В России появился выбор и нет тирана, — мнение
Писатель и публицист Дмитрий Ольшанский — о том, почему в России все не так плохо, как может показаться.
Почему у нас все не так плохо, как нам кажется.
У нас нет смертной казни
Вообще. Ни для кого. Уже двадцать лет. Это — большое дело. И этот факт трогательно контрастирует с пошлыми разговорами о том, что мы, мол, живем при новом тоталитаризме, под властью кровавой диктатуры, etc.
У нас все меньше людей сидит в тюрьме
В 2000 году, когда начался «кровавый режим», сидело больше миллиона, сейчас — 630 тысяч. А это не просто 40% разницы, это значит, что тюремной культуры — вроде бы неизбывно родной — становится все меньше и меньше.
У нас стало намного меньше абортов
В 2000 году их было больше двух миллионов. За эти семнадцать лет — их стало меньше на миллион. Эту цифру не нужно комментировать — она сама все говорит.
У нас однородная страна
За вычетом этнических анклавов, Россия почти мононациональное государство — у нас больше русских, чем латышей в Латвии или евреев в Израиле.
И этой стране больше не грозит социальная пропасть вроде «город vs. деревня» и «буржуи vs. народ». Кроме полупроцента самых богатых и секты свидетелей приличного человека, все остальные — кто лучше, кто хуже, — но живут более-менее в одном мире, и новую гражданскую войну устраивать незачем и некому.
У нас пожилая страна
Об этом принято говорить как о чем-то плохом. Якобы всеобщая молодежность — упорно насаждаемая пропагандой — это что-то хорошее.
На самом деле, нет ничего хуже и опаснее для общества, чем толпы агрессивных молодых мужчин, томящихся от чего-то мутно-неопределенного, где-то между безработицей, дезертирством, желанием нехорошо развлечься и скучающей сексуальностью.
У нас нет тирана. А мог бы быть
Очевидно, что Путин, уже много лет обладающий сталинскими полномочиями, мог бы и разгуляться как следует, если бы хотел, — но он не хочет.
Видно, что Путин — человек «скучный», и меньше всего на свете его тянет насильственно переделывать Россию и упиваться своей властью, дрессируя окружающих.
Ему нравится совсем другое — международные саммиты, спорт, экзотические путешествия, — и слава Богу.
Мы уже не знаем, что такое труд
На протяжении бесконечных столетий русские люди занимались тяжелым и принудительным физическим трудом — сначала аграрным, а потом и промышленным. Принуждали и государство, и сама жизнь — другая работа была только для абсолютного меньшинства.
И только с конца двадцатого века, наконец, можно вздохнуть, перестать копать канаву и заняться чем-то условно-приблизительным.
Например, стать охранником и сидеть на стуле, глядя в никуда пустыми глазами. Или закончить бессмысленный «факультет пиара» и «связывать с общественностью» каких-нибудь жуликов. Но не возить тачку. Ну разве это не прекрасно?
У нас есть европейская семья
Можно сколько угодно слушать депутата Мизулину и разного рода «уполномоченных по правам человека» из кавказских республик, но есть очевидность: русские в двадцать первом веке — это не забитый живущими друг у друга на голове барак (общежитие, изба) с азиатскими представлениями вроде «забеременела — шлюха» или «десять родили — пять умерло, бывает», а мама, папа и один, ну, максимум два ребенка в более-менее человеческой квартире. Или мама и ребенок. Или мама, бабушка и ребенок.
В любом случае, это свободное пространство — и физически, и морально. И это пространство, в котором все более ценной становится жизнь — это видно хотя бы по тому, что служба в армии, которая в прежнем СССР длилась три года, а потом два, теперь сокращена до одного года — и нынешние военные упражнения происходят уже без призывников. Никто больше не хочет ссориться с матерями.
Наше начальство медленно цивилизуется
После страшного социального обвала 1917 и 1929 года нами правили люди малограмотные — они с трудом умели связно говорить, писать и читать, и их единственным карьерным достоинством было звериное чутье. Еще в девяностые годы количество колхозных дегенератов среди начальников зашкаливало.
Нынешнее правящее поколение — первое городское. Уже нормально, что человек, занимающий высокую должность, может свободно говорить на другом языке или прочесть и понять длинный текст (не ориентируйтесь на Англию и Францию, это пустое, это чужая история, ориентируйтесь на деколонизацию ЮАР и Зимбабве, вот это нам намного ближе).
И есть шанс, что в двадцатые-тридцатые годы разницы между средним молодым чиновником здесь и в Европе — почти не будет.
Наши люди медленно становятся гражданами
В отличие от крепостных крестьян, которых освободили без земли, и они долго еще должны были платить за нее, — советских людей освободили с приватизированными квартирами и дачами. Эта скромная (а иногда и не очень) собственность была первым кирпичом новой жизни — и, пока был только он, этот кирпич, все человеческое в России так и заканчивалось за забором или закрытой дверью.
Но теперь — и с каждым годом все больше и больше — обнаруживается людей, которые хотят бороться за что-то общее. Памятник, парк, чье-то вызволение из зиндана, сбор денег кому-то в помощь.
Понятно, что все это — пока что не имеет отношения к политике, а когда имеет — жулики вроде Навального или Ходорковского пытаются как-нибудь прислониться. Но процесс идет.
У нас есть выбор
А это самое главное. Дело в том, что и в Российской Империи, и в Советском Союзе человек был как бы «заранее распределен» — сословиями и религиями, планами и анкетами, — и ему стоило больших трудов переломить, пережать это распределение и выстроить свою жизнь так, как он хочет.
Теперь не то. Последние лет тридцать — впервые в русской истории — мы можем делать то, что хотим.
Уйти в лес, уйти в монахи, эмигрировать, хвалить Путина, проклинать Путина, жить одному, вдвоем, втроем, коммуной, сектой, пахать, писать колонки, держать бензоколонки, разыгрывать Бородинское сражение, зарабатывать миллионы, жить на пенсию родителей и смотреть телевизор, выбросить телевизор, читать Льва Толстого или роман «Попаданцы атакуют», не читать ничего.
И единственный ограничитель теперь — это только вечные проблемы жизни на свете: бедность и старость, трусость и тупость, любовь и безразличие, тоска и смерть.
Нет, я не говорю, что у нас все хорошо.
Но — не так уж плохо.