СПАСЕТ ЛИ РОССИЮ НОВЫЙ КУЛЬТ?
Поэты и художники черпают в истории вдохновение, ученые (настоящие, а не те, что обслуга начальства) — пытаются найти истину. Власть ищет в ней оправдание. Причем не столько прошлых ошибок и подлостей, сколько оправдание настоящих и будущих, а заодно и индульгенцию за них.
Великая Отечественная война сегодня в России вне критики. При этом, то, что она — история, вроде бы никем не оспаривается. Расхождения начинаются, когда кто-то говорит, что это только история, причем уже весьма отдаленная от большинства ныне живущих. Соответственно, надо бы изучать ее так же, как и другие события прошлого. То есть, скрупулезно и вдумчиво, как археологи исследуют и описывают египетские гробницы или скифские курганы — с киркой, лопатой и кисточкой, аккуратно занося все найденное в соответствующие научные работы. Это взгляд ученого-историка. Который, конечно, тоже может быть тенденциозным, но хотя бы гарантирован от откровенного вранья и мистификаций.
Однако такой взвешенный подход к истории Великой Отечественной для большинства россиян сегодня по ряду причин практически исключается. Во-первых, в силу ухудшения качества преподавания истории в школе. Что, в свою очередь, объясняется как техническими причинами (в частности, резким увеличением нагрузки на учителей, когда они вынуждены набирать по полторы-две ставки, дабы директора могли отчитаться о выполнении указов по доведению зарплат педагогов до среднего по региону уровня), так и идеологическими, о чем ниже.
В современной России идеологическая проблема истории вообще, и истории Отечественной войны в частности, состоит в том, что Великая Отечественная рассматривается властью не как прошлое со всеми его оттенками — от ужасного до великого, а как инструмент актуальной политики, с помощью которого под конкретные задачи форматируется сознание граждан.
Тут мы уже имеем дело не с историей как наукой о прошлом, а с Историей с большой буквы. С историей-памятником, гранитным монументом, о котором нельзя рассуждать и спорить, в который можно только безропотно верить и перед которым можно лишь благоговеть. То есть, история Великой Отечественной сегодня в России вновь превращается в объект религиозного поклонения и обязательный ритуал.
Тем, чье детство и юность пришлись на 1960-80-е годы, все это что-то очень напоминает. Сейчас в России мы наблюдаем попытку возрождения культа Великой Отечественной, который, как недавно очень точно заметил глава "Левада-центра" Лев Гудков, был создан отнюдь не в 1945 году Сталиным и даже не его преемником Никитой Хрущевым. Он появился только в 1965 году, накануне 20-летия Победы, когда генеральным секретарем ЦК КПСС был уже Леонид Брежнев.
Для чего это было нужно Брежневу через 20 лет после войны? Возможно, для того же, для чего это понадобилось и нынешней российской власти еще полвека спустя. Если присмотреться, параллели увидеть несложно. Тогда СССР, как и нынешняя Россия, находился в тупике — экономическом и идейном. А это значит, что под угрозой была и политическая система. То есть, власть правящего класса. В 1965 году старый советский бюрократический аппарат оказался у опасной развилки. Возможности экстенсивного развития на тот момент были практически исчерпаны. Десятки заводов-гигантов, гидро и атомных электростанций были построены, целинные земли — распаханы, а разнообразные очереди за продуктами и дефицитными товарами народного потребления только росли. Что в тех условиях надо было делать с экономикой руководству страны тогда было не очень понятно. Никаких свежих идей в этой сфере не было.
Возвращаться в военный коммунизм или в сталинизм советская элита уже не хотела, но и рынок с товарно-денежными отношениями пугали ее не меньше. Оставалось одно: законсервировать то, что есть.
При этом стагнация нуждалась в привлекательном для масс идейном обрамлении. Так возникла популярная и у нынешних власть имущих идея пропаганды "стабильности". Однако на деле эта стабильность проявлялась в постоянно ухудшавшемся экономическом положении, на чем, понятно, далеко не уедешь. Возрождать же революционный энтузиазм масс у дряхлеющей бюрократии желания не было, поскольку воспринятый серьезно, он мог привести к непредсказуемым для нее результатам.
Идея становления культа Памяти войны в этой тупиковой ситуации казалась почти идеальной. С одной стороны, она позволяла поддерживать народ в состоянии некоторой регулярно возбуждаемой партией и правительством экзальтации, благо что война действительно так или иначе прошла почти через каждую советскую семью. С другой, этот культ, включавший в себя и скорбь по жертвам, и восхищение героизмом воинов, и счастье от Великой Победы, был не только безопасен для власти, но и в значительной степени укреплял ее.
Публичные клятвы пионеров, комсомольцев и молодых солдат в верности памяти погибшим, обещание повторить их подвиг, если партия потребует — все это, во всяком случае, внешне, сплачивало "народ и партию" и было гарантом прочности существующей системы. Во всяком случае, советским лидерам так казалось...
Однако за фасадом этого образцово-показательного единства почти сразу же начинали появляться зримые признаки народного скептицизма и недоверия. Особенно усиливавшегося в такие, например, моменты, когда генсек награждал себя высшим полководческим орденом “Победа” или получал Ленинскую премию за “Малую землю” — написанную его помощниками книгу воспоминаний о войне (которую срочно ввели в школьную программу по литературе).
До поры недовольство этим либо не замечалось свыше, либо подавалось как исключение в железобетонном единстве советского народа. Или, на худой конец, объяснялось тлетворным влиянием Запада. Однако хватило всего нескольких лет после ухода из жизни того же Брежнева, чтобы стало ясно то, насколько непрочным оказался фасад этого показного единства, основанного на эксплуатации народной памяти о героях и жертвах войны. Ни помпезный культ, ни десятки тысяч памятников и мемориалов, ни сотни фильмов и книг (нередко действительно очень хороших), не спасли от разрушения Советский Союз.
Сегодня ситуация во многом напоминает ту, в которой оказалось брежневское руководство в 1965 году, с той только разницей, что дела идут гораздо хуже. В российской экономике сегодня не просто сокращение темпов роста, а серьезный спад. И это при том, что советский бюджет лишь на 10% зависел от мировых цен на энергоносители, а бюджет нынешней России — почти на 60%.
С идеологией и того хуже. Начальство усиленно синтезирует монархизм и коммунизм, но исключительно на уровне внешней символики: ни в первый, ни во второй оно возвращаться не собирается. Больше того, оно декларирует (и подтверждает эти декларации на практике), верность взятому четверть века назад курсу в либеральный, то есть, почти никакими социальными обязательствами не ограниченный капитализм.
Яркое подтверждение верности этим идеям мы увидели совсем недавно во время очередного телеобщения Владимира Путина с народом. Очень показателен в этом отношении был диалог президента с его другом, бывшим министром финансов РФ Алексеем Кудриным. Отвечая на критику экс-министра, Путин изложил все тот же, не меняющийся со времен Егора Гайдара джентльменский набор неолиберала: "… рецепты известны: нам нужносоздавать лучшие условия для работы бизнеса, нам нужно создавать лучшие условия для частных инвестиций,нам нужно совершенствовать свою кредитно-денежную политику...".
То есть, в экономической политике ничего не меняется — ее инструменты и цели остаются прежними. Государство — лишь монетаристский регулятор условий для развития частного бизнеса, а его идеология, предназначенная для черни — фантасмагорическая эклектика монархизма, коммунизма и православия.
Все перечисленное было бы очень слабой базой для нового "единения партии и народа", однако ряд событий: революционное свержение прежней власти на Украине, присоединение Крыма к России, шовинистический угар, раскрученный российскими властями по этому поводу, очень удачно легли на 70-летие Победы, актуализировав возрождение старого доброго культа.
Но проблема в том, что нынешняя власть делает из советской истории ошибочные выводы. Даже во времена Брежнева "идеология войны" была эффективной лишь внешне. Та легкость, с которой рухнул СССР после Брежнева, объясняется, в том числе, и тем, что эта идеология была искусственной — раны Великой войны за 20 послевоенных лет уже в значительной степени зарубцевались — мертвых оплакали, похоронили, кого-то помнили, кого-то забыли. К тому времени родилось и выросло новое поколение, многие представители которого обзавестись своими детьми — внуками тех, кто воевал. Советские люди тогда уже давно жили новыми делами и заботами. За послевоенные 20 лет они успели сделать многое из того, что уже в значительной степени вытеснило из их памяти войну: начали осваивать Сибирь, целину и космос, копнули глубины сталинского прошлого, начали массовое жилищное строительство, а с ним и обустройство своей личной жизни.
Что уж говорить о нынешнем времени? Тех, кто воевал, даже если приплюсовать к ним малых детей, выживших в блокаде Ленинграда и детей — узников нацистских лагерей, по данным Росстата на апрель 2015 года осталось всего около 525 тысяч. Слов нет, они заслужили право на спокойную и благополучную старость. Однако тем чиновникам в высоких кабинетах, кто сейчас эксплуатирует военную тему в своих интересах, стоило бы не забывать, что возрождение сегодня брежневского культа памяти о войне экономику от разрушения не спасет и власть удержать не поможет.
Александр Желенин