Дела литовские
Иная русь
Учившиеся в советской школе и твёрдо знавшие, что за периодом Киевской Руси и раздробленности следует этап Московского царства, из которого вырастет потом Российская империя, мы затем вдруг с удивлением обнаружили, что в течение пяти с половиной веков, начинаясь в иные годы практически сразу за Можайском, существовало огромное государство. Брянск и Смоленск, Вязьма и Курск были литовскими городами, большинство населения говорило на восточнославянских диалектах, почти не отличавшихсяот тогдашнего московского; немалая часть его исповедовала православие.
Литовские князья нередко роднились со своими московскими «партнёрами»: например, Василий II Тёмный был внуком Дмитрия Донского и Витовта. В период роста Московского княжества некоторые его соседи (Новгород, Тверь) всерьёз размышляли, под чью «высокую руку» перейти — московского или литовского князя. Иными словами, Литовская Русь до поры до времени не менее настойчиво, чем Московская, претендовала на то, чтобы стать центром объединения «осколков» Киевской Руси.
«Срединное» положение между Великим княжеством Московским и Польским королевством, Крымским ханством и Ливонским орденом вынуждало литовские власти постоянно маневрировать, заключать и расторгать союзы, а внутри многоконфессиональной державы — поддерживать баланс сил. Так было при Гедимине и Ольгерде, так было при Витовте и Ягайло, так было при Казимире IV Ягайловиче, по-польски — Казимеже Ягеллончике.
Последнему приходилось особенно несладко. На западе у него, бывшего одновременно польским королём и великим князем литовским, своевольничали польские магнаты, считавшие короля «первым среди равных» (с акцентом на последнем слове), в Восточном Поморье шла вялотекущая война с Тевтонским орденом за выход к Балтике, на юго-востоке Орда предпринимала последние попытки восстать из руин, на литовской территории православные князья посматривали в сторону Москвы, чуть что, угрожая «отъехать».
В такой обстановке управление большой и сложной страной становилось подобно искусству дирижёра симфонического оркестра. И Казимир в целом справлялся успешно.
Уесть по-родственному
Как и положено, монарху досаждали родственники, чем более близкие — тем сильнее. Он платил им той же монетой, внимательно следя за тем, чтобы они не усилились сверх меры. Ярким примером такого семейного противостояния стали события начала 1480-х годов.
Князь слуцкий Михаил Олелькович, сын киевского князя Александра Владимировича (Олелько по-польски — уменьшительное от Александр), приходился правнуком Ольгерду, двоюродным братом великому князю Московскому Ивану III и двоюродным племянником самому Казимиру.
С таким генеалогическим багажом он мог бы, как ему казалось, рассчитывать на нечто большее, чем Слуцкое княжество — крупное, влиятельное, но лишь одно из двух десятков. До поры до времени можно было надеяться, что оно лишь этап на пути к Киеву, «отчине», доставшейся после смерти отца старшему брату Семёну. Однако тут его ждало разочарование: в 1470-м его, как православного, отправили князем в Новгород на усиление «литовской партии».
В строптивом городе-столице ещё одной «альтернативной Руси» прижиться ему не удалось: аккурат перед его приездом скончался инициатор его приглашения (князь в республиканско-олигархическом Новгороде был не наследственным правителем, а приглашаемым должностным лицом) архиепископ Иона, и «московская партия», подпитываемая из Москвы духовно и денежно, начала брать верх. Неудивительно, что, узнав о скоропостижной смерти брата, Михаил бросил Новгород и отправился в Киев.
Вспоминать его добрым словом у новгородцев особых оснований не было: с него началось распространение в городе ереси «жидовствующих», а внезапный отъезд окончательно ослабил сторонников ориентации на Литву, и в решающей битве с московской ратью на реке Шелони в июле 1471-го они остались без квалифицированного военного руководителя.
Хитрый Казимир тем временем воспользовался отсутствием Михаила и вероломно изменил статус Слуцкого княжества, превратив его в воеводство, напрямую подчиняющееся великому князю, и посадив там наместником шурина покойного князя Мартина Гаштольда. Это вызвало не только приступ бешенства у Михаила, но и недовольство киевлян; однако Казимиру удалось настоять на своём, как отмечает хорошо информированный польский хронист: «Но наконец киевляне, боясь силы короля, смирились». Внешне смирился и Олелькович, но всё запомнил; как показали дальнейшие события, на память он не жаловался.
Чего они хотели?
1480 год оказался важнейшим в истории Восточной Европы. Хан Большой Орды (центрального «осколка» Золотой Орды) Ахмат, рассчитывая на поддержку своего союзника, литовского князя, идёт «усмирять» мятежную Москву. Казимир от нападения на восточного соседа воздерживается: его самого беспокоят союзные Москве крымские татары, опасающиеся в свою очередь амбиций хана.
В результате Иван III освобождается от остатков ордынской зависимости (пока ещё вряд ли понятно, что навсегда), возможно, Михаил Олелькович и ряд других православных вельмож Литвы видят в этом свой шанс. Складывается заговор, помимо слуцкого князя туда входят его двоюродный брат Фёдор Бельский и двоюродный дядя Иван Гольшанский, а также князь Иван Глинский.
О целях заговора современники высказывали разные суждения. Софийская летопись полагает, что его участники собирались с обширными землями отделиться и присоединиться к Москве: «Того же лета бысть мятеж в Литовской земле: восхотеша вотчичи Ольшанский да Олелькович, да князь Федор Бельский по Березыну реку отсести на великого князя (Ивана III. — Авт.)».
Другая точка зрения предполагает у князей стремление самим занять великокняжеский престол (с королевским в этом случае получалась более сложная и долгая история, так как польско-литовская уния пока была личной и автоматического соединения титулов не предусматривала).
Часть комментаторов (например, видный литовский государственный деятель 1520-х годов Альбрехт Гаштольд) видит в этом попытку антикатолического переворота со стороны «православной партии», другие усматривают лишь личные амбиции заговорщиков.
Отдельным и крайне спорным остаётся вопрос о «руке Москвы»: была или нет, знал Иван III или не знал. Прямых доказательств нет, косвенные имеются «в обе стороны». Сама идея была, прямо скажем, незамысловатой — планировалось убить Казимира во время свадьбы Фёдора Бельского, куда он был приглашён и подтвердил намерение явиться. Однако дело вышло наружу; по наиболее распространённой версии, о нём прознал старый недоброжелатель заговорщиков киевский наместник Иван Ходкевич (помимо всего прочего понимавший, что ему, как сидящему «на отчине» Михаила Олельковича, в случае успеха предприятия несдобровать).
Впрочем, есть версия, что доносчиком был брат Фёдора Бельского Семён, вероятно, зарившийся на родовое имение — Белую крепость на Смоленщине (во всяком случае, после провала заговора и поспешного бегства брата он её получил).
Наконец, несколько источников связывают дело с одним из слуг Казимира, который якобы обнаружил в замке Бельского тайный склад оружия и сообразил, для чего оно предназначено; слуги Фёдора Ивановича под пыткой выдали господина…
И что они получили
Бельский бежал прямо с брачного ложа, жену его потом долгие годы пыталась «выговорить» московская дипломатия, но тщетно, им отвечали, что она не хочет воссоединяться с мужем; Глинскому тоже удалось «утечь». Гольшанского и Михаила Олельковича судили. Интересно, что ни одного документа этого процесса ни в подлиннике, ни в копии не сохранилось; при этом современники, писавшие об этом деле, прямо или косвенно указывают, что их всё-таки судили.
Как это могло выглядеть? Судебная система Великого княжества Литовского в современном понимании этого слова находилась в стадии становления. В 1468 году был принят Судебник, до этого применялись нормы «Русской Правды», великокняжеских указов (привилеев) и обычаев. Все суды были сословными: гродские, они же за́мковые, суды для горожан, вотчинные — для зависимых крестьян, земские — для шляхты, копные рассматривали споры внутри крестьянской общины. Над всем царил великокняжеский суд, назначавшийся для разбора конкретных значительных дел. Действовал феодальный принцип суда равных: шляхтичей судили шляхтичи, горожан — горожане.
Из всего этого следует, что Казимир для суда над двумя князьями Гедиминовичами должен был назначить специальное судебное присутствие из состава высшей аристократии. Судя по всему, так и было сделано: Альбрехт Гаштольд указывает, что одним из членов суда был его отец Мартин, воевода трокский (Троки — ныне Тракай), а до этого, как мы помним, киевский.
Видимо, доказательств было достаточно (по понятиям того времени, разумеется), а судьи были настроены вполне проказимировски, и факт заговора не вызвал сомнений. В этом случае «Русская Правда» (Судебник 1468 года не касался вопросов охраны княжеской жизни) предусматривала однозначное наказание — смерть; князья Иван и Михаил были четвертованы 30 августа 1481 года. Однако же — и это подчёркивается некоторыми источниками — кара не коснулась семей казнённых (а могла бы, причём по закону), и в июле 1483 года вдове Михаила княгине Анне была выдана специальная великокняжеская грамота, обязывавшая вассалов покойного продолжать служить, как прежде: «И мы на ее жаданье (просьбу. — Авт.), тым князем и бояром и слугам из их имений велели ей служити и послушными быти, как князю Михайлу служили и его послушны были».
Любопытно, конечно, представить себе, как развивались бы события, удайся заговорщикам устранить Казимира. Пофантазировать на эту тему можно — почему нет? — но уж точно не сто́ит с уверенностью говорить об отказе Великого княжества от унии с Польшей и переходе в состав Московской Руси. Скорее всего, началась бы феодальная война вроде той, которая во второй четверти XV века произошла «на Москве», только ещё и с религиозными осложнениями. И тут уж гадай не гадай — не угадаешь…
Не так давно при раскопках Успенского собора Киево-Печерской лавры в крипте Олельковичей были найдены останки человека, явно подвергшегося в своё время четвертованию. Весьма вероятно, что они принадлежат мятежному князю Слуцкому.