Правила жизни композитора и дирижера Игоря Стравинского
Я не знаю, почему я стар, и должен ли я был стать старым. Всю жизнь я думал о себе как о «самом младшем», а теперь я вдруг читаю и слышу о себе как о «старейшем».
Надежными стоит считать только друзей того поколения, которые уже не могут стать нашими соперниками.
Я продолжаю думать о Достоевском как о самом великом русском писателе после Пушкина. Теперь, когда считается, что человек определяет свое лицо, выбирая между Фрейдом и Юнгом, Стравинским и Шёнбергом, Достоевским и Толстым, я – достоевскианец.
Что касается моих детских лет, то это был период ожидания момента, когда все и вся, связанные с ними, я смог бы послать к черту.
Однажды концертмейстер Вольф-Израэль смело одолжил папироску у самого Римского-Корсакова и передал мне ее со словами: «Вот композиторская папироска». Как бы то ни было, но я выкурил ее: я не храню засушенных сувениров в своих книгах.
Время не проходит, проходим только мы.
В Ницце началась автомобильная стадия моей жизни. И закончилась. Я считал себя хорошим водителем, но никогда не водил машину в Париже и никогда не отваживался водить ее в США, где, так или иначе, моя жизнь перешла в аэроплановую стадию.
Я хотел бы подвергнуть все оперы Штрауса любому наказанию, уготованному в чистилище для торжествующей банальности.
Пчелы всегда интриговали меня – они внушали мне благоговение и ужас, но я никогда не пытался воспроизвести их в своих сочинениях и не испытывал с их стороны никакого влияния, если не считать того, что вопреки совету Галена пожилым людям я ежедневно съедаю порцию меда.
Что бы ни возбуждало мой интерес, что бы я ни любил, я хотел бы все переделать на свой лад. Может быть, я описываю редкую форму клептомании?
Люди кричали: «Кощунство! Классики принадлежат нам. Оставьте их в покое». Мой ответ им всем был и остается неизменным: вы «почитаете», а я люблю.
Когда я работаю над словом в музыке, мои музыкальные слюнные железы возбуждаются звучаниями и ритмами слогов. «В начале было слово», – для меня буквальная истина.
В душе я специалист по подстриганию деревьев.
Композиторы комбинируют ноты. И это все. Как и в какой форме вещи этого мира запечатлелись в их музыке, говорить не им.
Я никогда не был безумно расточительным, хотя обещание нумизматических блаженств, вопреки утверждениям Дягилева, также никогда не являлось моим единственным светочем.
Будущее никогда не дает мне той уверенности в реальности, какую я получаю от настоящего.
В возрасте 14-15 лет я начал бунтовать против церкви и полностью отошел от нее. Это был разрыв, продолжавшийся почти три десятилетия. Сейчас я не могу оценить события, заставившие меня к концу этого тридцатилетия открыть в себе потребность в вере.
Я не могу оценивать свои записи по той причине, что я слишком занят новыми вещами, чтобы слушать их.
Рояль находится в центре моих жизненных интересов и служит точкой опоры во всех моих музыкальных открытиях. Каждая написанная мною нота испробована на рояле, каждый интервал исследуется отдельно, снова и снова выслушивается. Это напоминает замедленное движение или записи птичьего пения, воспроизведенные на малой скорости.
Единственно ценная критика должна осуществляться в искусстве и средствами искусства, то есть быть имитацией или пародией.
Современная музыка – это самая интересная из когда-либо написанной музыки, и настоящий момент – самый волнующий в истории музыки. Так было всегда. Точно так же, почти вся современная музыка плоха, и это тоже было всегда.
Конечно, я люблю всех моих детей и, как всякий отец, склонен предпочитать поздних и несовершенно сложенных.
Могу ли я говорить о «Жар-Птице», как исповедующийся автор, если отношусь к ней как критик чистой воды? Честно говоря, я критиковал ее даже в период сочинения.
Я дважды встречался с Муссолини. В первый раз мы говорили о музыке. Во второй раз он пробормотал что-то о моей автобиографии и обещал прийти на мой концерт. Я благодарен ему за то, что он не выполнил своего обещания.
В течение всей жизни я бывал ближе с женщинами, чем с мужчинами, и женское общество неизмеримо больше предпочитаю мужскому. В этом я скорее представитель романской расы, нежели англо-саксонской расы, и терему отдаю предпочтение перед английским клубом.
Феномен, называемый любовью, есть единение творческих натур.
Семьдесят пять лет назад, ребенком, оставшись один в своей комнате, я однажды увидел в зеркале вместо себя моего отца, и моя и без того уже сильно развитая отцебоязнь превратилась в зеркалобоязнь. Полагаю, что чистилище будет наполнено многомерными зеркалами.
Гоголь умер пронзительно крича, Дягилев умер смеясь, но Равель умирал постепенно. Это хуже всего.
