"Он так боялся фальши": Петр Фоменко в воспоминаниях своих учеников

13 июля исполняется 85 лет со дня рождения режиссера и педагога Петра Фоменко. Зрители называли его "мастером театрального хулиганства", а близкие очень просто – Фомой. Сам он не любил излишнего внимания. "Публичность очень соблазнительной бывает. Во второй половине жизни мне удавалось ее избегать. А в первой – не было опасности", – говорил режиссер. Редакция m24.ru пообщалась с актерами "Мастерской Петра Фоменко". Евгений Цыганов, Полина Агуреева, Ирина Горбачева и Вера Строкова вспомнили, каким был их мастер.

Евгений Цыганов О свободе и поколении шестидесятников У Петра Наумовича было слово – "малокровие". Слово было ругательное. Я помню, он приходил на репетицию, присаживался, и было ощущение, что он себя неважно чувствует. А уже через 20 минут он лез на подоконник, карабкался по какому-то канату, раскачивался на стуле прямо на столе, и все вокруг его пытались ловить, чтобы он оттуда не навернулся. Фоменко принадлежал к такой породе людей, которых сейчас встретить уже сложно. Он же был из поколения шестидесятников. Они страшно зажигали. Для них странность, неправильность были своеобразным шиком. Наверное, это какое-то невыносимое желание свободы. О "Бесприданнице" и сложных ролях Он позволял себе делать спектакли, нацеленные не на результат, а на процесс. Он понимал, что в процессе работы артист должен как-то вырасти. Я играю Карандышева в "Бесприданнице" больше 10 лет и понимаю, что есть какие-то вещи, до которых я все еще не дотягиваю. Как у вокалистов есть ноты, которые им очень сложно, почти невозможно взять. Фоменко осознанно давал артистам роли, которые им будет непросто сыграть. О мнении первокурсника Не всегда было понятно, играет Петр Наумович или действительно так себя ощущает. Вот, например, он появлялся в коридоре ГИТИСа, с прищуром рассматривал всех, кто попадался у него на пути, а потом мог подойти и спросить "Ты "Чичикова" смотрел?" Это был его новый спектакль. Я говорю: "Да, конечно, смотрел". А он: "Ну и как?" И я так тогда растерялся. Я, 18-летний первокурсник, который не сделал еще ни одной работы, должен высказаться по поводу спектакля своего мастера. Но самое удивительное, что ему было действительно интересно, что я думал про его работу. В этом не было ни позы, ни провокации. О русском мате Я никогда не слышал от Петра Наумовича откровенного мата, он до такого при всей своей эмоциональности не опускался. Я не то чтобы какой-то ярый противник мата, просто Фоменко любой оборот мог до такой степени вывернуть и так его поэтизировать, что получалось в сто раз точнее. О препятствиях на сцене Когда у нас что-то шло наперекосяк, у него это вызвало настоящий восторг. Он говорил: "Полюбите препятствия на сцене". На фразу "У меня тут находка" он отвечал: "Давайте все находки – в бюро находок". Потому что все, что придумано заранее, часто на сцене не работает. Мне казалось всю жизнь, что я не люблю учиться. Я умничал с детства, думал, что я и так все знаю лучше других. Так получилось, что жизнь подарила мне настоящего мастера и учителя. И я благодарен судьбе за это. Но сам Петр Наумович говорил: "Кто чей учитель, а кто чей ученик – покажет время". Вера Строкова О бабушкином характере На вступительных я так волновалась, что после прочтения каждого стихотворения или прозы мне нужно было немного походить. И Петр Наумович спрашивал: "А куда это она все время ходит?" По характеру, да и по возрасту, он был очень похож на мою бабушку, с которой мы были близки. Она тоже человек военного времени, москвичка. И у них в характере было что-то общее, какая-то брызжущая энергия. Сразу видно, когда человек очень много пережил. В нем была стойкость, чувство юмора, бодрость и мудрость. О шампанском и визитке Он говорил: "Вера, от вас исходит ощущение света и болезни". После спектакля "Арденский лес" на день рождения Петр Наумович подарил мне бутылку шампанского и визитную карточку. На обратной стороне было написано: "Когда уйдешь ты, я тебя убью-убью-убью. А почему? Да потому что надо-надо-надо еще побыть". Это переделанные стихи из моей роли. О запретах Он нанес мне психологическую травму. Это шутка, конечно. Но он всегда повторял, что нужно обязательно во всем сомневаться. Ты абсолютно уверен, ты дошел до стопроцентной степени уверенности… И в этот самый момент начни во всем сомневаться. Нельзя было опаздывать, уходить с репетиций, есть на репетициях, хотеть пить или спать. Нельзя было, но все это делали. О кетчупе на спине Он шикарно одевался, носил красивые кашне и вельветовые рубашки. Но в то же время – сажал пятна, прожигал эти красивые рубашки сигаретами, а на очках у него висел кусочек оторванного скотча. Как-то в буфете он так сильно тряс кетчупом, что попал себе на спину. Так что у него был кетчуп на спине. И, думаю, что он об этом знал. Он во все это играл, ему тоже это было весело. Ирина Горбачева О самолюбовании на сцене Как-то я позволила себе немного лишнего: показывала отрывок "Двое на качелях" и с некой сатирой отнеслась к слову "хотя". Я его выделила, по тексту этого делать было не нужно, так что мое "хотя" прозвучало как издевательство. До сих пор не понимаю, как это пришло мне в голову. После спектакля был разбор. Я не помню, что именно говорил Петр Наумович, но разобрал он меня буквально по косточкам. Я просто не могла пошевелиться, мне было так стыдно, я никому не могла смотреть в глаза, а вечером пришла домой и разрыдалась. Он открыто меня не ругал, но говорил о тенденциях, которыми я могу страдать. В основном, это было связано с самолюбованием на сцене. Через несколько дней после злополучного разбора ко мне подходит Петр Наумович и говорит: "Ирин, а вообще мне понравилось, как вы себя бросали в этой работе. Думаю, стоит продолжить". Можно сказать, Петр Наумович меня обнулил: все мои представления о профессии актера, о себе, о театре. И это было действительно необходимо. О поездке в Париж Мы с моим тогда будущим мужей Гришей решили поехать к друзьям в Париж на Новый год: ни он, ни я там еще не были. Билеты купили на 27 декабря. А в театре в это время мы выпускали "Театральный роман", и было непонятно, до какого числа мы репетируем: до 26 или до 28 декабря. В любом случае, мне нужно было отпроситься у Петра Наумовича. Было так страшно, что я этот разговор все время откладывала, и вот уже 26 декабря, я к нему осторожно подхожу, объясняю ситуацию и зачем-то вру про то, что мы едем всего на пять дней – на деле выходило больше. И тут он начинает считать и, дойдя до 31-го продолжает: "Потом первое, второе, третье…" И без паузы: "Ира, первым делом на кладбище, потом Елисейские поля, а если пойдете в "Комеди Франсез" скажите, что от меня…" Он часто звонил по телефону: я сначала боялась брать трубку, а потом боялась перезвонить. Почему-то по телефону он всегда говорил мне: "Ирина, вы не уходите из театра, потерпите, бывают разные времена". О спешке и парадоксах Фоменко Петра Наумовича любили, уважали, почитали, боялись. Возможно, это странно прозвучит, но он был как пророк: мог видеть то, что остальные не видели. Я не про предсказания говорю, а про какое-то очень тонкое восприятие других людей. Он несколько раз говорил мне: "Ира, не спешите". Причем речь идет не только про театр, но и вообще про жизнь – я всегда тороплюсь и чаще всего из-за этого проигрываю. Моя горячность мне мешает и в жизни, и в театре. Рассмешить его могло что угодно, любой парадокс, причем он видел его там, где его не видели другие люди. Вот он смеялся, а ты толком и не понимал, над чем. Возможно, он просто что-то услышал в интонации. Он много с нами разговаривал о жизни в целом, о профессии. На последнем сборе труппы он сказал: "Нас стало так много, что одной любви уже недостаточно, нужно терпение". Полина Агуреева О Моцарте и фальши "Большой человек". Это первое, что я подумала, когда увидела Петра Наумовича. В нем сразу чувствовалась личность, это очень объемное ощущение. Я обратила внимание на его глаза – очень пронзительный взгляд. Я тогда сразу поняла: хочу учиться только у этого человека. Фоменко обращал внимание не только на то, как ты играешь, поешь или танцуешь, он пытался разглядеть человека. Я, как все актеры, поступала сразу в несколько театральных училищ. Петр Наумович был единственным, кто спрашивал, что ты читаешь, какие ты любишь фильмы, какую музыку слушаешь. У Петра Наумовича была патологический страх фальши. Патологический, я не преувеличиваю. Когда он меня спросил: "Какую музыку ты любишь слушать?", я ответила: "Моцарта". Он сморщился сразу, потому что не поверил, что это искренне, подумал, что я это сказала, чтобы понравиться. Смешно, но мы действительно в машине слушали моцартовскую 25-ю симфонию, когда папа вез меня на это прослушивание. О человеке с адом внутри С ним всегда можно было находиться в диалоге. Он мог внимательно просмотреть всю сцену, не сделать ни одного замечания, но в конце заключить: "А теперь можно то же самое, только по-настоящему?" Мы с ним спорили, могли что-то свое предложить. Для меня это безумно важно. Однажды на репетиции в пылу спора Петр Наумович сказал: "Я вас ненавижу, но вы правы!" Вот чего мне сейчас не хватает, так это диалогов с Петром Наумовичем. В нем было столько парадоксальности. Я всегда говорю, что он был человеком с адом внутри: ему с самим собой было очень сложно. И строить отношения с ним было тоже непросто. Но за этой сложностью всегда была глубина, неприятие фальши, мучительный поиск сути вещей. И это навсегда притягивало к нему. Об интонациях Он как-то рассказывал, что у него во МХАТе был педагог, который заходил в аудиторию, закрывал дверь, чтобы никто не слышал, и говорил: "Давайте поинтонируем". В театре это считается дурным тоном – интонирование. А Петр Наумович всегда говорил, что интонация – это бог театра. Он очень четко выстраивал интонации, для него были важны музыка и тон роли. О коротком разговоре на повышенных тонах У нас были с ним неровные отношения. Я всегда шучу, что это была "романная форма отношений". В институте он мне сделал замечание, которое я всю жизнь вспоминаю: "Не натрите, Полина, себе мозоли о свою чувственность". Только один раз в жизни Петр Наумович повысил на меня голос. У меня был сложный период в жизни, я как-то замкнулась в себе, и из-за этого на репетиции не получалось услышать его. И в какой-то момент он резко сказал: "Да "Что с тобой происходит?!" У меня потекли слезы, и жесткость Петра Наумовича мгновенно испарилась: он умел чувствовать боль другого человека, и становился от этого каким-то беззащитным. Петр Наумович очень дорогой для меня человек. Учитель, рядом с которым можно было расти. Он говорил: "Не важно, как идти, от внутреннего внешнему или от внешнего к внутреннему. Главное – идти".