Был ли мальчик
Этот день — 23 июля — Димка Бурыхин запомнил на всю жизнь как один из самых страшных. Хотя, казалось, ничего не предвещало страшного: лето, море, ярко-синее небо, запах кипариса и эвкалиптов.
Этот день — 23 июля — Димка Бурыхин запомнил на всю жизнь как один из самых страшных. Хотя, казалось, ничего не предвещало страшного: лето, море, ярко-синее небо, запах кипариса и эвкалиптов.
Было часов десять утра — солнце еще считалось «безопасным», и Димка взял своих мальчишек на пляж. Мама Женя осталась дома. Сказала: приготовлю вам что-то вкусненькое, а вы идите, искупайтесь.
Жили Бурыхины небогато, этим летом приехали в Лазаревское — местечко недалеко от Туапсе. Сняли двухкомнатную квартирку с мебелью. Здесь была и полированная стенка с отделениями — книжным и посудным. И пыльный ковер, и нехитрая кухонька голубого цвета, и даже оленьи рога, прикрученные к стенке. Димка любил перед сном вытащить — наугад — из книжного ряда какую-нибудь книжку, наугад же открыть страницу и прочитать абзац. В библиотечке была в основном классика — русская и советская.
Димке нравилось. Что-то вспоминалось из школьной программы, а что-то читалось впервые. Вот, например, емкая фраза: «А был ли мальчик?» — оказалось, Горький, который по отдаленным воспоминаниям отзывался лишь «Песней о буревестнике». Димка отметил очередной пробел в образовании и пообещал сам себе прочитать «Клима Самгина».
Многие местные сдают на «сезон» свои квартиры, а сами уходят жить «на дачу». «Дачный поселок» находится рядом с домами-пятиэтажками. «Фазенды» — это просто самодельные, похожие на сарайки домики с крошечными приусадебными участками. Вот и хозяйка квартиры Валентина Егоровна жила сейчас в таком домике Ниф-Нифа, сооруженном из каких-то фанерок и досочек, выращивала помидоры, кинзу и лук и отчаянно скучала по своей двухкомнатной квартире, в которой сейчас поселились Бурыхины. Каждый день находила Валентина Егоровна причину заглянуть туда. Не стеснялась и делать замечания за раскиданные мальчишками вещи, за желтые пятна на плите, оставшиеся от убежавшего борща. Димка сердился и уходил на балкон курить.
— Окурки-то вниз не кидай! — просовывалась в балконную дверь седенькая голова Валентины Егоровны. — У нас с Петровной там бегонии растут!
А с Женей, как ни странно, Валентина Егоровна хорошо ладила. Да и мальчишек любила.
— Наша морская бабушка, — сказал как-то младший, четырехлетний Вадька.
— Морская бабушка-яга, — поправил Димка.
— Она добрая, — сказала Женя. — Просто ей скучно.
Такая она была, его Женя. Во всем видела хорошее, всех готова была любить, всех прощала. Женя и Димка были вместе уже десять лет, но по-прежнему были влюблены друг в друга. Они отчаянно страдали, когда приходилось им разлучаться, даже ненадолго. Вот и сейчас: Димка шагал по ступенькам вниз, к пляжу, а его сыновья бежали впереди. Как они были похожи, мальчики Бурыхины! Высокие, худые, с длинными мослатыми ногами, с большими ступнями и ладонями — мальчишки повторили в точности фигуру папы Димы. Но глаза у обоих сыновей были в точности как у мамы Жени: серые, с крошечными желтыми точками.
— Вадька, осторожней! — крикнул Димка.
Мелкий карабкался на высокий парапет, хотел сорвать жесткий широкий лист магнолии.
— Манголия! Я хочу маме листочек принести, — заныл Вадька. — Папа, помоги!
— Магнолия, — поправил старший.
Почему так врезались в память все события того солнечного утра в Лазаревском, до мельчайших подробностей, как любительскую кинопленку, Димка вновь прокручивал мысленно кадры, останавливался на деталях.
И лист магнолии, прохладный и кожистый, и острые лопатки и позвонки на загорелой мальчишеской спине — такие рельефные, что проступают даже сквозь футболку. Лопатки будто ангельские крылышки. Кружевная тень от листвы на дорожках. Большие, не по размеру, шлепанцы старшего сына. Он выбирал их на рынке сам и захотел непременно синего цвета, но на его ногу таких не оказалось.
Что ж, взяли на два размера больше (мальчишки так быстро растут, сказала Женя). Сын смешно загребал этими шлепками сухие листья и кипарисовые иголки — отчего-то их было много на каменных ступеньках.
— Пап, смотри, ящерица! — сын осторожно протягивал загорелую руку к крошечной ящерице, которая грелась на солнышке и, казалось, совсем не замечала ничего вокруг. Но как только рука приблизилась к ней, она вильнула ловко хвостом и молниеносно скрылась в камнях.
— Эх ты, маленький крокодильчик! — с досадой сказал сын. — А я думал, ты откинешь хвост. Пап, помнишь, ты рассказывал, что ящерица, когда испугается, хвост может отбросить, а сама сбегает? А тут вот с хвостом сбежала.
Какие разные получились у них мальчишки: старший — задумчивый исследователь мира, младший — весельчак и непоседа. Старшему было восемь, а звали его, как и маму, Женей. Это Димка настоял: хотел повторять любимое имя как можно чаще. Правда, из-за вечной путаницы сына все же называли чаще не Женькой, а Жекой. И вновь будто в замедленной съемке увидел Димка Жекины узкие губы, кривящиеся от обиды на ящерку, и его оттопыренные большие уши, через которые, казалось, рубином горело солнце.
Пришли на пляж, бросили полотенца прямо на камни. Крупная галька, по которой ходить босиком сразу после приезда было больно, а сейчас ноги привыкли. Разве что камни казались очень горячими, и маленький смешно ойкал и приседал при каждом шаге.
Димка не пустил сыновей сразу в воду, сказал, что нужно немного позагорать и пообветриться. Он перехватил взгляд полной молодой блондинки, которая подставляла солнцу обтянутые бирюзовым купальником на литые формы.
Димка засек ее внимательный взгляд из-под темных очков. Таким оценивающим взглядом здесь, на юге, на него смотрели часто, и каждый раз он чувствовал глупое мужское ликование, и каждый раз испытывал недостойную гордость за себя, не поддавшегося искушению.
Женя. Его Женька, невысокая, веснушчатая, неброская, как полевой цветочек. Димка так любил ее. До мельчайших подробностей помнил и эту крашеную дородную блондинку в черных очках, и ту свою гордость. И гортанные крики:
— Горячья кукуруза, девочки. Пирожки, пирожочки с мясом.
Продавцы кукурузы, мороженого и пирожочков настойчиво предлагали товар, бесцеремонно переступая через загорающих отпускников.
— Девочки! — фыркнул Жека. — Почему только девочки?
И вдруг заныл, заканючил:
— Папа! Купи мне пирожки! Купи, купи. Я так хочу есть. Маленький Вадька настороженно смотрел на отца, готовый в любую минуту поддержать брата.
— Надо было есть кашу, — строго сказал Димка, внутренне содрогаясь от собственной жестокости. — Дома поедим, мама готовит. Искупаемся и пойдем домой.
Блондинка, которая внимательно прислушивалась к их разговору, с досадой перевернулась на живот и накрыла голову белой футболкой.
А чего, спрашивается, она хотела? Встретить на пляже холостого мужчину с двумя маленькими сыновьями? Или, может, предполагала, что мальчишки — это его младшие братья?
Вадька строил башню из камней: осторожно складывал один плоский камушек на другой. Башня была небольшой, удалось пристроить всего пять камней, а шестой неизменно обрушивал всю конструкцию.
— Смотри, как надо, — сказал Димка и ловко положил еще один плоский камешек и еще.
— Все, я купаться, — крикнул обиженный Жека. — Я весь зажарился уже. А то вы тут со своими башнями и камешками никогда не пойдете.
— А такой, полосатый, сможешь? — спросил Вадька. Полосатый камешек был похож на большое яйцо по форме, и установить его было непросто.
Как хорошо запомнил, оказывается, Димка и этот нагретый шершавый камешек, и его форму, и странную расцветку — будто кто-то расчертил черным толстым маркером белую скорлупу.
Их с Вадькой пирамида увеличилась еще на пять камешков. Это Димка тоже отчего-то хорошо запомнил. Последний камень положил Вадька — ясно-серый, округлый.
— Я же говорил — выбирай плоские, — с досадой сказал Димка, когда пирамида рухнула. — Ладно, давай искупнемся и домой. Мама ждет.
Она вареники обещала.
Вадька, собиравшийся было зареветь из-за архитектурной неудачи, тут же переключился на море, начал доставать из сумки нарукавники. А Димка повернулся к морю и стал в десятке купающихся высматривать своего Жеку. Его не было.
Не было правее, куда сносила волна.
Не было левее.
Паника охватила Димку мгновенно.
Он побежал в волну и там оглядывался — где же ты, Жека, где ты, сынок?
Потом заорал во всю мощь.
— Жеекаааа!
Бросился отчего-то обратно — к испуганному Вадьке, который так и стоял, худенький кузнечик, со своими нарукавниками.
— Здесь мальчик был! Мальчик, светленький такой, худенький, вы не видели? — спрашивал Димка всех вокруг.
Блондинка села на полотенце, сняла черные очки. Глаза у нее были круглые, испуганные. А на носу приклеена бумажка — чтобы не обгорела.
— А был ли мальчик, — вдруг пронеслось откуда-то в Димкиной голове.
Или это сказала та самая блондинка?
— Папа, — дрожащим голосом прошелестел Вадька.
— А Жека что... утонул?
Димка схватил Вадьку за плечи, начал трясти, он был готов его ударить! Ну что такое говорит! Вадька заревел. И этот плач будто вернул Димку Бурыхина в этот вот момент — пляж Лазаревского, горячая галька, синее небо, довольно спокойное море. Большие, не по размеру, синие шлепанцы на камнях.
— Гаряччча кукуруза, — так же кричали равнодушные продавцы.
А он, Димка, смотрел, будто на быстрой перемотке, последние два часа своей спокойной и безмятежной — теперь-то он это отчетливо понимал — жизни.
Ящерка, мальчишеские лопатки, под футболкой похожие на ангельские крылья, лист манголии-магнолии. Никогда уже не будет как раньше. Никогда.
И вдруг еще одна грань ужаса ожгла сердце: Женька! Димка представил, как придет с малышом домой, как скажет Жене: я потерял сына. Он утонул. Как расширятся серые глаза, как в них метнутся огоньки пламени, а потом станут пеплом.
Вся их дальнейшая жизнь, пустая отныне, горькая, невеселая, пронеслась пунктиром.
И вот Димка и Женя уже старики, изъевшие друг друга, возненавидевшие, слабые, немощные. Ни одного счастливого дня больше не случится в их жизни; и выросший малыш Вадька тоже не забудет, не простит этой потери. Искалеченный Вадим Дмитриевич, большой начальник, к своим старым родителям заезжает редко, очень редко.
Они никогда больше не поедут на море: оно казалось страшным и зловещим. Их реальность отныне и навсегда превратилась в один вопрос, написанный заглавными буквами.
БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?
Был. И есть. Блондинка, которую изначально Димка посчитал глупой и недостойной его внимания, оказалась непрошибаемой оптимисткой — а как еще назвать человека, который ни на минуту не поверил в то, что мальчишка-сосед утонул? Блондинка надела свои шлепки (между пальцами ног торчал смешной турецкий дизайн — крупная пластиковая ромашка). И сбегала вправо и влево. Двести метров туда, двести метров сюда… Она нашла Жеку и узнала его из пятнадцати человек других мальчишеских головушек.
Блондинка выхватила его, покрытого гусиной кожей, и, сердито бормоча какие-то ругательства, притащила к оцепеневшему Димке.
— Там ребзя собрались, в мяч играть в море. И я с ними, — объяснил Жека. — Пап, ты чего? Я не обижаюсь из-за пирожков. Не обижаюсь.
Закончился отпуск, и Бурыхины уехали на поезде в Москву. Валентина Егоровна плакала, когда провожала их, и подарила Жене на добрую память подставку под чайник из кипариса, а мальчишкам оленьи рога.
Димка рога брать запретил, и сыновья обижались на него, правда, недолго. Новые впечатления захватили их. Бурыхины занимали целое купе, и мальчишки радовались, что у них будто отдельный домик с дверцей, которую можно закрыть, отгородившись от всего мира. Он, этот пестрый мир, мелькал за окном: сначала море и пляжи, потом степи, потом леса, какие-то маленькие городки и станции.
Прошло лето, и осень уже на исходе. Малыш пошел в сад и заболел ветрянкой; Жека захотел отчего-то играть на укулеле — это такая маленькая гитарка.
Женя сказала, что у них будет ребеночек: в этот раз наверняка — девочка. А Димка по-прежнему живет в том дне, 23 июля, вновь и вновь прокручивает замедленную пленку памяти, и опять кадры сменяют друг друга, удивляя новыми и новыми подробностями. Трещинки в каменных ступеньках, белое невесомое облачко над кипарисом, белая кошка в кустах, противная бородавка на лбу у продавщицы кукурузы, две соблазнительные ямочки под коленями у блондинки в очках и неожиданно тонкие и изящные ее щиколотки.
Был ли мальчик, был ли мальчик, напевает Димка и ругает себя за то, что не попросил эту книжку у Валентины Егоровны вместо оленьих рогов.