«И какой черт понес нас в Париж!»
Сегодня мы публикуем отрывок из новой книги обозревателя нашей газеты Льва Колодного "Ленин без грима"
Супруги Ульяновы покидали маленькую Женеву с радостью. Она казалась им «мертвой и пустой», они называли ее в сердцах «проклятой». И Париж, куда переехали на постоянное место жительства, также заслужил у них злые эпитеты, особенно доставалось столице французов от Владимира Ильича. За что?
По случаю столетия со дня рождения Ленина мне посчастливилось с группой журналистов путешествовать маршрутом «Интуриста» по «ленинским местам Швейцарии и Франции», оказаться в Женеве и Париже, куда мы попали как раз зимой. Тогда Женева выглядела и без снега привлекательной, уютной: ярко зеленела трава, вечнозеленые кустарники и деревья, высились на горизонте горы, синела гладь озера, ставшие частью городского пейзажа. Улицы, как горы, не изменились со времен Ильича в городе, где не сносили, как в Москве, старинные переулки, храмы, не строили дома - коробки.
В «проклятой Женеве» Владимир Ильич жил, ни в чем не нуждаясь, хотя был лидером партии, потерпевшей в революцию 1905 года жестокое поражение. Как всегда, днем работал в библиотеке, вечером ходил в кино и театр, прогуливался на набережной у Женевского озера, ездил на Капри к Максиму Горькому, в горы, Бернские Альпы. Постоянно на велосипеде катался к подножию горы Салев, той самой, что высится над городом, откуда просматривается великий Монблан.
Итак, пожив в этом сравнительно небольшом городе Европы год, Ленин с соратниками переехал в самый большой город на континенте – Париж. Каким показался ему центр мировой цивилизации? – И какой черт понес нас в Париж! – не раз восклицал Ильич, обосновавшись в столице Франции. Почему Париж показался Владимиру Ильичу хуже «проклятой Женевы», его жена в воспоминаниях, откуда я беру эти характеристики, не объясняет. В Париже Ленин, как всегда, вел идейную борьбу с оппонентами внутри партии, в данном случае с «отзовистами», теми, кто требовал отозвать членов партии из Думы и других легальных организаций, где они выступали от ее имени. Но подобная жесткая борьба являлась нормой партийной жизни, когда не находилось «отзовистов», появлялись обязательно другие враги: меньшевики, «ликвидаторы» и т. д., хорошо известные всем, кто в СССР изучал историю партии…
На Лионском вокзале в Париже прибывших Владимира Ильича и его жену встретила Мария Ильинична, она привела их в отель на бульварах… В написанной французским коммунистом Жаном Фревилем книге «Ленин в Париже» дается соответствующая ленинскому восприятию картина города в день его прибытия, а таковым оказалось 15 декабря 1908 года: «Накрапывал мелкий холодный дождик, в молочном тумане тонули огни газовых рожков, крыши ближайших домов еле проступали в сгущавшихся сумерках. Продрогшие прохожие, спрятав лица от непогоды в поднятые воротники пальто, спешили спуститься в метро, некоторые суетились вокруг омнибусов, окликали проезжавшие фиакры… Кучера, взгромоздившись на высокие сиденья, бранились, щелкали бичами. Гулкие клаксоны редких автомобилей заставляли прохожих пугливо расступаться. Работа в городе заканчивалась, люди спешили домой. Где-то вдали раздавались металлические трели трамвайных сигналов, они напоминали звон колоколов судна, терпящего бедствие в открытом море…»
Это ли город, где праздник всегда с теми, кто в нем живет? По ком звонят колокола? Кто терпит бедствие в зимний парижский вечер на вечно шумной и живой площади Лионского вокзала, не знающей сна, всегда бодрствующей, живой? Никто, конечно, не заметил в многоликом Париже в тот вечер, что в нем появились еще два эмигранта, Владимир Ульянов и его жена. Как всегда, горели огни бесчисленных кафе, у театральных подъездов толпилась публика перед началом представления, к «чреву Парижа» спешили возы с мясом, рыбой, овощами, магазины ломились изысканными товарами: винами, парфюмерией, одеждой, самой модной.
Как видим, в этом письме Ильич еще не печалится, что перебрался в Париж, не называет его проклятым. Квартира в новом доме оказалась со всеми мыслимыми тогда удобствами, каминами и зеркалами, на их фоне не смотрелась привезенная из Женевы вместе с велосипедами простая мебель, заставившая было хозяина дома усомниться в кредитоспособности русского постояльца и поначалу даже отказать ему в поручительстве за него в библиотеку…
Возникали неожиданно другие проблемы, каких не знали и маленькой Женеве. Чтобы подключить к квартире газ, потребовалось Надежде Константиновне три раза съездить в некую контору, чтобы получить нужную справку, и только после этого газифицироваться.
– Бюрократизм во Франции чудовищный! – писала Крупская в мемуарах, сочинявшихся в советское время. И это утверждала дама, чей супруг превратил страну в невиданный в истории бюрократический лабиринт, по которому суждено нам ходить по сей день.
Сама Надежда Константиновна в советской Москве возглавляла один из таких невиданных прежде в Европе бюрократических монстров под названием Главполитпросвет, надзиравший из столицы за всеми издательствами, школами, библиотеками, средними и высшими учебными заведениями. Этот «просвет» внедрял марксистско-ленинскую идеологию в умы, вколачивал ее в сознание народа через школы для взрослых, «избы-читальни», клубы, «коммунистические академии», «совпартшколы». По всей стране главный комитет рассылал циркуляры, предписывавшие изъять с книжных полок не только Библию, Коран и другие подобные книги, но и сочинения ученых, философов, писателей, где цензоры находили намек на религиозность, труды всех ученых-идеалистов, всех мыслящих не так, как Надежда Константиновна и ее муж, члены их партии.
Итак, в декабре 1908 года обосновались супруги Ульяновы в Париже.
«Как-то в феврале, помнится, – пишет Н. К., – приехал из своего путешествия по Японии Марк Тимофеевич, муж Анны Ильиничны, обедал у нас. Посмотрел, как мы хлопочем около кухни, как по очереди с Марией Ильиничной моем посуду, и говорит: лучше бы вы “машу” какую завели. Но мы тогда жили на партийное жалованье, поэтому экономили каждую копейку, а кроме того – французские “маши” не мирились с русской эмигрантской сутолокой».
Будущий незадачливый нарком путей сообщения, посильно разваливший транспорт, зять Ильича, до революции числился скромным служащим на казенной железной дороге. И вот, представьте себе, мог позволить путешествие по Японии, а потом и по всему миру, оказавшись в Париже.
Спустя два месяца после прибытия в Париж, глава семьи, уставший от переезда, отправляется поправить пошатнувшиеся нервы на Лазурный берег дней так на десять, «между 13 (26) февраля и 23 февраля (8 марта)», как указывается в «Биохронике». Останавливается в известном отеле «Оазис», где брал номер, став знаменитым и состоятельным, Антон Чехов в последний приезд в Ниццу. «Я сижу на отдыхе в Ницце, – писал Ильич сестре Анне. – Роскошно здесь: солнце, тепло, сухо, море южное». Но как вынужденный «экономить каждую копейку» он умудрялся отдыхать на дорогом курорте и в первоклассном отеле среди зимы? Отдыхал и в разгар лета всей семьей, с женой, тещей, сестрой дней так сорок в пансионе в пятидесяти километрах от Парижа…
Хоть сравнительно дешевый был тот пансион, но ведь не бесплатный. «Были здесь мелкие служащие, продавщица с мужем и дочерью, камердинер какого-то графа; все они хотели походить на больших господ. Не очень щедрые на расходы, они требовали, чтобы кормили сытно, и чтобы все было удобно… Владимир Ильич и Надежда Константиновна слушали неумолчную болтовню и пересуды этого обывательского сборища забавных бахвалов; утомленные пустопорожней и вычурной болтовней, они садились на велосипеды и отправлялись на просторы природы»! – пишет Жан Фревиль в наполненной подробностями подобострастной книге «Ленин в Париже». Очевидно, что вместе с этими «бахвалами» столь же сытно питались наши эмигранты, пользовались теми же удобствами…
Итак, разыскиваемый безуспешно русской полицией вождь живет во Франции, занимается партийной работой, пишет статьи, участвует в разных заседаниях. В это время в России под наблюдением сестры Анны выходит «Материализм и эмпириокритицизм». Никакая цензура, никакой комитет, вроде Главполитпросвета, не препятствует публикации новой книги государственного преступника, числящегося в списке лиц, подлежащих аресту…
Осенью, после отъезда Марии Ильиничны, Ульяновы решили сменить большую квартиру и перебрались в меньшую, на улицу Мари-Роз, где французская коммунистическая партия спустя много лет открыла музей в жилом доме, куда спешили все советские туристы. Так что и я мог своими глазами лестницу, застеленную ковром, и парижскую квартиру, где без особого труда поместилась вся наша группа из двадцати человек.
Надежда Константиновна характеризует эту квартиру так: «Две комнаты и кухня, окна выходили в какой-то сад. “Приемной” нашей теперь была кухня, где и велись все задушевные разговоры». Как всегда, стремясь приуменьшить свой достаток, Крупская и здесь допускает неточность. Кроме указанных ею двух комнат, имелась третья, где посетители могли увидеть две стоящие рядом кровати. Это – спальня. Надежда Константиновна не взяла ее в расчет потому, что комната не имела окон, находилась в глубине квартиры, соединяясь застекленной дверью со смежной комнатой, что служила кабинетом.
Отсюда, как прежде, на велосипеде Ленин отправлялся в библиотеку. Один раз попал под автомобиль, изломав велосипед. В другой раз велосипед, который оставлялся на лестничной площадке дома соседнего с библиотекой, украли. Платил Ильич консьержке по десять сантимов, но она не уберегла его транспортное средство. На упреки вождя эта французская «кухарка» гордо ответила, что за его сантимы она только разрешала оставлять велосипед на лестнице, но не нанималась его стеречь… Не из общения ли с ней Ленин сделал вывод относительно кухарок, способных после курса обучения управлять государством? Заказанные в библиотеке книги поступали не сразу – на второй, третий день. В общем, и здесь угнетала «бюрократическая канитель», как пишет Крупская, что вызывало бурный протест абонента.
«Ильич на чем свет ругал Национальную библиотеку, а попутно и Париж», – пишет Надежда Константиновна. За что, отче? По-видимому, за кражу велосипеда, за задержку с книгами, за плохую погоду… Вторя Крупской, Жан Фревиль, упомянув о квартире на улице Мари-Роз, пишет: «В этом скромном жилище Владимир Ильич провел самые тяжелые годы эмиграции». Почему тяжелы были парижские годы?
Парижская эмиграция длилась с конца 1908 года по 1912 год. Как раз в этот период вождь произвел радикальную смену караула, разорвал отношения со всеми былыми соратниками, с которыми жил, играл в подкидного на даче «Ваза», вершил тайком революцию 1905 года. Сблизился с публицистами Львом Каменевым, Григорием Зиновьевым, будущими губернаторами Москвы и Питера, провел известную Пражскую конференцию, организовал свою партию под названием РСДРП(б), то есть партию нового типа – большевистскую, готовую пролить моря крови ради достижения цели. В состав Центрального комитета ввел Иосифа Сталина, и в его членах последний пребывал по март 1953 года, до смерти в Волынском.
Крупская утверждает, что в кругу соратников Ильича «личной близости у него почти ни с кем не было. Были простые, близкие товарищеские отношения, и только. Всякие разрывы отношений с товарищами по работе переживал крайне тяжело». Таких разрывов в Париже произошло очень много. Возможно, этим объясняется нелюбовь к городу. Приходилось с «товарищами» спорить так, что даже язык чернел, как пишет Крупская. В кафе, где встречались и спорили, порой дело доходило до драк с так называемыми «отзовистами», причину их, из описаний Крупской, понять сегодня трудно.
«Алексинский (лидер «отзовистов», глава группы «Вперед». – Л. К.) с нахальным видом уселся за стол и стал требовать слова, и когда ему было отказано, свистнул. Пришедшие с ним «впередовцы» бросились на наших. Члены нашей группы Абрам Сковно и Исаак Кривой ринулись было в бой, но Николай Васильевич Сапожков (Кузнецов), страшный силач, схватил Абрама под одну мышку, Исаака под другую, а опытный по части драк хозяин потушил огонь. Драка не состоялась. Но долго после этого, чуть не всю ночь, бродил Ильич по улицам Парижа, а вернувшись домой, не мог заснуть до утра».
В Париже, который так охаивался Лениным, случилось важное событие в личной жизни Владимира Ильича: знакомство с Инессой Теодоровной Арманд. Француженка, дочь актеров, она выросла в России, вышла замуж за московского фабриканта Арманда, родила ему четырех детей. Но, влюбившись, ушла от него к его родному младшему брату, после чего стала матерью пятерых детей. Любви, материнства ей было мало. После смерти второго мужа училась в Сорбонне. Примыкала к социалистам-революционерам. Познакомившись с Лениным, стала верным большевиком, его ученицей.
Помните высказывание Крупской, что «личной близости» у него почти ни с кем не было? Инесса Арманд являлась исключением из правила. Еще раз процитируем Надежду Константиновну: «В 1910 году в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу стала одним из активных членов нашей парижской группы. Она жила с семьей, двумя девочками и сынишкой. Она была очень горячей большевичкой, и очень быстро около нее стала группироваться наша парижская группа». Особенно «группировался» Владимир Ильич.
«В Инессе Арманд сочетались красота и ум, женственность и энергия, практичность и революционное горение, радость существования и желание служить делу революции, идейная стойкость и мягкость характера. Инесса всегда была весела, улыбка не сходила с ее губ», – пишет Жан Фревиль, сделав такое заключение: «Ленин очень скоро оценил по достоинству эту революционерку и сделал своей ближайшей сотрудницей».
Более решительный вывод на страницах «Узлов» делает другой писатель, бывший верный ленинец Александр Солженицын. Их отношения он охарактеризовал одним словом – любовь. Интересующихся подробностями отсылаю к «Августу четырнадцатого», главе 22, «Октябрю шестнадцатого», главам с 38-й по 50-ю и «Марту семнадцатого», которые составили книгу «Ленин в Цюрихе», вышедшую в Париже, где описываются отношения Ленина и Арманд. Процитирую слова писателя: «Инесса была единственным человеком на земле, от кого он чувствовал, признавал свою зависимость».
Синоним этой зависимости – истинная любовь. Документальное свидетельство романа, прерванного Владимиром Ильичом, «наступившим на горло собственной песне», служит письмо Иннесы Теодоровны, посланное из Парижа в Краков. Отрывок из него хочу процитировать:
«Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью, и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя…
Крепко тебя целую.
Твоя Инесса.»
Это не единственное сохранившее письмо, которое Инесса заканчивает словами «Крепко целую». Оно относится к декабрю 1913 года и опубликовано в годы «перестройки». В переписке, продолжавшейся до смерти Инессы, Ленин обращался к ней со словами: «Мой друг, самый дорогой друг!». И она начинала письма непременно словами: «Дорогой друг», проявляя удивительный такт и взаимопонимание, искреннюю заботу, а заканчивала словом «Целую!».
Что сказать по этому поводу? Такой любви можно позавидовать.
…Инесса сняла дом в пригороде Парижа – Лонжюмо, там весной 1911 года поселились приехавшие из России рабочие-партийцы, чтобы учиться марксизму в особой школе, ставшей прообразом будущих ВПШ – высших партийных школ. Ленин, Зиновьев, Каменев, Луначарский и другие идеологи читали лекции.
Слушателям школы посвятил поэму «Домик в Лонжюмо» Андрей Вознесенский, тот самый, что в молодости в порыве любви к Ильичу обратился к советскому правительству с призывом убрать его светлый образ с бумажных денег, которые граждане мусолили грязными пальцами.
Французам прибывшие слушатели школы представлялись в целях конспирации как сельские учителя. В Париже принимались разные меры, чтобы, по словам Крупской, «несколько законспирировать их пребывание». Однако все это оказались бесполезными хлопотами, потому что три слушателя из разных городов – Малиновский, Искрянистов и Романов – служили агентами охранки.
Два других ученика – Бреслав и Манцев – через несколько лет прославились как руководители московской ЧК.
Вместе со слушателями Ильич ходил по вечерам в поле, играл в городки. В стихах ленинский удар описывается так:
Раз! – по тюрьмам, по двуглавым –
Ого-го! Революция играла озорно и широко!
Этот удар по тюрьмам обернулся тем, что рядом со старыми, екатерининских и николаевских времен тюремными замками, централами появились новые. Целые улицы в крупных городах (в Москве – Большая Лубянка, прилегающие к ней площадь и переулки) заняли тайные службы государственной безопасности с «внутренней тюрьмой», спрятавшейся во дворе за многоэтажными корпусами.
Ученики школы Лонжюмо претворили на практике идеи, почерпнутые на лекциях Ильича и его единомышленников – Каменева, Зиновьева, Рязанова. Три последних лектора сами угодили в застенки своих учеников.
Раз! – врезалась бита белая,
Как авроровский фугас –
Так что вдребезги империи,
Церкви, будущие Берии – Раз!
Насчет церквей верно подметил внук владимирского священника: монастыри, чудные храмы, тысячи церквей – вдребезги. Насчет товарища Берии скажу, не будь товарища Бреслава, товарища Манцева – не появился бы Лаврентий Павлович.
Живя в Париже, Ильич, как всегда, подолгу летом отдыхал в деревне, на Капри, на берегу Бискайского залива, ездил в Брюссель, Цюрих, города Германии. В Стокгольме две недели жил с матерью, то оказалась их последняя встреча… Все эти и многие другие события падают на долгий парижский период эмиграции, когда Ленин обитал на улицах Бонье и Мари Роз.
В этой кухоньке скромны тумбочки.
И как крылышки у стрекоз,
Брезжит воздух над узкой улочкой
Мари Роз.
Это еще одна благостная цитата из поэмы «Домик в Лонжюмо», где Ильич предстает человеком «из породы распиливающих, обнажающих суть вещей», «мыслящим ракетно», «поэтично кроившим Вселенную», «простым, как материя, как материя, сложным» и так далее. А заканчивается панегирик (где Вознесенский, кажется, превзошел самого зачинателя жанра, возвеличивающего вождей, Маяковского) словами: «На все вопросы отвечает Ленин».
Нет, не на все. Мне так и не ясно, за что поминал лихом Ильич славный город.
Ведь этот «мыслящий ракетно» прагматик, рационалист, хороший семьянин, не бросивший верную Надежду Константиновну, что бы ни говорил о Париже, а заразился его атмосферой и влюбился на всю жизнь во француженку…
Как все, ходил вечерами в кафе, театры, любил слушать шансонье Монтегюса…
Как можно не любить, проклинать Париж?