Ноябрь 1917: состояние Зимнего дворца и винные погромы
0
На "проекте 1917" опубликована любопытная статья 100-летней давности - о потерях и ущербе в интерьерах Зимнего Дворца в ходе революционного полугодия, включая штурм. Причём автор очень примечательный - Лариса Рейснер, знаменитая "валькирия революции", которая была в комиссии по оценке ущерба и присутствовала при осмотре. Статья была опубликована в "Новой Жизни" 11 (24) ноября 1917, оппозиционной большевикам газете, где главным колумнистом был знаменитый Максим Горький. Кстати, этот же день 24 ноября ознаменовался эпическим декретом об отмене титулов, званий и погон: т.е. с этого момента юридически перестали существовать князья, графья, "вашблагородия" и прочая имперская иерархия. Остались только "граждане Российской республики".
Впрочем, давайте почитаем статью Ларисы целиком.
[...] Вечером занесенный первым ноябрьским снегом дворец кажется нетронутым, так же безмятежна белая площадь, за сквозными воротами у костров греется стража, автомобиль, став у строгих металлических дверей, громко дышит и блестит беспокойными фарами. Едва стукнет замок, за створками мелькнет быстрая тень, — и опять надолго гордое невозмутимое спокойствие.
И внутри никакие разрушения, разбитые окна, сорванные рамы — ничто не отнимет у этой постройки плавный ход ее галерей, соразмерность стен и потолков, полукруги зал и, прежде всего, изумительное, единственное в мире расположение тени и света. На пороге каждой комнаты вы сразу замечаете окна: они высоки и цельны, и каждое с тяжелыми складками кружева или сукна, отодвинутыми на две стороны, напоминает сцену, живую открытую сцену.
Все остальное — камин, люстры, мебель, возведены и поставлены так, чтобы со всякого места зрителю открывалась новая перспектива, свой собственный кусок декорации: бледного неба, Невы, Биржи и крепости. Концертные и бальные залы, вечерние и ночные комнаты из золота и малахита лежат в сердцевине здания. Круглые, накрытые куполом, сосредоточенные и замкнутые в себе.
Зеркала заменяют здесь то, что для внешних, наружных покоев делают окна. Всякая связь со внешним миром разорвана, город бесконечно далек, ни один из его гудков и колокольных звонов сюда не проникает. Как на дне морском, покоится жемчужная ротонда посреди призрачного царства лестниц, коридоров и зал. Зеркала, которыми она переполнена, дробят искусственный свет, как сонные, соленые, к самому дну прижатые воды.
Там, где жили цари последние пятьдесят лет, очень тяжело и неприятно оставаться. Какие-то безвкусные акварели, бог знает кем и как намазанные портреты, модного стиля «модерн» мебель — всему этому трудно поверить в жилище, построенном для полубогов. Какие буфеты, письменные столы, гардеробы! Боже мой! Вкус биржевого маклера «из пяти приличных комнат», с мягкой мебелью и альбомом родительских карточек. Как хочется собрать весь этот пошлый человеческий хлам, засунуть его в царственный камин и поджечь все вместе во славу красоты и искусства добрым старым флорентийским канделябром.
Впрочем, кляксы безвкусия попадаются и в александровскую эпоху. Между уборной Александра II, по тайной лестнице, ведущей к фрейлинам, есть маленькая комната, которую не раз проходили, пряча лицо за вуалью и плащом. Вся она полна обнаженных тел. Венеры, Дианы и Цереры, музы и пастушки, плясуньи и маркизы собраны в один душный гарем. Эрмитаж будет гордиться этой коллекцией. Ее украшает подлинный Ватто, Фрагонар и Буше. Однако на самом видном месте зияют две французские картины — ничего не стоящие, аляповатые и грубые, на которых «ню» выставлено, как в мясной лавке. Просто — гадость. Мало того: все рамы двойные, и за целомудренными, величавыми богинями спрятаны маленькие, нечистые игрушки. Все это остатки старинного варварства, и его следы видны повсюду. Но перейдем к тому, что попорчено теперь и недавно.
Первые дни революции мало повредили дворцу. Несколько разбитых стекол, вот и все. Но затем в дом Растрелли въехал Керенский. Лучшие комнаты, самые строгие музейные залы он занял под бюро печати, канцелярию, словом, присутственное место. Все осталось нетронутым, но все затерто, закурено, зашаркано, оглушено пишущими машинками и закапано чернилами.
В десяти покоях, выходящих на площадь, — водворился караул. Его меняли чуть не каждый день (наш премьер никому не доверял свою особу), и каждый новый отряд хозяйничал по-своему. Грязные тюфяки на полу, продырявленные картины, бутылки и бутылки, и все это не где-нибудь, но вокруг самой «особы», на ее глазах и с ее ведома.
О частной жизни Керенского во дворце, о бесчисленных признаках бестактности по отношению к собственности Романова мы не станем здесь говорить. Бог с ним. Все это дурно пахнет. Но вот мелочь, пустяк, а какой характерный. У Николая II был собственный бильярд. При отъезде в Тобольск шары слоновой кости, как личное имущество, были уложены и приготовлены к отправке. Министр приказал их вернуть и, как говорят сторожа, «собственноручно изволили забавляться».
И так во всем. Начиная с уборной и кончая библиотекой. Мы бы хотели знать, зачем вообще нужно было вселяться в Зимний дворец? Зачем нужно было есть и спать по-царски, попирать ногами изящество, роскошь и богатство, которыми имеет право распоряжаться только народ, которые принадлежат будущему, как Музей Александра III, как Эрмитаж и Третьяковская галерея. Не будь Керенского во дворце, народный гнев не тронул бы ни одной безделушки.
Разве премьер не знал, что каждую минуту политическая борьба может его сбросить если не с кресла, то со стула Николая II, что он подвергает величайшей опасности сокровища искусства, посреди которых он осмелился жить. Так и случилось. Толпа искала Керенского — и нашла на своем пути фарфор, бронзу, картины, статуи и все это разбила. Если заяц бежит от охотников в хрустальный магазин, он ведет за собой свору, которая придет по его следам и все перебьет.
Тут ничего неожиданного нет. Кабинет Александра II, молельня и т. д. превращены в кучу осколков; мундиры, бумаги, ящики столов, подушки, пастель — все решительно искрошили. Каким-то чудом уцелело под стеклом генеалогическое дерево с миниатюрными портретами на конце расщепленных ветвей. Странно его видеть над всеобщим погромом. Оно возвышается такое бледное, такое хрупкое.
На первый взгляд очень странно отношение ко всему случившемуся придворных лакеев, сторожей и администрации. Никто из них не покинул дворец во время обстрела. Много ценного сохранено только благодаря мужеству и порядочности этих людей. К новому хозяину они относятся очень терпимо, и хотя большевистские комиссары со своими ружьями, сапогами и манерами кажутся выходцами с того света посреди порученного им дворца, — их ценят за безусловную честность и полное отсутствие личных претензий, которыми «выскочка» так оскорблял и унижал слуг, привыкших к настоящей барской палке. «Изволили много душиться, а душка своего не было-с». Так холопская наблюдательность подвела итоги Керенскому.
Но еще более опасное внимание черни привлекает в Зимний дворец уже не «особа», но на этот раз огромные винные погреба. Их завалили дровами, замуровали сперва в один кирпич, потом в два кирпича, ничего не помогает. Каждую ночь где-нибудь пробивают дыру и сосут, вылизывают, вытягивают, что возможно. Какое-то бешеное, голое, наглое сладострастие влечет к запретной стене одну толпу за другой. По ним стреляют, их убивают, как собак, их позорит молва, а они только жмутся и на четвереньках, на животе ползут, ползут и ползут. Рабочие, матросы обещали разнести все здание, если не прекратится низменное паломничество. И они правы. Лучше гибель чего угодно, чем зрелище ненасытного, болезненного обжорства, совершаемого в дни величайшей русской революции. Со слезами на глазах рассказывал мне фельдфебель Криворученко, которому поручили защищать злосчастные бочки, о том отчаянии, о полном бессилии, которое он испытывал по ночам, защищаясь один, трезвый, со своим немногочисленным караулом против настойчивого, всепроникающего вожделения толпы. Теперь решили так: в каждое новое отверстие будет поставлен пулемет.
* * *
Здесь интересно, конечно, то, как описывается пребывание Керенского в Зимнем в межреволюционье.
Но ещё более любопытно описание винных погромов, которые красногвардейские отряды пытались локализовать.
На эту тему у известного художника-перевёртыша И.А. Владимирова есть яркая картина:
Смотрите, Владимиров - как истинный творческий интеллигент - пририсовал здесь к реальной канве событий только одну деталь: повязки красной гвардии. Дескать, большевички громили и пили! В то время как статья (в газете, весьма критический настроенной к победившим большевикам) нам говорит о том, что они как раз пытались бороться с этой стихией.
Этот кульбит объясняется просто: тогда художник Владимиров был в "контрах" с новой властью и переметнулся к большевикам только в октябре 1919-го - когда увидел, что они побеждают. И поэтому старался в своих картинах конца 1917 - первой половины 1919-го изображать их идиотами с дебилистическими лицами, этакими монстрами :)
Ну а что касается самой Ларисы Рейснер, она умерла от тифа в возрасте всего лишь 30 лет в 1926 году, выпив стакан сырого зараженного молока. А в момент написания этой статьи ей было только 22.
По теме, для дополнительного чтения:
Красный 1917-й: юбилейная выставка в Эрмитаже
Выставка про 1917-й в Эрмитаже. Судьба Зимнего дворца
periskop
Впрочем, давайте почитаем статью Ларисы целиком.
[...] Вечером занесенный первым ноябрьским снегом дворец кажется нетронутым, так же безмятежна белая площадь, за сквозными воротами у костров греется стража, автомобиль, став у строгих металлических дверей, громко дышит и блестит беспокойными фарами. Едва стукнет замок, за створками мелькнет быстрая тень, — и опять надолго гордое невозмутимое спокойствие.
И внутри никакие разрушения, разбитые окна, сорванные рамы — ничто не отнимет у этой постройки плавный ход ее галерей, соразмерность стен и потолков, полукруги зал и, прежде всего, изумительное, единственное в мире расположение тени и света. На пороге каждой комнаты вы сразу замечаете окна: они высоки и цельны, и каждое с тяжелыми складками кружева или сукна, отодвинутыми на две стороны, напоминает сцену, живую открытую сцену.
Все остальное — камин, люстры, мебель, возведены и поставлены так, чтобы со всякого места зрителю открывалась новая перспектива, свой собственный кусок декорации: бледного неба, Невы, Биржи и крепости. Концертные и бальные залы, вечерние и ночные комнаты из золота и малахита лежат в сердцевине здания. Круглые, накрытые куполом, сосредоточенные и замкнутые в себе.
Зеркала заменяют здесь то, что для внешних, наружных покоев делают окна. Всякая связь со внешним миром разорвана, город бесконечно далек, ни один из его гудков и колокольных звонов сюда не проникает. Как на дне морском, покоится жемчужная ротонда посреди призрачного царства лестниц, коридоров и зал. Зеркала, которыми она переполнена, дробят искусственный свет, как сонные, соленые, к самому дну прижатые воды.
Там, где жили цари последние пятьдесят лет, очень тяжело и неприятно оставаться. Какие-то безвкусные акварели, бог знает кем и как намазанные портреты, модного стиля «модерн» мебель — всему этому трудно поверить в жилище, построенном для полубогов. Какие буфеты, письменные столы, гардеробы! Боже мой! Вкус биржевого маклера «из пяти приличных комнат», с мягкой мебелью и альбомом родительских карточек. Как хочется собрать весь этот пошлый человеческий хлам, засунуть его в царственный камин и поджечь все вместе во славу красоты и искусства добрым старым флорентийским канделябром.
Впрочем, кляксы безвкусия попадаются и в александровскую эпоху. Между уборной Александра II, по тайной лестнице, ведущей к фрейлинам, есть маленькая комната, которую не раз проходили, пряча лицо за вуалью и плащом. Вся она полна обнаженных тел. Венеры, Дианы и Цереры, музы и пастушки, плясуньи и маркизы собраны в один душный гарем. Эрмитаж будет гордиться этой коллекцией. Ее украшает подлинный Ватто, Фрагонар и Буше. Однако на самом видном месте зияют две французские картины — ничего не стоящие, аляповатые и грубые, на которых «ню» выставлено, как в мясной лавке. Просто — гадость. Мало того: все рамы двойные, и за целомудренными, величавыми богинями спрятаны маленькие, нечистые игрушки. Все это остатки старинного варварства, и его следы видны повсюду. Но перейдем к тому, что попорчено теперь и недавно.
Первые дни революции мало повредили дворцу. Несколько разбитых стекол, вот и все. Но затем в дом Растрелли въехал Керенский. Лучшие комнаты, самые строгие музейные залы он занял под бюро печати, канцелярию, словом, присутственное место. Все осталось нетронутым, но все затерто, закурено, зашаркано, оглушено пишущими машинками и закапано чернилами.
В десяти покоях, выходящих на площадь, — водворился караул. Его меняли чуть не каждый день (наш премьер никому не доверял свою особу), и каждый новый отряд хозяйничал по-своему. Грязные тюфяки на полу, продырявленные картины, бутылки и бутылки, и все это не где-нибудь, но вокруг самой «особы», на ее глазах и с ее ведома.
О частной жизни Керенского во дворце, о бесчисленных признаках бестактности по отношению к собственности Романова мы не станем здесь говорить. Бог с ним. Все это дурно пахнет. Но вот мелочь, пустяк, а какой характерный. У Николая II был собственный бильярд. При отъезде в Тобольск шары слоновой кости, как личное имущество, были уложены и приготовлены к отправке. Министр приказал их вернуть и, как говорят сторожа, «собственноручно изволили забавляться».
И так во всем. Начиная с уборной и кончая библиотекой. Мы бы хотели знать, зачем вообще нужно было вселяться в Зимний дворец? Зачем нужно было есть и спать по-царски, попирать ногами изящество, роскошь и богатство, которыми имеет право распоряжаться только народ, которые принадлежат будущему, как Музей Александра III, как Эрмитаж и Третьяковская галерея. Не будь Керенского во дворце, народный гнев не тронул бы ни одной безделушки.
Разве премьер не знал, что каждую минуту политическая борьба может его сбросить если не с кресла, то со стула Николая II, что он подвергает величайшей опасности сокровища искусства, посреди которых он осмелился жить. Так и случилось. Толпа искала Керенского — и нашла на своем пути фарфор, бронзу, картины, статуи и все это разбила. Если заяц бежит от охотников в хрустальный магазин, он ведет за собой свору, которая придет по его следам и все перебьет.
Тут ничего неожиданного нет. Кабинет Александра II, молельня и т. д. превращены в кучу осколков; мундиры, бумаги, ящики столов, подушки, пастель — все решительно искрошили. Каким-то чудом уцелело под стеклом генеалогическое дерево с миниатюрными портретами на конце расщепленных ветвей. Странно его видеть над всеобщим погромом. Оно возвышается такое бледное, такое хрупкое.
На первый взгляд очень странно отношение ко всему случившемуся придворных лакеев, сторожей и администрации. Никто из них не покинул дворец во время обстрела. Много ценного сохранено только благодаря мужеству и порядочности этих людей. К новому хозяину они относятся очень терпимо, и хотя большевистские комиссары со своими ружьями, сапогами и манерами кажутся выходцами с того света посреди порученного им дворца, — их ценят за безусловную честность и полное отсутствие личных претензий, которыми «выскочка» так оскорблял и унижал слуг, привыкших к настоящей барской палке. «Изволили много душиться, а душка своего не было-с». Так холопская наблюдательность подвела итоги Керенскому.
Но еще более опасное внимание черни привлекает в Зимний дворец уже не «особа», но на этот раз огромные винные погреба. Их завалили дровами, замуровали сперва в один кирпич, потом в два кирпича, ничего не помогает. Каждую ночь где-нибудь пробивают дыру и сосут, вылизывают, вытягивают, что возможно. Какое-то бешеное, голое, наглое сладострастие влечет к запретной стене одну толпу за другой. По ним стреляют, их убивают, как собак, их позорит молва, а они только жмутся и на четвереньках, на животе ползут, ползут и ползут. Рабочие, матросы обещали разнести все здание, если не прекратится низменное паломничество. И они правы. Лучше гибель чего угодно, чем зрелище ненасытного, болезненного обжорства, совершаемого в дни величайшей русской революции. Со слезами на глазах рассказывал мне фельдфебель Криворученко, которому поручили защищать злосчастные бочки, о том отчаянии, о полном бессилии, которое он испытывал по ночам, защищаясь один, трезвый, со своим немногочисленным караулом против настойчивого, всепроникающего вожделения толпы. Теперь решили так: в каждое новое отверстие будет поставлен пулемет.
* * *
Здесь интересно, конечно, то, как описывается пребывание Керенского в Зимнем в межреволюционье.
Но ещё более любопытно описание винных погромов, которые красногвардейские отряды пытались локализовать.
На эту тему у известного художника-перевёртыша И.А. Владимирова есть яркая картина:
Смотрите, Владимиров - как истинный творческий интеллигент - пририсовал здесь к реальной канве событий только одну деталь: повязки красной гвардии. Дескать, большевички громили и пили! В то время как статья (в газете, весьма критический настроенной к победившим большевикам) нам говорит о том, что они как раз пытались бороться с этой стихией.
Этот кульбит объясняется просто: тогда художник Владимиров был в "контрах" с новой властью и переметнулся к большевикам только в октябре 1919-го - когда увидел, что они побеждают. И поэтому старался в своих картинах конца 1917 - первой половины 1919-го изображать их идиотами с дебилистическими лицами, этакими монстрами :)
Ну а что касается самой Ларисы Рейснер, она умерла от тифа в возрасте всего лишь 30 лет в 1926 году, выпив стакан сырого зараженного молока. А в момент написания этой статьи ей было только 22.
По теме, для дополнительного чтения:
Красный 1917-й: юбилейная выставка в Эрмитаже
Выставка про 1917-й в Эрмитаже. Судьба Зимнего дворца
periskop