Александр Алексеев: «Башкирская фонема очень похожа на итальянскую»

Уже совсем скоро, 29 ноября, будут объявлены лауреаты IX Национальной оперной премии «Онегин», а днем позже в Мариинском театре состоится торжественная церемония награждения и гала-концерт. Среди номинантов — Башкирский государственный академический театр оперы и балета с национальной оперой «В ночь лунного затмения» Салавата Низаметдинова, а также солистка этого театра Эльвина Ахметханова в номинации «Дебют». Генеральный директор и музыкальный руководитель театра Александр Алексеев в эксклюзивном интервью Belcanto.ru рассказал о репертуарной политике театра, об особенностях башкирской вокальной школы и о своём творческом пути.

— Александр Леонидович, несколько слов о спектакле-номинанте на премию «Онегин».

— У нас был очень хороший спектакль на музыку Салавата Низаметдинова по пьесе «нашего всё» — Мустая Карима, совершенно чудесная опера «В ночь лунного затмения». В последний раз опера прошла лет шесть назад. Но декорации были уже в таком плачевном состоянии, что мы решили сделать новую версию, вообще новое прочтение — там появилась несколько иная оркестровка, кое-где сделаны небольшие купюры, чтобы опера стала немного компактнее и в то же время зазвучала по-новому. Дирижёр-постановщик — Валерий Платонов, в 1996-м году он эту оперу ставил впервые, тогда, когда она была написана. Сейчас, спустя 30 лет, уже с новой концепцией, с новым решением, в том числе и звуковым, он опять коснулся этой музыки…

— Насколько полно представлен в Башкирском театре оперы и балета национальный репертуар?

— Нашей республике несказанно повезло. С середины 20 века у нас написано такое колоссальное количество национального репертуара, что любая национальная республика может позавидовать этому количеству, да в принципе и качеству. И очень жалко, что мы не пользуемся всем этим репертуаром. У нас испокон веков идет балет «Журавлиная песнь», впервые поставленный в 1946 году. Сейчас это немного новый вариант визуально, но хореография нисколько не поменялась. Это тот спектакль, который в семь лет увидел маленький Рудик Нуреев, и после которого он начал заниматься балетом. До сих пор этот балет в неизменном виде не сходит у нас со сцены. Практически неизменна у нас и самая первая классическая башкирская опера — «Салават Юлаев» Загира Исмагилова, сочинение, с которым композитор заканчивал Московскую консерваторию. Она у нас постоянно в репертуаре, за последнее время было несколько постановок, последняя датируется 2016 годом.

— Как обстоят дела с классическим репертуаром?

— В 2013 году театр закрыли на реконструкцию, и только спустя два года, перед саммитами ШОС и стран БРИКС, он был открыт. За это время, что-то из репертуара ушло по чисто техническим причинам. Например, очень масштабные декорации новой богатейшей постановки «Аиды» (художник и режиссёр были из Каира — тогда наш театр был дружен с Каирской оперой) перевезли на неотапливаемый склад, и они просто за два года сгнили.

В итоге, когда театр открылся после реконструкции (как раз в этот момент меня уже пригласили работать), мы оказались с очень маленьким репертуаром. Балетные спектакли как шли так и шли, а оперных спектаклей практически не было. И вот с этого момента, с 2015 года, мы перешли на новый темп жизни. С 2016 года мы работаем в постоянном цейтноте: у нас ежегодно выпускается 5–6 премьер. Если до этого, к примеру, хор каждую оперу разучивал по полгода, то в 2016 году я за две недели учил и делал с хором «Искателей жемчуга» Бизе. Опера вроде бы небольшая — два действия, но хор там со сцены практически не уходит, ещё и поёт по-французски.

— Вы приглашаете оперных певцов или обходитесь только своими силами?

— В основном свои, но бывают исключения. В 2022 году наш художественный руководитель Аскар Амирович Абдразаков решил поставить оперу «Садко». Чтобы озвучить партитуру Римского-Корсакова нужен хор минимум человек девяносто, и чтобы собрать два состава солистов, нужно иметь оперную труппу Большого театра или Мариинского. Я каждый вечер извинялся перед композитором: где-то написано «шесть волков», ну ладно — трёх наскребли, написано «четыре калики перехожие» — ладно, трёх наскребли, «шесть скоморохов» — Николай Андреевич, простите, оставим только верхний голос. Как-то так… Самое главное, у нас не было своего Садко. Владимир Орфеев поет эту партию, но он лирический тенор, а партия все-таки для драматического, и поэтому мы выходим из положения тем, что приглашаем Игоря Морозова из московской «Геликон-оперы».

— У вас существует принципиальная установка на репертуарный театр?

— Я не скажу, что это какая-то установка, так исторически сложилось. И особенно учитывая, что в отличие от многих театров мы не имеем кадрового голода. Во-первых, у нас своё хореографическое училище, и получается, что вся труппа одной школы. На пальцах одной руки можно пересчитать артистов балета, которые не свои. И то же самое можно сказать про вокалистов, оркестрантов, артистов хора — практически все выпускники Института (здесь и далее — Уфимский государственный институт искусств имени Загира Исмагилова — прим. ред.).

— В Республике сильная вокальная школа?

— Башкирская вокальная школа в принципе, особенно до ухода Миляюши Галеевны Муртазиной, была очень крепкая, надеюсь, что и будет. Отчасти это связано с физиологическими особенностями: сама башкирская фонема, если послушать народных певцов, коренных башкир, очень похожа на итальянскую — глубоко посажена. Когда коренные башкиры поют народные песни, это практически академическое пение. Единственное, что они выдают специфические гласные, которые у́же, и в этот момент получается, что звук немного собраннее — не совсем как должно быть на свободно опущенной гортани, она чуть-чуть приподнимается. И при этом получается, что башкирское народное пение в сочетании с бельканто имеет свой хороший симбиоз. Если послушать нашу звезду, которую называют «принцессой вокальной барочной музыки», Диляру Идрисову, то это как раз то самое сочетание. Когда Диляра поёт народные башкирские песни, и когда она поет Генделя — это практически одно и тоже по звуку, только нутро разное дает и разные штриховые оттенки.

— Расскажите о ваших первых шагах в музыке.

— На Советской площади напротив Института у нас есть здание Среднего специального музыкального колледжа (это школа-десятилетка при Институте). В своё время в этом здании был роддом, в котором родилась моя сестра. А за этим роддомом, где сейчас находится общежитие десятилетки у меня жила тётка в коммунальной квартире. У неё стояло пианино, в детстве я называл его «пинанино». Сколько себя помню, наверно лет с трёх, требовал у родителей «пинанино». В пять лет получил я это «пинанино». Дальше, как все порядочные люди, к четвертому классу музыкальной школы я заявил, что мне не надо ваше «пинанино». На что получил ответ: «Просил? Извини, до свидания. Пока диплом об окончании школы не принесешь, никаких „бросать“». По сей день я благодарен родителям: этот урок послужил осознанию того, что каждое дело, как бы оно ни было тебе в тягость, нужно завершить. А уже классе в шестом как-то начало радовать это «пинанино», но с музыкой связывать себя не хотел. В то время я грезил о драматическом театре. Актерство, режиссерство — обязательно что-нибудь такое. А дальше всё, что в жизни происходило, — просто бесконечная ирония судьбы.

Заканчиваю девятый класс, специально не поступаю туда, куда хотят родители — это должен был быть Колледж статистики, информатики и вычислительной техники. На вступительном экзамене я первое, самое сложное, задание сделал (всё-таки учился в математическом классе), а второе и третье просто не стал. Получил свою законную двойку. Сообщил родителям, что «завалили», и получил вопрос: «Что дальше?». «Что дальше? 10–11 классы, а потом театральные подмостки». На что мне было сказано: «Нет, любая профессия. Если ты не поступаешь сам, то идешь в ПТУ, кем-угодно: сантехником, сварщиком и т.п.». Как-то так случилось, что об Училище искусств и не подумалось в тот момент, даже не понимаю почему, и я поступаю в Педагогический колледж на музыкально-педагогический факультет. Поступаю, заканчиваю. Причем все эти пять лет я продолжаю мечтать о том, что принесу родителям диплом и скажу, что всё — Москва, Петербург меня ждут.

— Учёба в педагогическом колледже — «курорт» для студента?

— Мы учились с восьми утра и до ночи. Допустим, с утра три-четыре пары групповых занятий, а потом шли индивидуальные. А индивидуальные у нас были все: в неделю по два часа дирижирования, специального инструмента, вокала, час в неделю концертмейстерский класс, дополнительный инструмент. Удивительно, как умудрялись в учебном плане это всё компоновать. На моем пути попались замечательные педагоги. По фортепиано за пять лет в колледже я сыграл Концерт Грига, 1-й концерт Листа, 2-й Сен-Санса. По дирижированию и вокалу тоже как-то всё складывалось. Педагог по дирижированию уже со второго урока поставил меня дирижировать, видимо что-то разглядел.

На пятом курсе колледжа, будучи уже с дипломами «лучшего учителя музыки России», «лучшего музыкального руководителя Республики Башкортостан», я все еще не предполагал, что дальше случится Институт, и всё-таки поехал поступать в ГИТИС (не буду говорить, к какому мастеру). Опять ирония судьбы: там неожиданно я попал на спектакль к Петру Наумовичу Фоменко и понял, что-либо этот театр, либо никакой другой. Что я не хочу быть в театре по ту сторону рампы, я хочу быть здесь. Вернувшись в Уфу перед госэкзаменами я уже понял, что буду всё-таки поступать в Институт на дирижерско-хоровой факультет.

— Какие повороты судьбы вас ждали дальше?

— Пока учился в Институте, была единственная мечта вернуться в колледж в качестве педагога. Закончил Институт — да, меня позвали в колледж, да, позвали в Капеллу (здесь и далее — Государственная академическая хоровая капелла Республики Башкортостан — прим. ред.), да, оставили на кафедре, там же ассистентура-стажировка. Тут уже другой выбор. Но в Институте я понял, что самое желанное для меня — работать в Капелле, которую любил с 1997-го года по 2001-й, когда Капеллой руководил мой педагог — Владимир Михайлович Никитенков. Это был потрясающий коллектив, мы не пропускали ни одного концерта. И это была мечта там работать и ни в коем разе в театре.

Спустя несколько лет после окончания Института меня вообще пригласили в другую сферу. И я уже почти ушел — в МВД, руководить Домом культуры. Причем должность с погонами, то есть через несколько лет я уже был бы пенсионером. В тот момент, когда уже всё было пройдено: трехмесячная проверка, сдача нормативов — бег, стрельба и т. п., и оставалось пройти последнего врача на медкомиссии, меня приглашают в Капеллу вновь, во второй раз. Потом в филармонию, главным специалистом по развитию академического искусства, потом, параллельно, приглашают в Театр оперы и балета на поставку «Орлеанской девы» Чайковского. То есть одновременно: работа на кафедре, две должности в филармонии, появляется театр. И потом уже потихонечку ухожу в театр — сначала совместителем, потом на основную работу. И всё — театр «засосал», до такой степени, что теперь вообще не выберешься…

Говорю, сплошная ирония судьбы. При этом, скажу самое главное: я ведь не любил оперу. Не любил театральный хор, а жизнь сделала так, что теперь жить не могу без него. Не любил оперу как жанр, будучи человеком, любящим драматический театр, где нет такой доли условности, как в оперном. Теперь мне нравятся эти двадцатиминутные умирания и получасовые признания в любви, я жить без них не могу!

Опять же, после Института хотелось поступить на оперно-симфоническое дирижирование. Но в тот момент не сложилось, потому что пригласил наш Владыка с предложением создать архиерейский хор. Тебе дают мужской хор — конечно «да»! Я не стал поступать в консерваторию в Питере, хотя прослушивался, но сложилось так, что три года назад закончил, не выходя из театра. Видимо, что-то надо срочно перестать любить, чтобы жизнь заставила это полюбить снова!

— Расскажите об учёбе в институте и о своём педагоге — Владимире Никитенкове.

— С того момента, когда Владимир Михайлович после победы на I Всероссийском конкурсе дирижеров академических хоров в 1995 году пришел руководить Капеллой по приглашению её создателя — Тагира Сергеевича Сайфуллина, коллектив поднялся на потрясающий уровень. А нашему поколению очень сильно повезло, когда в декабре 2001-го года он пришел на кафедру, покинув Капеллу. Это была настоящая революция, и мы получили совершенно другое образование.

Никитенков до 2006 года был заведующим кафедрой, руководителем хора Института и хорового класса. В Шаляпинском зале Института у нас порядка 250 мест и в то время никогда не было свободных, а с каждым концертом (причем, непонятно, откуда люди узнавали, никакой рекламы не было вообще) людей становилось всё больше и больше. На последний концерт хора из французской музыки под управлением Никитенкова в зал выставили все оркестровые стулья, заставили ими все проходы, и ещё народ стоял. И когда на Реквиеме Форе тронутая нашим исполнением публика плакала, петь было просто невозможно, и это было здо́рово!

Если весь хор Владимир Михайлович любил, и хор его обожал, то у нас в классе всё было очень жёстко. Потому что «если вы мои студенты, вы должны быть на голову выше по всем требованиям, особенно в отношении дисциплины». Он сразу прочувствовал, за что меня можно зацепить, как мотивировать. Не первом курсе я получил «три с минусом» (хотя по традиции на первом экзамене никому не ставят тройки, но и пятерки тоже), и Никитенков вызвал меня не как мой педагог, а как заведующий кафедрой: «Ну вот, студент Алексеев, у вас три, с минусом. Вы позорите честь нашей кафедры. Я поговорил с педагогом Никитенковым и думаю, что вам нужно переводиться к другому педагогу… Либо всё-таки начать по-другому заниматься». Эта тройка стала для меня решающей, потому что было задето честолюбие: «ах так — ну посмотрим!».

Поначалу я чувствовал себя в Институте самозванцем, ведь там учились люди после Училища искусств. Стал смелеть уже в конце третьего курса, после студенческого Всероссийского конкурса хоровых дирижёров в Магнитогорске, когда Борис Григорьевич Тевлин вручил мне первую премию.

Перед конкурсом Владимир Михайлович предупредил, чтобы я искал себе нового педагога, потому что его позвали в Пермский оперный театр главным хормейстером. В Магнитогорске я долго на всех смотрел, может быть надо было подойти к тому же Тевлину… Но раз мой педагог с петербургской школой, неужели я буду смотреть в сторону школы московской?! В итоге было принято решение доучиваться в Уфе у другого педагога. Неожиданно 1 сентября звонит Никитенков и говорит: «Ладно, если хочешь, так и быть, доучись у меня. Только одно требование — заканчиваем экстерном, за год четвертый и пятый курсы».

Я периодически ездил к нему в Пермь. В начале ноября возникает конкурс профессиональных хормейстеров до 35 лет в г. Салавате. Никитенков сразу сказал: «Ты участвуешь, выбора нет». У нас было два-три занятия конкурсной программой, перед конкурсом он приехал и в очередной раз «констатировал»: «Ну да, конечно, что тут уже сделать… Ладно, поезжай». В последний период обучения, когда я приезжал в Пермь или Владимир Михайлович приезжал в Уфу, мы уже не дирижировали: садились за инструмент и бесконечно общались в поиске звука партитуры, как коллеги…

Беседу вел Иван Фёдоров

Фотографии с сайта Башкирского театра оперы и балета