Ушел из жизни критик, писатель, искусствовед Валентин Курбатов
Человек необыкновенной яркости, таланта, не только литературного, но и человеческого, он был настоящим украшением всех наших Яснополянских встреч. Он был постоянным участником поэтических фестивалей в Михайловском. И он сам был словно озарен внутренним светом Пушкина и Толстого.
Он родился 29 сентября 1939 года в городе Салаван Куйбышевской области (сейчас Новочеремшанск Ульяновской области) в семье путевых рабочих. В начале войны отец был призван в трудовую армию на Урал, а мать, оставшись одна, стала путевым обходчиком на железной дороге. После войны семья переехала на Урал, в город Чусовой. После окончания школы в 1957 году Курбатов работал столяром на производственном комбинате. В 1959 году был призван на службу во флот. Во время морской службы на Севере был радиотелеграфистом, типографским наборщиком, библиотекарем корабельной библиотеки.
В 1962 году приехал во Псков, где жил до последнего дня. Работал грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты "Ленинская Искра", литературным сотрудником газеты "Молодой Ленинец". Поступил на факультет киноведения ВГИКа, который окончил с отличием в 1972 году.
Входил в жюри премии имени Аполлона Григорьева, Большое жюри премии "Национальный бестселлер" (2001, 2002). Постоянный член жюри Премии "Ясная поляна".
Каждый день и час общения с ним мы все, члены жюри "Ясной Поляны" и, уверен, все участники Яснополянских встреч, принимали как учебу у патриарха русской словесности. При этом он был всегда ироничен, остроумен, никогда не поучал, а вел разговор так, словно все мы, люди очень разных поколений, его близкие друзья. А ведь он дружил и с великими - Валентином Распутиным, Виктором Астафьевым. И не просто дружил, а был самым близким поверенным в их творческих делах. И они воспринимали его не как критика, а как самого близкого друга.
Его будет очень не хватать в нашей и без того скудеющей на яркие фигуры литературной жизни. Без него словно осиротела Ясная Поляна.
Владимир Толстой, советник президента РФ по вопросам культуры, председатель жюри премии "Ясная Поляна":
- Для меня это огромная личная потеря. Родного человека, который долгие годы был самым близким собеседником. Человек, с которым мы вместе шутили и плакали, и смеялись. Не могу поверить, что все это так внезапно оборвалось. Он удивительно умер! С букетом цветов для своей жены, который просто не донес до дома.
У него была сердечная недостаточность, но я всегда говорил, что у него сердечная избыточность. У него было огромное сердце, в котором помещался весь мир. Он трепетно ко всему относился, он переживал, нервничал за нас всех.
И это огромная общественная потеря. Он продолжал соединять нас с Валентином Распутиным, Виктором Астафьевым, многими другими могиканами русской словесности, которые ушли из жизни раньше него. Со всеми переписывался, писал о них замечательные статьи и книги. Да, можно сказать, что он был совестью нашей литературы в последнее время. Вот кто соединял в себе прошлое с самой живой современностью! Как внимательно и пристально он читал, например, зарубежную литературу, которая входила в длинный список "Ясной Поляны". Он иногда поражал меня точными, глубокими суждениями о самых сложных зарубежных текстах.
Пока не могу до конца осознать это известие. Я так же чувствовал себя, когда из жизни ушел мой отец, и тоже внезапно. И как я продолжаю разговаривать со своим отцом, так и с Валентином Яковлевичем буду продолжать беседовать.
Два года назад, когда Валентин Яковлевич Курбатов стал лауреатом Государственной премии РФ, мы сделали с ним беседу для "РГ". Вот ее фрагменты.
Павел Басинский: Валентин Яковлевич, поздравляю с заслуженной наградой! Мы с вами знакомы давно, и место, которое нас познакомило, - Ясная Поляна, где мы встречаемся каждый год в день рождения Толстого. А еще вы постоянно бываете у Пушкина, в Михайловском. Что для вас значат эти места?
Валентин Курбатов: Спросите у первого встречного: поэт? Он автоматически ответит: Пушкин. А спроси: писатель? Так же автоматически - Толстой. Поэзия - дело юности, а проза - опора взрослых и преклонных лет. Пушкин был жалован мне сразу вместе с Псковом, с великим кудесником, хранителем и домовым - Семеном Степановичем Гейченко, учившим каждого быть современником Пушкина, его сверстником в озорстве и сопечальником в горе, умеющим чувствовать живой пушкинский ген в своем духовном составе. Уже и самому трудно поверить, что я был участником пятидесяти Пушкинских Праздников поэзии (и не один раз в качестве ведущего на Поляне, в научно-культурном центре и Псковском театре), так что если набить меня соломой и поставить в центре Пушкинской поляны - это будет хорошая инсталляция, а если еще к радости детей пришить на пузо пуговицу, чтобы они могли нажали на нее, я еще мог говорить голосами Ираклия Андроникова или Михаила Дудина, Кайсына Кулиева или Карло Каладзе, Рыгора Бородулина или Мыколы Бажана, потому что тогда мы были еще одним народом.
А Ясная явилась в судьбе в час, когда распался Союз, пошли делиться писательские союзы, и Лев Николаевич позвал нас, чтобы устыдить и напомнить о собирательной роли русского слова. И сейчас, когда смотрю накопившиеся за четверть века "Яснополянские сборники", я опять слышу по-прежнему живые голоса Дмитрия Балашова и Владимира Маканина, Валентина Распутина и Леонида Бородина, Льва Аннинского и Гранта Матевосяна, которые естественно и живо соседствуют с теми, кто и сейчас каждую осень съезжается в Ясную, как птицы к родным гнездовьям.
Это хорошая лаборатория и школа ответственности и любви. Наверное, они, Михайловское и Ясная, и были тем государством, которое наградило нас с вами, Павел Валерьевич, своей высшей премией, так что уж теперь только держись и соответствуй.
Павел Басинский: Вы помните "оттепель"? Что для вас значило это время?
Валентин Курбатов: Что было "оттепельного" для меня, когда я съежился, увидев в "Правде" эти слова о "культе". Не сам, поди, а по чьим-то взрослым разговорам. Телевидения не было (я впервые увидел его на флоте), радио помалкивало (потом я узнаю, что доклад-то Хрущева и был напечатан лишь в 1989 году). В день смерти Сталина я вернулся из школы (уроки отменили) и, зарывшись в старые пальто и плащи на вешалке в коридоре, плакал от ужаса, потому что из-под двери холодом по ногам вытекала траурная музыка…
Потом потихоньку все стало заживать, и уже застревали в памяти частушки "Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков". Но время как будто как жило, так и жило (у подростков другое летосчисление). Беспокойно было только оттого, что прошла, как мы слышали, амнистия и, видно, первыми из тюрем выпустили уголовников (с политическими-то еще разбирайся!), и только и было слышно в очередях - там зарезали, там ограбили. Ну да, ведь и край-то родной, уральский, в лагерях да тюрьмах, и они тогда как-то естественны.
Наверно, "оттепель" была оттепелью для Ильи Эренбурга, пустившего это слово в оборот, и для тех, кто знал "холод" времени. А в моем малом окружении ни слова о "врагах народа" и "черных воронках". Жили как жили. Лазили с ребятами на крышу Дома молодых специалистов на Ленина (очень было удобно) высматривать первый спутник (радио извещало, в какой час над каким районом страны он будет пролетать), конечно, казалось, что видели: "Вон! Вон!". Радовались полету Гагарина. Я в то время был наборщиком крейсерской типографии и складывал буковка в буковке (набор был ручной) какое-то очередное сообщение о новых успехах нашего корабля, когда радио голосом Левитана известило, что в космосе первый советский человек. Верстатка сама вылетела из рук, буквы брызнули врассыпную. Я метнулся на верхнюю палубу. Там уже растерянно метались другие ребята, не зная, куда деть энтузиазм: корабль шел к Новой Земле, и кругом было одно море, хоть искричись!
А читать - читали бондаревскую "Тишину", еще не зная, что она - "оттепель", аксеновские "Апельсины из Марокко", солженицынский "Один день…" - разные, как сама "оттепель". Это потом мы узнали, что жили при тирании, с зажатым ртом и еще при "наследниках Сталина", которые никак не хотели угомониться. И я вот отважно читал этих "Наследников" с флотской сцены, заслоняясь вырезкой из "Правды".
С этими "наследниками" только улыбнуться. Товарищ Маленков ведь "надавал пинков" не одному Берии, но после ХХ съезда только и было слышно, что Молотов, Каганович, Ворошилов собираются "сбросить Хрущева". А "примкнувший к ним Шепилов", как потом его будут звать во всех партийных документах, даже блеснул образностью (не зря ведь окончил до войны Институт красной профессуры), сказав, что Хрущев "надел валенки Сталина и начал в них "топать". Кто помнит Никиту Сергеевича, знают, что "топать" он действительно умел. Скоро группу назвали "антипартийной" и разогнали. Пройдет много лет. Однажды я буду вести вечер Виктора Петровича Астафьева в Ленинке. И по окончании ко мне подойдет породистый человек, попросит познакомить с Астафьевым и представится: "Дмитрий Трофимович". А я отзовусь: "Валентин Яковлевич". Он продолжит: "Шепилов". А я добавлю: "Курбатов". Видя мое неразумие, он расшифрует: "Примкнувший к ним". Оба улыбнемся, и я поведу его знакомить с Виктором Петровичем. Об этом я писал в своей книжке "Подорожник" и тут повторю только, что, когда я протянул ему уже заведенную тогда книжку автографов и отвел ему чистую страницу, он улыбнулся: "Нет, уж я в своем жанре", - и подписался прямо под автографом Виктора Петровича. "Примкнул".