай Бог, чтобы таких… Я не хочу сказать, что он единственный, но это особенный человек. Не буду говорить исключительный, это особенный человек, который … я бы не сказал, что он полностью воцерковленный. Он хорошо двигающийся в этом направлении. Хотя волевой человек. С ним интересно разговаривать. Заботливый. Таких заботливых людей в военной среде я не встречал в своей жизни, понимаете. Вот сам факт, то, что, стояли когда … рубеже подразделения, без меня тогда это еще было, в районе Вербового, за 10 месяцев при ротации (а ведь самое страшное — ротация) он не потерял ни одного бойца. Настолько всё продуманно, заботливо. И если только возникали какие-то щепетильные ситуации, сложные ситуации — он всегда не посылал кого-то, сам шел с ними. То есть вот таких людей. На такого, конечно, есть и надежда, понимаете. С таким приятно работать. И тогда, действительно, понимаешь, что ты нужен. И он поддерживает. Скажем, просто было у нас там, собирались в одном месте для молитвы. Да, хорошо. Я говорю: «Командир, а давайте сделаем так, не очень получается всех собирать, да и опасно по нынешним временам. А давайте сделаем так: я буду ездить в ПВД где-то, там кто-то у нас живет в разных местах — по три, по пять человек. Распишем на неделю. Хочу, не хочу, у нас казачье подразделение? Становись на молитву. Я буду утром приезжать — становись на молитву». И сегодня мы ввели так. Ну, и самое главное, что не просто поставили на молитву. У меня еще один там грех есть, давайте уже каяться буду полностью.
Давайте. (Смеется.)
Я молитвы совершаю на русском языке с ними. В переводе… беру на «Азбуке», перевод на русский язык. Они понимают, о чем речь идет. И читаю с выражением, не спеша, не все молитвы. Выбираю три-четыре утренних молитвы, но стараюсь прочитать так, и они это, я это чувствую, они сами потом говорят: мы поняли, что такое молитва. Я не сторонник перевода, сразу хочу оговориться, на русский язык.
Понятно, да. Просто по ситуации.
Но там, где нужно примитивному человеку, скажем, духовно примитивному человеку просто что-то объяснить и показать, чтобы он почувствовал, что такое молитва, — я считаю, что лучшего быть не может. И оно работает. И оно работает. Они слышат это, они понимают, и они тогда на молитву с удовольствием приходят. Я говорю: «А давайте сейчас вот за тех, кто у нас сейчас позициях». И мы прочитаем молитву о здравии за тех, кто на позициях. А вот бойцы наши погибли, сколько у нас там, список их там есть. Мы в каждом подразделении за упокой с произнесением имен — всех, которые погибли за три года существования нашего отряда. И они понимают, что завтра он будет на позиции, он будет в этом списке — о нем будут молиться. Если Господь его призовет, он понимает, что, где бы ни был отец Андрей, он будет все равно молиться за него. И это нас сближает. И это вот я себе тоже в себе что-то новое открыл, вот эту вот и близость. И я понял, что да, священник нужен.
ТЕРПЕНИЕ
Ну вот у нас следующая тема — «Терпение». Вот горение.
Страшная добродетель.
Да. Да. Вот… А почему страшная?
Вот, почему страшная? Терпение — ну, как добродетель я называю страшной добродетелью. Почему — объясню. Как всякая добродетель, они должны как бы возводить к Богу, да?
Да.
Терпение — это, наверное, с моей точки зрения, единственная, а может быть, нет, я не настолько глубоко мысленный, но с моей точки зрения, единственная добродетель, которая больше скинула в ад, чем нежели подняла к Богу. Дело в том, что важно, а что за этим стоит. Ведь терпеть… Вот, например, в армии я служил советской. Так там дедовщина. Терпели полтора года, а потом что делали? Скажите, куда такое терпение приводит? Можно терпеть в монастыре, ради того чтобы подняться по какой-то иерархии. Можно терпеть своего настоятеля. Но если внутри нет мира, то терпение, как средство для какого-то карьерного роста или чего-то — оно разве в Царство Небесное вводит? А потом так. Очень часто человек, которому приходилось много терпеть, я это хорошо помню, со мной, мы одного призыва, был боец один со Средней Азии, худенький такой, как это. Его, бедного, конечно, гнобили. Я пытался, даже когда был молодым, его как-то защищать. Но вдруг он становится дембелем, приходит время. И вот он начинает: сапоги приспущены, знаете, всё это. Ну, если помните эту картинку, по фильмам можно посмотреть даже, если сами не видели вживую. Я-то ее вживую видел. И он там: да… чтоб погладено было там всё. Я ему говорю: «Ты чего творишь?» — «А что я?» — «А тебе, — говорю, — было хорошо, еще когда срочку служили?» И я не давал обижать маленьких. Да, есть иерархия. То есть если я попал с молодым в наряд, то полы я мыть не буду. Не положено. Но если я в наряде поднимаю с койки отдыхающего бойца, чтобы он за меня это делал, — этого я не позволял сам и никому не позволял. Так вот, если терпение твое было как ступень, для того чтобы куда-то подняться и потом чтобы терпели меня, и неважно, где это — в мирской жизни или в духовной, как это бывает, поднимаясь по нашей иерархии. Оно часто бывает вынужденная мера, не воспитывающая человека. Это плохо, когда не воспитывает. Оно низвергает верх. И только немногие, выработав в себе именно страх Божий терпения ради Христа, что и должно быть, не ради потому что терпеть, а когда терпение ради Христа, то тогда человек, поднявшись даже где-то … тогда да — в Царство Небесное поведет.
Отче, а как вот тогда отличить, вот человек сейчас послушал нас, вас, ну, он соглашается с этим, тут не возразишь особо. Но как ему в себе понять, вот он сейчас терпит ради чего? Ну, один критерий вы сказали, что терпит не для того, чтобы куда-то прыгнуть, а потом других заставлять терпеть. Здесь всё предельно ясно. Но а когда менее очевидная ситуация? Ведь и настоятеля надо потерпеть, наверное, в какой-то ситуации, да. А как тебе отличить, что ты вот ради Христа терпишь? Когда ты не испытываешь злобы или как?
Ну, злоба — это однозначно, надо сказать, с этим нужно бороться однозначно. Вы понимаете, вот опять же у отца Александра Меня как-то мне попалось одно такое интересное выражение. Терпение, смирение — это, в принципе, так сказать, как бы одна добродетель, я считаю, между ними, ну, может быть, с какими-то там нюансами, но в принципе это одно. Вот терпение — оно, как говорит отец Александр, оно не должно оскотинивать человека. Человек не должен превращаться в животное.
То есть достоинство нельзя растаскивать человеку.
Да. Но с другой стороны, терпение не должно быть поощрением злу. Вот у нас, к сожалению, в нашей этой всей духовной практике, чуть что не так сказал вышестоящему — у тебя нет смирения. Или я… вообще дивно звучит такое выражение, знаете, когда приходится, для меня совершенно дикое: я смиряю.
Не смиряюсь, а смиряю.
Это совершенно разные вещи. Нет такой добродетели — смирять кого-либо. Есть добродетель смиряться, понимаете. А вообще, когда ты говоришь «смиряю», то это в переводе на простой русский язык называется: ты просто хамишь. Дерзишь, не уважаешь. Мне папа обычно как-то в своих, помню, в молодости там когда-то говорил так: «Знаешь, — говорит, — старайся чаще оставаться один на один с самим собой. И тебе твоя совесть всё скажет. И ты поймешь, ради чего ты терпел. В том числе». Невозможно дать каких-то рецептов. Вот просто. Просто слушай немножко свою совесть. И опять же, ради Христа — или ради чего. Был в моей жизни сложный такой случай один, когда… ну, человек в отношении меня должен был сделать выбор. Очень наседали. Ему нужно было решить — причем наседали с высоких мест разных, — что со мной делать. И он мне прямо задал вопрос: «Ну, как мне поступить? Вот я понимаю, что я не должен тебя, как говорится, глушить. Но вот в такие условия ставят со всех сторон. Не знаю, что делать». Я прямо сказал, говорю: «Вот у вас тут образок Спасителя. А вот кресло, на котором сидите. Определитесь, кому служить. Сразу станет легче».
Это хорошо.
Поэтому тут и терпение, тут и любовь, тут и всё в этом будет. Нужно четко определиться в самом главном: а ради кого, в общем-то, ты всё это делаешь в своей жизни. И любое деяние — неважно, ты священник ли, сантехник ли, — когда делаешь ради Христа, даже трубу канализационную чистишь, это будешь делать с любовью, и это будет всем видом понятно по твоему отношению: как ты зашел, как ты вышел. Просто определись. И тогда ты будешь христианином. Чем больше ради Христа — вот тогда ты христианин. А чем реже вспоминаешь о Христе, в бытовых даже вопросах своей жизни, то большой вопрос, христианин ты или нет. Надо стараться все-таки больше. И я тоже работаю. Я тоже не часто вспоминаю, поверьте. Быт всё это затягивает. Я говорю о том, к чему нам нужно стремиться, в том числе и мне. Что-то тоже узнаю. С одной стороны, сильный, видите, говорить могу. А с другой стороны, я знаю, что я слабый. Но надеюсь, что сила Божия через мою немощь все-таки совершится.
Отче, я знаю, читал, что вы боретесь с грехом сквернословия, так сказать, у ребят там. Но, понимая важность этого, потому что сегодня, мне кажется, ну, чудовищно, от подростков, которые даже не считают это чем-то зазорным, публично…
Да, наоборот, предмет гордости какой-то даже.
Да, да. И до политиков, которые считают, что это вот так круто, взять и…
Что это у нас уже культура сегодняшняя даже.
Да-да. Потому что понятно, что это какие-то недопустимые приобрело объемы, формы и прочее. У меня здесь один вопрос: вы верите, что это можно как-то победить? Вот я знаю, что вы там порой ложечкой деревянной можете по лбу так, да, вот… (Смеется.) ну, может быть… (Отец Андрей достает ложку.) О, вот она! Это не подготовленная мизансцена. (Смеются.)
Это не подготовленная часть. Это личное оружие. Причем, так, это второй экземпляр, первый замародерили. Когда я вышел, значит, на время оставил свой бронежилет, и, чтобы его опознать, я ложку свою оставил. Нету этого бронежилета вместе с ложкой. Я завел другую. Да, есть личное оружие, да, борюсь. Вы знаете, ну, что такое в данном случае верить, верю. Я стараюсь делать. Вот я стараюсь. И это, конечно, ну, доля определенная шутки.
Да.
Причем она родилась как-то так спонтанно, скажем. Для того чтобы быть ближе к ребятам, пройдя общевойсковой полигон, через какое-то время — у нас есть свой отрядный, где обучающие центры — и я попросил командира, говорю… Каждый раз заходит, не каждый —неделя, бывает две, новая группа заходит, пополнение. Одни выходят, контракты заканчиваются, другие заходят. Для того чтобы знакомиться, не когда они там по подразделениям разбегутся, а все вместе, я заходил с ними на полигон, и эти четыре дня всё по новой, что они, то и я. И естественно, сразу доверие определенное уже новых. И у меня поэтому в отряде на сегодняшний день — ну, сейчас уже больше года я отслужил, сейчас третий контракт, два было по полгода, сейчас годовой контракт, — они знают, что… как это в «Маугли», помните: мы с тобой одной крови, ты и я. У нас примерно вот так вот сейчас отношения. И вот как-то сидели за столом. Ну, да, ругаются, ругаются. Ну, так скажешь, так скажешь. Но потом другой рукой махнешь. А потом сидели кушали. Кто-то заругался. «Слушайте, — говорю, — давайте хотя бы так: вот, когда обедаем, за столом сидим, ну, это, — говорю, — как Христос — преломление хлеба. Это трапеза, это престол. Ну, не буду, — говорю, — терпеть, ложкой по лбу буду». Они «ха-ха», да. Кто-то там что-то сказал, я его так беру это алюминиевую ложку — на! Ну, не сильно, понятно, чтобы не было это какого-то… Все засмеялись, всё. И как-то оно там прижилось за столом. А потом, значит, во время движения, где-то там, ну, на разные занятия, кто-то там заругался. И слышу, другой кричит: «Батюшка, батюшка, вот он тут ругался». (Смеются.) И они сами распространили это на повседневную жизнь. И сегодня это работает везде. Потом я командиру сказал. Командир говорит: «Так это нормально. Давай так, — говорит. — Командиры — три раза. Солдаты, — говорит, — раз». И вот, занимаюсь рукоприкладством. (Смеются.) Работает? Работает. Нельзя сказать, что вот прямо вылечу. Но работает, оглядываются. То есть они сами понимают, что они, оказывается, могут говорить на нормальном языке. Да, инструктор там был один, говорил так. Стою там на тактических занятиях. Он: «Вот, если бы батюшки не было, я бы вам сказал… Но вообще-то, — говорит, — вот так, вот так, вот так, вот так». То есть научился. И он мне потом сам говорил: «Оказывается, можно всё рассказывать». То есть работает. Был один такой казусный случай. Значит, попросили… не то что попросили, сам напросился, второй контракт заканчивался, уже выход, я думал, что я уйду совсем уже, прощаться, я думаю. И остались там одни позиции у артиллеристов, у которых я не был, не освящал. Ну, и зашли мы. Командир не хотел рисковать, жалеет он меня сейчас, отеческая тоже такая забота — лишний раз не выпускает на позиции. И мы зашли, значит, я освятил эти позиции, вышли оттуда. И на следующий день туда прилет. Снаряд практически вошел в блиндаж, прямо на входе. Спасло там полуразрушенное здание, остаток стены. Если бы не он, он бы просто вошел бы туда. Поднял там эти все накаты, всё это подлетело. Ни один боец не раненый, орудие целое. Я когда узнал, звоню командиру говорю, так, да, да. Он так смеется, он такой весельчак: «Да, батюшка, так». Я говорю: «Небось, говорите, что пока батюшки не было, то и позиция цела была?» Он: «Ну, примерно так». И опять смеется. Я говорю: «Слушай, а вам в голову не приходило, что, я когда освятил, сказал: перестаньте ругаться. Я вам объяснял, говорю: антенну выставите, прилетит. Говорил? Говорил. Ругались?» Молчит. «Я, — говорит, — всё понял». И по крайней мере один вот этот командир перестал ругаться. «Я, — говорит, — батюшка, сейчас не ругаюсь». Значит, работает. А ведь как сказано: ради одного, да, ради одной овцы есть смысл. Вот. Поэтому стараюсь.
ПРОЩЕНИЕ
Отче, а вот, для вас самого, лично это сложная тема или не очень?
Сложная.
В силу характера или…
И характера в том числе, и понимания. И все-таки, знаете, какое-то вот это вот, оно тоже греховное чувство, вот это справедливости так называемой. Оно всегда вот мешает. Пока не вспомнишь очередной раз, что какая справедливость на этой грешной земле, справедливость у Бога только будет. Вот как вспомнишь, так легче становится. А пока эти слова себе очередной раз не приведешь на память — оно сложнее. Да, непросто, непросто. Скажу так, что… не сразу. То есть первая как-то ступень была примерно такая, ну, у нормального человека она, наверное, одинаковая: ну, не мстить. Ведь простить — это не просто забыть или не мстить. Нужно как-то вот из своего сердца даже не просто вычеркнуть. Я обычно прихожанам говорю так, что, если ты считаешь, что простил, а при встрече переходишь на другую сторону дороги — не лги сам себе. Если ты готов человека обнять — то тогда да, ты простил.
То есть вы не согласны, есть такое выражение, что типа простить можно, обнять нельзя. Это, значит, не простил, да?
Не согласен. Я думаю, что это не простить. Я думаю, что это не простить. Хотя кто-то бы сказал, может быть, что это разные вещи. Но, если вы говорите как о совершенной добродетели, вот не просто простить, начальную ступень какую-то, а как о совершенной добродетели, а простить — это значит: возлюби до такой степени, как самого себя, то как тогда не обнять?
Ну да.
Как предшествующий, начальный этап, да, может быть, оно и так. Но это не совершенно. Если обнять не можешь, то уже это значит, все-таки червяк остался. И опять, червяк справедливости, такой маленький. Ну, я ж не доверяю.
Отче, а вот я понимаю, что когда человек на исповедь приходит, то он к Богу приходит, и тут не священник прощает. Но все-таки. Бывают у вас ситуации, когда именно на исповеди тяжело прочитать молитву разрешительную? Или это другое состояние какое-то совсем?
Вы знаете, как-то странно получается, по жизни я достаточно жестковатый. Может быть, в каких-то беседах, встречах… Сейчас как повалят на исповедь. (Смеются.) На исповеди, как оказалось, я достаточно добрый, сильно. Может быть, больше, чем это надо было бы. Как-то вот сочетается несочетаемое. У меня такой проблемы не было. Хотя было, когда я одному человеку конкретно отказал в молитве. Но отказал не потому, что он такой плохой, а по его отношению, скажем так, пониманию того греха… Ну, прости, когда человек приходит, молодой человек приходит, лет тридцати с небольшим, и, подходя ко мне, говорит — вот буквально цитирую, почти дословно: «Батюшка, ну, я думаю, что вы, как мужчина мужчину, меня понимаете. Конечно, я изменяю своей жене». Я говорю: «Прости, не совсем понял. Во-первых, ты пришел к священнику, а не к мужчине. А во-вторых, это что, ты мне тут добродетель какую-то возводишь или ты сожалеешь о том, что ты делаешь?» — «Ну, это типа естественно, это всё, это как это всё». Я говорю: «Ты сожалеешь, что ты делаешь, ты будешь с этим бороться?» — «Как это, это же там плоть, это всё…» — «Дружок, знаешь чего, — говорю, — останься после службы, подумаем». Он обиделся и ушел. Ну, я не стал читать разрешительную молитву. И я считаю до сегодняшнего дня…
Но там покаяния не было.
Я считаю, ведь любое священнодействие — оно все-таки должно к чему-то приводить человека, по крайней мере, направлять хотя бы, направить как-то. Иначе в нем смысла никакого просто нету. Если мы не направим человека к христианской жизни, то и в крещении смысла никакого нет. Ну, мы, да, кто не родится от воды и Духа, не уйдет в Царство Небесное. Но ведь сколько родилось их, которые… И мы будем вот сейчас опять говорить про чудо, знаете, Божественную благодать, которая всё там это… Ну, я часто в эти полемики с авторитетными священниками, в том числе и на сайте «Пастырь», другой раз вступаю, дискутирую, когда вот без сознания человека причастить, вот лежит в коме, ему частичку. И говорю: а вот он умрет, кто ее будет дальше, как утилизировать? А кто будет утилизировать, скажем, эту трубку, которая во рту лежит, и ты туда Кровью? А потом говорю: скажи, дружочек мой, а у нас таинство Тела и Крови или Крови? Ну что мы лукавим? А для чего у нас тогда Великая агиасма, крещенская святыня? Она для того и есть, чтобы, когда невозможно причастить, чтобы можно было поддержать … А иначе зачем она, крещенская вода, — чтобы в проруби купаться? Владимир Романович, я что, неправ?
Ну, вот, кстати, отче, вы сказали, что у нас и причастие воспринимается как пропуск там в Царство Небесное. А покаяние тоже ведь воспринимается как допуск к причастию. Это ведь совершенно…
Это разные таинства.
…самостоятельное таинство.
Значит, у меня на приходе, опять вот одно такое, значит, дело, постоянные прихожане знают. Что, в принципе, вот, когда люди часто причащаются, там кто еженедельно, кто через неделю, они подходят на исповедь, ну, простите, как на допуск в данном случае. То есть о чем речь идет. Мне не нужна «делом, словом, помышлением» и список построения исповеди в покаянии грехов, этот манускрипт длинный, который уже на языке затерт настолько, что не вызывает ничего оттуда из сердца. Это формальный акт. Когда человека я знаю — а у меня приход, которых мы знаем друг друга как семья, понимаете, — то в таком случае просто он подходит ко мне: «Батюшка, благословите к причастию». — «Бог благословит», крест, Евангелие поцеловал — иди. Если что-то у человека случилось, он сам тут говорит. Когда приходит новый человек на исповедь — у меня тоже сложно. Тоже сложно. Обычно мы, новый человек — мы не разговариваем, на литургии вообще не исповедуем, только с вечера. И то до службы начинаем во время вечерней службы. И только до часов. Если уж там какого-то старика, кого-то там такого глубокого привезли, то по «Отче наш»… Но это не будет какого переговорного процесса во время литургии, как это, к сожалению, бывает, понимаете. В болтологию превращают литургию. Человек, который приходит первый раз, мы даже по-другому говорим: «Давай так, дружочек, ты сегодня вот… мы с тобой немножко поговорим, я не могу тебе полностью уделить внимание, вон люди стоят. Когда завтра, послезавтра, утром, вечером, днем, ночью, в любое время приходи, мы с тобой побеседуем о том, что такое исповедь, что такое покаяние». И обычно мы проводим две, три беседы, человека готовя к покаянию.
К первому.
К первому, да. И тогда это опять работает, опять это имеет смысл. Потому что во время службы, скажем, уделить внимание, полчаса, допустим, одному — это разозлить 20 человек или 50 человек других. Да сколько можно, они будут переминаться. У меня построено на приходе вот так вот. Поэтому покаяние — это важный шаг очень. И действительно, это тот шаг, который должен подготовить человека подойти к причастию, осознанно к причастию. Иначе смысла никакого не будет. А таинства — совершенно верно, они отдельные и есть.
ЛЮБОВЬ
Вы уже говорили сегодня о папе, священнике. А вообще вы в своем пастырском опыте часто возвращаетесь к его опыту, вспоминаете: а вот папа вот так делал, вот так? Мы уже поняли, что вы не всё делаете, как делал папа, да. (Смеется.)
Это точно. Не всё, это точно. Поэтому лукавить не буду. Те, кто меня знает, у меня был большой конфликт. Получилось так, что я папу сменил на приходе, который долгое время был настоятелем. Ревностным настоятелем. Таким, благодаря которому приход сохранился. Потому что, когда его туда назначали, уполномоченный Совета по делам религии пытался ему сказать: «Ну, Петр Артемович, ты понимаешь, что нам нужно храм закрыть, а вот его перевести нужно в будку, в другую часть города, на окраину». Батя сказал: «Не со мной эти дела». Поэтому ему приходилось воевать…
Боец был.
Боец был, да. Но некоторые вещи, конечно, я пересматривал. Ну, скажем, стараюсь быть проще к людям. Папа вроде бы был доступный. С другой стороны, весь внешний облик его пугал на подходе. (Смеется.) Я тоже немножко пугаю. Но от этого никуда не денешься. Но я надеюсь, что в меньшей степени, ко мне все-таки подходят чаще. Некоторые хозяйственные вопросы, понятно, что приходилось. Понимаете, он в такое сложное время был…
Ну, да, совсем другая все-таки была…
…когда ошибка, запятую не там поставил — и приход могли закрыть. Вот, и когда пошло послабление к Церкви, когда можно было определенное свободное что-то делать — это его сковывало все время. И я пытался ему объяснить, как второй штатный священник и сын, что время…
А вы вместе служили?
Да, какое-то время, семь лет вместе служили. Я был вторым священником. Потом все-таки не выдержал, и я ушел. И я пытался объяснить, а вот он — нет, и вот, оно всё скованно как-то всё это было. Поэтому да, не всё, не всё. Но вы знаете, завет его стараюсь выполнять. Вот не знаю, в какой степени. Он мне когда-то сказал: «Лучше меня можешь быть, хуже — не смей». На лучше я не претендую, надеюсь, что не хуже.
Но у вас два сына священники.
Два сына и два зятя.
И два зятя.
Да.
А с ними как, они вам тоже пытаются что-то объяснить? Или все-таки слушают. (Смеется.)
Чаще спросить совета. Я стараюсь не… как бы не давить на них. Хотя, что греха таить, один мне как-то сын сказал, что… Вы знаете, мне было приятно, как для отца, когда он, учась в семинарии, позвонил мне и сказал… что-то спрашивал совета, а потом сказал: «Как мне тебя не хватает». А когда лет через десять он мне сказал по-другому, что ты слишком как бы давишь, как пресс, вот поэтому я не очень коммуникабельный, как бы давишь, — я сильно удивился и обиделся. Честно скажу. Потому что я стараюсь никогда сам, понимая, что у меня достаточно такой вот темперамент, я стараюсь не давить, даже если я с чем-то не согласен, что-то мне может не нравиться. Ну, скажем, я очень был осторожен, когда одна дочка выходила замуж, но он был светским тогда парнем. Я очень переживал. Очень переживал. Более того, даже на венчании я не стал где-то там стоять, принимать в соборном участия. Я в угол храма отошел и просто плакал. Он хороший парень, всё. И священник сегодня хороший.
И он стал священником?
Он стал священником. Странная такая метаморфоза произошла. Но вот тогда было… тогда я чувствовал опасность, и я не стал поперек вставать. Хотя, поверьте, это было очень тяжело.
Понимаю, конечно.
И поэтому как-то потом позднее услышать, что я слишком кого-то прессовал, как-то для меня это было удивительно и обидно. Но они достаточно такие тоже самостоятельные ребята.
Ну, а вы хотели, чтобы они стали священниками? Или это как-то само… как оно получилось?
Я не хотел, чтобы они поступали, сначала один сын, после семинарии. Я видел, что он не очень подготовлен был. И я, собственно, его повез тогда в семинарию в надежде, что он провалится. Честно вам скажу. И когда его все-таки приняли, ко мне подошел мой бывший преподаватель и наставник курса, покойный отец Георгий Тельпис, говорит мне: «Батюшка, ну так подготовить надо было сына, что ты так это? Нет, он не то что совсем там никак. Но рассчитывали-то, другой уровень что будет. Что-то как-то ты это самое». Я говорю: «Отец Георгий, а зачем вы взяли? Я привез, чтобы вы его не взяли, гордыню сломить, чтобы он понял, что нужно трудиться». Он на меня так смотрит: «Что же ты раньше не сказал?» — «А вы меня спросили?» Но сейчас нет, сейчас он уже набрался, всё уже понял. Вот период детского вот этого прошло где-то, к счастью, оно прошло. Но, к сожалению, где-то там 4–5-й курс семинарии уже это стало появляться. И второй тоже. Пошел, значит, сначала вроде мы думали: специальность немудреная, так сказать. У него проблемы с глазом были, поэтому свои хитрости, он на родительских чувствах играл: не вижу, всё. Жалели. Но специальность — ему нравилось готовить, он поступил, значит, в училище. Ну, что-то там полтора года, сколько он проучился — бросил, уехал в Питер. И поступать в семинарию. Ну, не поддерживал я это. Но поступил. Ну, закончил, учится. Здесь в Питере служат и тот, и другой. Вроде на хорошем уровне всё. Я рад. Потом еще один момент. Сегодня очень много открывается приходов, скажем, в сельской зоне. Священнику нужно иметь что-то, чтобы еще стать дополнительным авторитетом, что-то уметь делать руками или, не знаю, или педагогом быть, преподавателем, чего не хватает. Элементарно пускай ветеринарное какое-то образование. Пускай какое-то это медицинское. Пускай колледж какой-нибудь там, понимаете. То есть к нему дополнительно всегда будут приходить, это поле для общения. Это очень важно. И он себя уверенней будет чувствовать.
Вот если семейная жизнь, семья — это школа любви, как часто говорят, то в этой школе можно стать отличником? Нужно ли стремиться к красному аттестату? (Смеется.)
Вы знаете… Вот я только хотел сказать. Я все время придерживался другого принципа: лучше иметь красную физиономию и синий диплом, чем наоборот. (Смеются.) Поэтому отличник — это… Я не буду отвечать на этот вопрос, потому что отличник для меня — это хороший человек, но это не мое. Я не знаю, как иметь красное то и здоровый вид, так сказать, нормальный вид. У меня это сложно складывается. Поэтому я не буду рекомендовать.
Еще одна сложная тема, опять же в контексте опыта СВО. Вы как-то переосмыслили заповедь о любви к врагам после того опыта, который у вас сейчас есть?
Не то что переосмыслил. Теоретически, так сказать, отношение богословское — оно было понятно, и оно было, вот… Перечувствовал, может быть.
А как?
Я понял, что враг может стать врагом по своему неведению и что, действительно, нужно относиться к нему как к смертельно больному человеку. Стараться облегчить страдания. Когда он становится где-то буйно агрессивным и угрозой для кого-то для других людей, понимаете, неосмысленно уже, так сказать, творит — ну, тогда что, другого способа нету, как успокоить. И поэтому понятно, что священники благословляют людей на задания. Понятно, задают вопросы. Я скажу больше, мне несколько раз задавали этот вопрос. И один с сожалением говорит, он вроде выполняет задачу, и он говорит: «Я убийца, я убийца. Как вы со мной разговариваете? Я убийца». И вот у некоторых воинов вот этот комплекс, его, может быть, и комплексом-то неправильно называть — здоровая оценка необходимости, скажем, своего вот этого действия, где он находится. Я очень не люблю и стараюсь с бойцами разговаривать. Знаете, как-то у нас там погиб один боец, и на снаряде, значит, написали там: «За Ангела». Ну, и выложили в наш чат.
А это позывной у него был?
Да, позывной был Ангел. Ну, я потом к командиру подразделения того подошел и говорю: «Брат, ну что ты хотел доказать? Думаешь, это нужно, Ангелу это нужно? Зачем? Ты с местью это отправил? Или ты, когда стреляешь, выполняешь задачу по защите? В данном случае ты выполнял задачу не по защите — ты мстил». Этого делать не нужно. Пытаюсь людям объяснить. Иначе они озвереют.
Вы говорили в интервью, что вы видите одну из своих задач — чтобы люди не начали ненавидеть.
Ненавидеть. А это самое главное.
А это риск высокий, да?
Очень высокий.
Но это естественно, потому что…
Ну, ожесточаются. Тем более потеря близких людей, реальная потеря близких людей, с которым, вот, он сидел. Он тяготы какие-то. Где-то кого-то он прикрыл. Ну, скажем так, в моей жизни, за год контрактов было… три дня рождения у меня добавилось, которые я четко по числам помню, всё. Одно из них — когда вот этот крест устанавливали, 21 декабря. А два было так, что… ну, там хоть нас накрыло, два было так, что меня Господь в последнюю минуту остановил. То есть я должен был поехать с ребятами на стрельбище на нашем полигоне, там и общаться, и всё. Они должны были пристреливать оружие. И я сел в машину с ними — в бронежилете, всё как положено. А в последний момент командир этого подразделения, значит, подходит и говорит: «Отец Андрей, останься здесь, на ПВД. Некого оставить на охране. Все-таки вот имущество, оружие осталось, всё». Ну, и… «В следующий раз, — говорит, — поедешь». Я вышел, остался. Через два часа кассетный прилет — всех. То есть вот так вот. Или, скажем, один раз еду домой, тоже возвращаюсь на ПВД на свое. Был в храме в воскресенье, после службы. С батюшкой пообщался, еду. Ну, вроде как, простите, захотелось до ветру выйти. Ой, да ладно, тут осталось километров семь. И вот в последний момент как кто-то вот… мне понятно, что сам, как кто-то вот моего руля так вот — раз, смотрю: разрушенный магазин, я так вот — раз руля, и подъезжаю к нему. Вышел. Слышу, какая-то стрельба началась. Одиночные, потом короткие очереди. Думаю: что такое? А меня, когда я вышел, отходил, машина «буханка» объехала, пошла дальше. Сажусь в машину, завожу, 800 метров проезжаю:«буханка» горит — дрон. То есть, понимаете, пока вот Господь вот так вот. Как вот не верить, как… Вот этот человек, который даже вот меня высадил, Олег, Царство ему Небесное, воин, позывной «Бэтээр». Потерять. Он фактически, сам того не думая, мне жизнь спас. Он меня высадил. Он не закрыл собой, ничего. Но, оставив меня, он мне фактически жизнь спас, понимаете. И когда людей, которые тебе жизнь спасли, ты теряешь — сложно не ожесточиться, конечно.
А как вот, отче, вы, как я тоже читал, вы говорили, что «сегодня узнал, у одного бойца погиб сын, вместе воевали, буду искать слова утешения». А тут можно найти слова утешения, в такой ситуации?
Пытаешься. И каждый раз боишься. И не уверен, что найдешь. Вы знаете, у меня вот первое утешение, когда в моей жизни в пастырской мне пришлось делать, я хорошо запомнил. Но не день, а этот случай, и место, где это было. Я тогда недолго служил в станице Старощербиновская на Кубани. И приезжал там. Меня перевели, приход был 180 километров от Тихорецка. Ну, пока где-то обустроиться, я ездил. И вот приезжаю на службу, ко мне бабушка одна подходит. Ну, мне казалось тогда бабушка, а ей там где-то 60 с небольшим. Сейчас-то мне уже больше, а тогда-то мне было там в районе сорока, поэтому бабушка. Подошла и говорит: «Там вот дочка у меня, внучка болеет, в больницу не могут положить». Я говорю: «Что с ней?» — «Волчанка». Я говорю: «Что это такое?» «Да, — говорит, — кожный покров практически у нее отсутствует. То есть лето, жара. Помню, это август месяц или начало сентября. Пéкло. В больницу не можем попасть, вот пособоровать. Иду. А я понимаю, смертельная болезнь. Думаю: что… А ребенку 8–9 лет. Что ему сказать? И вот я стою, готовлю, значит, к соборованию, значит, к причастию, раскладываю, всё так спиной стою. Вижу эту девочку. Она так вот накрыта. Ручки сверху. Одна ручка, значит, у нее как бы тут заголилась. И я вижу, что здесь вот как вот манжет кожа так вот собралась, а дальше… ну, вот, мясо… такое вот кровь с водой, вот такое всё. И я понимаю, что всё тело такое. И мне больно. У меня ребенку младшему года три меньше. И думаю: что ж ей сказать, как? И вот дальше она меня… она говорит: «Батюшка». Я спиной так стою, боком, спиной. «Да вы, — говорит, — не переживайте, я смерти не боюсь». У меня просто слезы потекли. Причастил, пособоровал. Где-то через неделю уехал домой, через неделю возвращаюсь. Кто-то сбоку — бабах в ноги! Обнимает. Я понять ничего не могу, сбоку так кто-то. Я даже ее не запомнил, эту бабульку. «Отец родной, благодетель! Кожица стала появляться, врачи удивляются, забирают в Краснодар в больницу», всё там это. Я говорю: «Тихо, молчи, никому не говори». Вот в таком духе. Но я даже не об этом, не о чуде. А вот именно как ребенок, понимаете, не я ее утешил — она меня утешила. Поэтому иногда вот такие вещи происходят. Но это очень тяжело, очень тяжело найти какие-то слова. Особенно если быть искренним и понять, что… ну, поставить себя на его место, что ты, ну, как бы… это твой ребенок, с тобой случилось что. Пытаешься что-то найти. Именно пытаешься. Когда приходит боец, скажем, с четырнадцатого года воюющий, потерявший массу друзей, и тут получилась у нас трагедия — погиб боец, и он себя винит в том, что он недосмотрел. Я ему говорю: «Дорогой мой, это же вообще не твой участок. Ты сапер, там артиллерия». — «Я опытный, я должен был предусмотреть». Я говорю: «Тебя брали не за тем смотреть, а помочь там вот разминировать». — «Я все равно должен был перепроверить». И вот он рыдает, понимаете. И полтора часа он как личную. Я, говорит, устал терять. Вот. Очень тяжело. Если говорить, искренно говорить — очень тяжело. Аргументы найти очень тяжело. Когда человека рвет, понимаете. Это как вот можно сравнить, знаете, какое-то тяжелое ранение, где-нибудь артерия перебита, сердце, и ты пытаешь заткнуть, а оно хлыщет — там, там, там. Очень сложно. Но все-таки бывают случаи, что… Сегодня прочитал: одному осколок от «Хаймерса» из сердца вытащили, живой. Поэтому иногда вот пытаемся заткнуть, делаем, без всякой уверенности, что чем-то спасем. Я вот так думаю. Но делаем. Иногда работает. Иногда работает.
Спасибо вам большое, отец Андрей дорогой. Финал у нас с вами. Давайте представим, что вам исповедуется боец. Вы сегодня ведь сами говорили, в начале нашего разговора, что так вот приехать, перекрестить, идите, — что это, может быть, не вполне верно, что человека надо готовить, осознавать. И вот, он вам исповедуется. И вы понимаете, что, вот, если бы он к вам пришел на приходе, то вы, скорее всего, ему бы не прочитали разрешительную молитву. Ну вот вы считаете, что он не осознаёт, не готов. То есть вы бы ему предложили еще подумать. Может быть, не так, как вот рассказывали, не такая ситуация, что он не осознаёт… Но это другая ситуация, ему сегодня идти в бой, и, может быть, он оттуда не вернется. «Причастить нельзя воздержаться» — где вы поставите знак препинания?
Нужно причастить обязательно. Причастить, обнять его и сказать: «Брат, ради твоего подвига, что ты сейчас пойдешь туда, а вернешься — мы с тобой будем еще говорить». В данном случае другого решения быть не может. Вот, кстати, я вчера проведывал — здесь, в Красногорске лежит боец с нашего Тихорецка. Ну, через меня он заходил, и я его провожал как раз на позиции. Они утром рано заходили там, ночью. А собирались причаститься. Я привез с собой причастие. Они утром сказали «нет». Мы типа не готовились, молитвы не читали. Я говорю: «Чего вы ерундой занимаетесь, понятно, что не читали. Давайте, — говорю, — причащу». Видите, я что-то обратное говорю, да? От того, что сложилось обо мне. Они говорят: «Да нет, мы тут, это самое, даже кофе, чай пили». Я говорю: «Бог с ним. Я вас причащу. Я просто по настроению, так сказать, вас знаю». —«Да нет, батюшка, мы покурили». И я бы их все равно причастил. Но просто вот это я их как бы вот… почему-то они стали это откладывать. Я бы все равно причастил, честно вам скажу. Вот какая-то чуйка внутри была.
Понятно, да, что это вот ощущение…
В четверг они заходят. В воскресенье 21-го, на Рождество Богородицы, мина отрывает ногу, сейчас в госпитале здесь лежит. Ну, там пах, живот, там много что, неделю в коме был. Вчера я его посетил. Сидит уже, ну, понятно, без ноги, всё. Вчера я его посетил. Я говорю: «Что ж ты, Виктор, говорю, засранец такой, ведь я же тебя хотел…» — «Так вот я, живой», — говорит. «Ну, ты живой… могло бы вообще быть всё по-другому». Поэтому причастил бы, вот, говоря об этом. И хотел даже так сделать. Но вот как-то вот один раз не сложилось.
Спасибо большое, отче дорогой. Это был протоиерей Андрей Дашевский. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.