Александр освобожденный: В плену – тысячи, под арест попадают свадьбами
0
Накануне Пасхи был сорван обмен пленными между ДНР и Украиной. «По большому счету, Киев пытается выменять у нас своих силовиков, взятых в плен с оружием в руках, на людей, порой непричастных к конфликту и задержанных украинскими спецслужбами по совершенно надуманным поводам», – подчеркнул глава ДНР Захарченко. По его словам, в украинских застенках остаются тысячи сторонников ДНР, в том числе «отбывающих срок исключительно по политическим мотивам».
А обмен был сорван уже традиционно. Как очередное напоминание о том, что минские договоренности не выполняются и в части прекращения обстрелов городов и сел Донбасса, и в части обмена военнопленными, для которых каждый день, проведенный в заточении, может оказаться роковым. А о том, что это действительно так, о том, что испытывают в плену люди, обвиняемые Украиной в сепаратизме, рассказывает вернувшийся в Донецк из украинских застенок Александр.
— Для меня это третья война. Как солдат срочной службы, командир отделения оперативной разведки я был в Нагорном Карабахе, там получил свое первое ранение и свою первую контузию. Потом по контракту служил в Югославии. Когда началась война теперь уже в Донбассе и к моему дому, к городу, в котором я жил, поползли украинские танки, бэтээры, подлетели военные самолеты и вертолеты, подошла украинская артиллерия и стала убивать людей, я вспомнил свою воинскую специальность…
Мы действовали очень эффективно, но, к сожалению, в круг людей, знакомых с нашей деятельностью, затесался предатель. Он сообщил о нашей деятельности куда надо, по его наводке на одном из блокпостов ВСУ при очередном выходе на задание нас взяли сотрудники группы «Альфа». Сработали на опережение и предъявить нам ничего не смогли: в нашем микроавтобусе не было ни оружия, ни взрывчатки, только ветер, поэтому, не мудрствуя лукаво, они нам просто подкинули тротил, снайперские винтовки, гранаты. Действовали незамысловато: банально подъехал старенький «Москвич», из него все это добро перегрузили в наш микроавтобус, а потом нам на головы надели мешки, нацепили наручники и повезли. Сопровождающие нас парни, видно, были не промах, уже по дороге их встретил какой-то джип, его хозяину они продали снайперскую винтовку, он еще пару раз стрельнул из нее в поле, проверяя исправность, и отслюнявил доллары. Краем глаза при съехавшем с головы мешке я видел эту торговлю.
Привезли нас в СБУ одного из областных центров Украины и затолкали в подвал, оттуда меня якобы вызвали на допрос к якобы следователю.
Как только я переступил порог кабинета, так сразу и началось….
Пытали девять с половиной часов в прямом смысле слова все кому не лень. Просто открывалась дверь в коридор и любому, кто там в тот момент находился, предлагалось со мной «поработать».
Били битами, подсумком от противогаза, заполненным гранатами, в общем, всем подряд… Кабинет весь был залит моей кровью. И пол, и стены, и потолок.
При этом меня три раза вывозили на расстрел, ставили под деревьями с мешком на голове, отходили, прицеливались и стреляли между ног. Прострелили штаны.
После третьего расстрела опять привезли назад, вызвали адвоката, когда тот увидел, в каком состоянии я нахожусь, затрясся и пролепетал, что надо без промедления отправлять меня в изолятор временного содержания, а оттуда в тюрьму. Я просил вызвать скорую помощь, но адвокат почему-то не услышал.
— Но хоть какую-то медицинскую помощь Вам оказали?
— Без медицинского освидетельствования тюрьма не принимает, поэтому меня отвезли в больницу. Повели по пустынным ночным коридорам, разбудили врача. Я ему говорю: «В груди сильно болит».
Он только рукой махнул: «Не сдохнешь».
Снимок рентгеновский сделали, рентгенолог-женщина посмотрела и зашептала врачу, дескать, нужна срочная операция, подозрение на внутреннее кровотечение. А он: «Какая операция, сейчас подойду за кадык дерну и готов, а то еще помрет у меня на операционном столе, проблем не оберешься».
Конвоир вытащил пистолет, передернул затвор, приставил к голове доктора и сквозь зубы угрожающе процедил: «Пусть сдохнет у тебя на столе, но не у меня на смене, мне потом знаешь, сколько надо будет писать».
Доктор кричит: «У меня для него анестезии нет!» Конвоир в ответ: «Делай без анастезии!»
Меня притащили в операционную, уложили на стол, привязали к нему и стали без анастезии делать операцию. Оказалось, что поломанными ребрами у меня пробито легкое. Что я пережил во время этой операции, рассказывать не буду, я то терял сознание, то снова приходил в себя.
С привязанными к телу бутылками и воткнутыми в него трубками меня повезли в обычную палату, там лежали другие пациенты. Как только я смог говорить, взял у одного из них телефон и позвонил маме, буквально часа через два после моего звонка у нее начался обыск…
Затем меня перевели в специальную палату, у ее порога стоял конвой, а надпись на дверях крупными буквами гласила: «Сепаратист».
В палату приходили медсестры и как бы кормили меня: ставили тарелки с едой на тумбочку и уходили, смог или не смог я поесть, их не интересовало. Точно так же никого не волновало, смогу ли я поспать: на ночь мне надевали наручники, а чтобы я даром не лежал, из меня иезуитским образом сделали наглядное пособие.
Дело в том, что в ходе операции мне швов не накладывали, только скобы, поэтому, чтобы продемонстрировать студентам, как выглядит прооперированное свернутое легкое, меня приматывали к столу, перетягивали наволочкой лицо так, чтобы я не мог кричать, и в открытую живую рану засовывали видеокамеру. При этом и днем, и ночью меня по нескольку раз выводили на рентген, наблюдали, открылось ли легкое после операции, старались поскорей от меня избавиться.
Примерно на седьмой день после операции легкое открылось. Из меня сразу же повытаскивали трубки и с дырками в теле диаметром с палец отправили в изолятор временного содержания. Там меня покормили, разрешили помыться и даже дали поспать в камере. Это была одиночка, поэтому я удивился, проснувшись оттого, что надо мною бубнят возмущенные голоса.
Оказалось, в изолятор одномоментно привезли целую свадьбу, растыкали ее по камерам. Кто-то узрел в свадебном гулянье бытовой сепаратизм и сообщил куда надо, в общем, веселье удалось…
— Как долго Вы были в изоляторе?
— Сутки, дольше не положено, затем была отправка в тюрьму. Там сняли отпечатки пальцев, а вот сфотографировать лицо не смогли — после пыток в СБУ его у меня просто не было.
В тюрьме меня поместили в камеру, где по всему полу была рассыпана хлорка. В ней я 16 часов просидел, прикрыв лицо одеждой, натертой кусочком мыла из посылки, которую еще в больницу мне передала мама. Это мыло я берегу и сейчас…
Потом меня перевели в обычную камеру на четыре места. Мои сокамерники, осужденные по разным статьям, оказались людьми.
Видя, в каком состоянии я нахожусь, они заботились и о лекарствах, и о медицинской помощи, и о питании, даже адвоката хорошего мне нашли. Тот, которого выделило украинское государство, был абсолютно равнодушен к моей судьбе, он руководствовался тем, что мне все равно светит пожизненное заключение.
В тюрьме я пробыл несколько месяцев. Как-то утром в камеру зашел представитель администрации и приказал мне собрать вещи, не объяснил зачем, я подумал, что переводят в другую тюрьму. Просто за несколько дней до этого был разговор, что всех сепаратистов будут собирать в одну тюрьму. Вот я и подумал, что 147 сепаратистов из нашей тюрьмы встретятся с 360 сепаратистами из соседней.
В три часа дня за мной пришли представители администрации, повели неизвестно куда по коридорам и только во дворе стало понятно, что вели к эсбэушной машине. Оглянулся кругом, а кругом наши – сепаратисты. Привезли в СБУ, согнали в подвал, там я услышал шепоток, что вроде бы нас отправляют домой. Предвкушение свободы пьяняще закружило голову…
Нас посадили в автобус, надели наручники, головы засунули в мешки, повезли и вдруг посреди дороги развернулись и повезли назад. Сказать, что я пережил отчаяние, это не сказать ничего…
Позже выяснилось, что из-за нестыковок в договоренностях нас отказались вести к ДНР, а поэтому отправили в камеры, но уже в другой областной центр Украины. Снова загнали в СБУ, набили его до отказа. Например, в нашу камеру, рассчитанную на 12 человек, поместили 32. Они были из разных областей Украины – из Донецкой, Одесской, Херсонской, Черниговской, Запорожской. Это были люди разных возрастов, среди них много юных, тех, кому по 19-20 лет. Объединяло всех лишь одно – обвинение в сепаратизме.
Привезли. Бросили, никто ничего не объяснил, из еды только вода в кране. Один из наших сокамерников умудрился передать весточку родственникам, которые жили в этом городе, и попросил помощи. Спасибо, утром приехали девушки на машине, привезли нам продукты. И пока их передавали, остались фактически без колес. Кто-то в отместку за человечность порезал им скаты…
— А каких-нибудь международных правозащитников, ратующих за гуманное отношение к военнопленным или заключенным, Вы встречали во время своего пребывания в застенках?
— Видел только так называемых польских правозащитниц, больше похожих на провокаторов. Они появились под слухи о том, что нас все-таки будут менять. Условия нашего содержания их не волновали. Свой взор они обратили на трех находившихся среди нас одесситов, стали настойчиво их обрабатывать, добиваясь от них отказа от обмена. Один одессит перестал с ними разговаривать, другой заколебался, а третий решил остаться на Украине. В тоже время эсбэушники не дремали, нашептывали, что из-за одного отказника всю камеру исключат из обменного процесса. Обстановка накалилась до невозможности, и тот ужас, который мы испытали в автобусе, когда ехали на обмен, на свободу, домой, а нас вернули обратно в тюрьму, показался многим из нас просто чепухой. Теперь мы были действительно в непередаваемом отчаянии. На этом фоне зазвучали призывы свести счеты с отказниками. Так прошло несколько дней и ночей. К счастью, разум возобладал над эмоциями. Мы не позволили втянуть себя в пагубность расправы.
В один из дней в камеру зашли конвоиры, стали нас выталкивать из нее и в евронаручниках впихивать в автобус. Этот автобус повез нас через города и села нашей Донецкой области, где чуть ли не все скамейки, ворота и заборы образцово-показательно выкрашены в сине-желтый цвет украинского флага.
Мы приближалась к дому, появилась робкая надежда, что нас везут на обмен… У Донецка нас вывели из автобуса, сообщили, что обмен пленными начнется с минуты на минуту, и предупредили, что все заминировано, порекомендовали не делать резких движений, четко идти след в след. И мы, изможденные неволей, пытками, пошли, а на встречу нам двинулась вереница упитанных, чистеньких пленных укров. Шли они очень-очень осторожненько…
И тут единственный одессит, который был с нами, не выдержал и говорит: «Кто не скачет, тот москаль!», те аж зашипели от бессильной ярости… А мы, предчувствуя свободу, почти счастливо рассмеялись…
Представители ДНР привезли нас в одно из общежитий Донецка. Через пару дней пришел врач, всех осмотрел, написал заключения, направления на лечение и обследование. По его рекомендациям многие ребята пошли в больницы. В больнице оказался и я.
Обстановка там была теплая, почти семейная, чудесный медперсонал, замечательные повара, там все для нас делалось с душой. Именно в больнице я в полной мере узнал, что такое взаимопонимание и доброжелательность.
— А обычные гражданские лица, простые дончане как-то проявляли свое отношение к Вам?
— Широту души дончан я увидел позже и искренне восхитился ею.
Осень 2014 года была потрясающей. Город, интенсивно обстреливаемый украинской артиллерией еще с весны, покинули многие его жители, а те, кто остался, демонстрировали такую силу духа, которая не забывается до сих пор.
Тогда по пустынным улицам золотились и шуршали листья, а я после плена передвигался с трудом и расхаживался по совету доктора. Чтобы расходиться, мы с другом прогуливались каждый вечер, а начиналась прогулка с посещения магазинчика у больницы.
Я до сих пор удивляюсь, как он работал, как его хозяин умудрялся в условиях блокады привозить товар и не боялся в долг давать продукты незнакомым людям, а те, в свою очередь, этот долг честно возвращали. Такая вот была обстановка тогда в Донецке…
В один из тех осенних теплых вечеров, когда на душе было так хорошо, что прогулка показалась сказкой, мой друг, не стесняясь, на всю улицу затянул песню. И вдруг откуда-то сверху грянул голос: «Стоять!» Мы опешили от удивления, поднимаем голову, а приятная дама в летах с балкона кричит: «Стоять!» И уже более ласково просит подождать, пока она спустится по лестнице и выйдет к нам во двор. Мы подумали, что ей нужна какая-то помощь, а она вынесла блюдо, на котором были горой уложены аппетитные домашние пирожки с горохом. Мы деликатно взяли по одному, а она разобиделась, говорит, что все это для нас, что еще для нас она налепила и уже сварила ведро пельменей, поэтому нам надо звать на ужин друзей, а мы просто не понимаем происходящего…
А мы действительно не поняли, что происходит, и только оглядевшись вокруг, увидели, что добрые дончанки решили нас покормить, что отовсюду к нам спешат женщины и каждая что-то несет: кто кастрюльку, кто банку, кто тарелку…
Мы начали отказываться от подарков, объяснять, что нас в больнице кормят хорошо и даже отлично, но доводы не действовали, поэтому пришлось говорить матерям спасибо, возвращаться в медучреждение за подмогой и уже общими усилиями нести их подарки.
— Как Ваша жизнь складывается сегодня?
— После трехмесячного пребывания в плену я стал инвалидом второй группы. У меня сломано и неправильно срослись 9 ребер, осколками костей пробиты легкое и глазное яблоко, вывернуты руки-ноги. Но я держусь и очень переживаю за тех, кто сейчас находится там. По той информации, которую я получаю из мест заключения, наших пленных на Украине больше девяти с половиной тысяч, хотя официально звучит другая цифра. Вместе с тем никто не оспаривает того, что это люди разных возрастов — от 16 до 70 лет, что для каждого из них любой день, проведенный в плену, может обернуться и потерей здоровья, и потерей самой жизни.
В таких условиях, я считаю, надо делать все возможное, чтобы спасти людей, чтобы вернуть их домой.
Если бы я мог, то сделал бы все от меня зависящее, чтобы это произошло как можно скорее.
Беседовала Ирина Попова
А обмен был сорван уже традиционно. Как очередное напоминание о том, что минские договоренности не выполняются и в части прекращения обстрелов городов и сел Донбасса, и в части обмена военнопленными, для которых каждый день, проведенный в заточении, может оказаться роковым. А о том, что это действительно так, о том, что испытывают в плену люди, обвиняемые Украиной в сепаратизме, рассказывает вернувшийся в Донецк из украинских застенок Александр.
— Для меня это третья война. Как солдат срочной службы, командир отделения оперативной разведки я был в Нагорном Карабахе, там получил свое первое ранение и свою первую контузию. Потом по контракту служил в Югославии. Когда началась война теперь уже в Донбассе и к моему дому, к городу, в котором я жил, поползли украинские танки, бэтээры, подлетели военные самолеты и вертолеты, подошла украинская артиллерия и стала убивать людей, я вспомнил свою воинскую специальность…
Мы действовали очень эффективно, но, к сожалению, в круг людей, знакомых с нашей деятельностью, затесался предатель. Он сообщил о нашей деятельности куда надо, по его наводке на одном из блокпостов ВСУ при очередном выходе на задание нас взяли сотрудники группы «Альфа». Сработали на опережение и предъявить нам ничего не смогли: в нашем микроавтобусе не было ни оружия, ни взрывчатки, только ветер, поэтому, не мудрствуя лукаво, они нам просто подкинули тротил, снайперские винтовки, гранаты. Действовали незамысловато: банально подъехал старенький «Москвич», из него все это добро перегрузили в наш микроавтобус, а потом нам на головы надели мешки, нацепили наручники и повезли. Сопровождающие нас парни, видно, были не промах, уже по дороге их встретил какой-то джип, его хозяину они продали снайперскую винтовку, он еще пару раз стрельнул из нее в поле, проверяя исправность, и отслюнявил доллары. Краем глаза при съехавшем с головы мешке я видел эту торговлю.
Привезли нас в СБУ одного из областных центров Украины и затолкали в подвал, оттуда меня якобы вызвали на допрос к якобы следователю.
Как только я переступил порог кабинета, так сразу и началось….
Пытали девять с половиной часов в прямом смысле слова все кому не лень. Просто открывалась дверь в коридор и любому, кто там в тот момент находился, предлагалось со мной «поработать».
Били битами, подсумком от противогаза, заполненным гранатами, в общем, всем подряд… Кабинет весь был залит моей кровью. И пол, и стены, и потолок.
При этом меня три раза вывозили на расстрел, ставили под деревьями с мешком на голове, отходили, прицеливались и стреляли между ног. Прострелили штаны.
После третьего расстрела опять привезли назад, вызвали адвоката, когда тот увидел, в каком состоянии я нахожусь, затрясся и пролепетал, что надо без промедления отправлять меня в изолятор временного содержания, а оттуда в тюрьму. Я просил вызвать скорую помощь, но адвокат почему-то не услышал.
— Но хоть какую-то медицинскую помощь Вам оказали?
— Без медицинского освидетельствования тюрьма не принимает, поэтому меня отвезли в больницу. Повели по пустынным ночным коридорам, разбудили врача. Я ему говорю: «В груди сильно болит».
Он только рукой махнул: «Не сдохнешь».
Снимок рентгеновский сделали, рентгенолог-женщина посмотрела и зашептала врачу, дескать, нужна срочная операция, подозрение на внутреннее кровотечение. А он: «Какая операция, сейчас подойду за кадык дерну и готов, а то еще помрет у меня на операционном столе, проблем не оберешься».
Конвоир вытащил пистолет, передернул затвор, приставил к голове доктора и сквозь зубы угрожающе процедил: «Пусть сдохнет у тебя на столе, но не у меня на смене, мне потом знаешь, сколько надо будет писать».
Доктор кричит: «У меня для него анестезии нет!» Конвоир в ответ: «Делай без анастезии!»
Меня притащили в операционную, уложили на стол, привязали к нему и стали без анастезии делать операцию. Оказалось, что поломанными ребрами у меня пробито легкое. Что я пережил во время этой операции, рассказывать не буду, я то терял сознание, то снова приходил в себя.
С привязанными к телу бутылками и воткнутыми в него трубками меня повезли в обычную палату, там лежали другие пациенты. Как только я смог говорить, взял у одного из них телефон и позвонил маме, буквально часа через два после моего звонка у нее начался обыск…
Затем меня перевели в специальную палату, у ее порога стоял конвой, а надпись на дверях крупными буквами гласила: «Сепаратист».
В палату приходили медсестры и как бы кормили меня: ставили тарелки с едой на тумбочку и уходили, смог или не смог я поесть, их не интересовало. Точно так же никого не волновало, смогу ли я поспать: на ночь мне надевали наручники, а чтобы я даром не лежал, из меня иезуитским образом сделали наглядное пособие.
Дело в том, что в ходе операции мне швов не накладывали, только скобы, поэтому, чтобы продемонстрировать студентам, как выглядит прооперированное свернутое легкое, меня приматывали к столу, перетягивали наволочкой лицо так, чтобы я не мог кричать, и в открытую живую рану засовывали видеокамеру. При этом и днем, и ночью меня по нескольку раз выводили на рентген, наблюдали, открылось ли легкое после операции, старались поскорей от меня избавиться.
Примерно на седьмой день после операции легкое открылось. Из меня сразу же повытаскивали трубки и с дырками в теле диаметром с палец отправили в изолятор временного содержания. Там меня покормили, разрешили помыться и даже дали поспать в камере. Это была одиночка, поэтому я удивился, проснувшись оттого, что надо мною бубнят возмущенные голоса.
Оказалось, в изолятор одномоментно привезли целую свадьбу, растыкали ее по камерам. Кто-то узрел в свадебном гулянье бытовой сепаратизм и сообщил куда надо, в общем, веселье удалось…
— Как долго Вы были в изоляторе?
— Сутки, дольше не положено, затем была отправка в тюрьму. Там сняли отпечатки пальцев, а вот сфотографировать лицо не смогли — после пыток в СБУ его у меня просто не было.
В тюрьме меня поместили в камеру, где по всему полу была рассыпана хлорка. В ней я 16 часов просидел, прикрыв лицо одеждой, натертой кусочком мыла из посылки, которую еще в больницу мне передала мама. Это мыло я берегу и сейчас…
Потом меня перевели в обычную камеру на четыре места. Мои сокамерники, осужденные по разным статьям, оказались людьми.
Видя, в каком состоянии я нахожусь, они заботились и о лекарствах, и о медицинской помощи, и о питании, даже адвоката хорошего мне нашли. Тот, которого выделило украинское государство, был абсолютно равнодушен к моей судьбе, он руководствовался тем, что мне все равно светит пожизненное заключение.
В тюрьме я пробыл несколько месяцев. Как-то утром в камеру зашел представитель администрации и приказал мне собрать вещи, не объяснил зачем, я подумал, что переводят в другую тюрьму. Просто за несколько дней до этого был разговор, что всех сепаратистов будут собирать в одну тюрьму. Вот я и подумал, что 147 сепаратистов из нашей тюрьмы встретятся с 360 сепаратистами из соседней.
В три часа дня за мной пришли представители администрации, повели неизвестно куда по коридорам и только во дворе стало понятно, что вели к эсбэушной машине. Оглянулся кругом, а кругом наши – сепаратисты. Привезли в СБУ, согнали в подвал, там я услышал шепоток, что вроде бы нас отправляют домой. Предвкушение свободы пьяняще закружило голову…
Нас посадили в автобус, надели наручники, головы засунули в мешки, повезли и вдруг посреди дороги развернулись и повезли назад. Сказать, что я пережил отчаяние, это не сказать ничего…
Позже выяснилось, что из-за нестыковок в договоренностях нас отказались вести к ДНР, а поэтому отправили в камеры, но уже в другой областной центр Украины. Снова загнали в СБУ, набили его до отказа. Например, в нашу камеру, рассчитанную на 12 человек, поместили 32. Они были из разных областей Украины – из Донецкой, Одесской, Херсонской, Черниговской, Запорожской. Это были люди разных возрастов, среди них много юных, тех, кому по 19-20 лет. Объединяло всех лишь одно – обвинение в сепаратизме.
Привезли. Бросили, никто ничего не объяснил, из еды только вода в кране. Один из наших сокамерников умудрился передать весточку родственникам, которые жили в этом городе, и попросил помощи. Спасибо, утром приехали девушки на машине, привезли нам продукты. И пока их передавали, остались фактически без колес. Кто-то в отместку за человечность порезал им скаты…
— А каких-нибудь международных правозащитников, ратующих за гуманное отношение к военнопленным или заключенным, Вы встречали во время своего пребывания в застенках?
— Видел только так называемых польских правозащитниц, больше похожих на провокаторов. Они появились под слухи о том, что нас все-таки будут менять. Условия нашего содержания их не волновали. Свой взор они обратили на трех находившихся среди нас одесситов, стали настойчиво их обрабатывать, добиваясь от них отказа от обмена. Один одессит перестал с ними разговаривать, другой заколебался, а третий решил остаться на Украине. В тоже время эсбэушники не дремали, нашептывали, что из-за одного отказника всю камеру исключат из обменного процесса. Обстановка накалилась до невозможности, и тот ужас, который мы испытали в автобусе, когда ехали на обмен, на свободу, домой, а нас вернули обратно в тюрьму, показался многим из нас просто чепухой. Теперь мы были действительно в непередаваемом отчаянии. На этом фоне зазвучали призывы свести счеты с отказниками. Так прошло несколько дней и ночей. К счастью, разум возобладал над эмоциями. Мы не позволили втянуть себя в пагубность расправы.
В один из дней в камеру зашли конвоиры, стали нас выталкивать из нее и в евронаручниках впихивать в автобус. Этот автобус повез нас через города и села нашей Донецкой области, где чуть ли не все скамейки, ворота и заборы образцово-показательно выкрашены в сине-желтый цвет украинского флага.
Мы приближалась к дому, появилась робкая надежда, что нас везут на обмен… У Донецка нас вывели из автобуса, сообщили, что обмен пленными начнется с минуты на минуту, и предупредили, что все заминировано, порекомендовали не делать резких движений, четко идти след в след. И мы, изможденные неволей, пытками, пошли, а на встречу нам двинулась вереница упитанных, чистеньких пленных укров. Шли они очень-очень осторожненько…
И тут единственный одессит, который был с нами, не выдержал и говорит: «Кто не скачет, тот москаль!», те аж зашипели от бессильной ярости… А мы, предчувствуя свободу, почти счастливо рассмеялись…
Представители ДНР привезли нас в одно из общежитий Донецка. Через пару дней пришел врач, всех осмотрел, написал заключения, направления на лечение и обследование. По его рекомендациям многие ребята пошли в больницы. В больнице оказался и я.
Обстановка там была теплая, почти семейная, чудесный медперсонал, замечательные повара, там все для нас делалось с душой. Именно в больнице я в полной мере узнал, что такое взаимопонимание и доброжелательность.
— А обычные гражданские лица, простые дончане как-то проявляли свое отношение к Вам?
— Широту души дончан я увидел позже и искренне восхитился ею.
Осень 2014 года была потрясающей. Город, интенсивно обстреливаемый украинской артиллерией еще с весны, покинули многие его жители, а те, кто остался, демонстрировали такую силу духа, которая не забывается до сих пор.
Тогда по пустынным улицам золотились и шуршали листья, а я после плена передвигался с трудом и расхаживался по совету доктора. Чтобы расходиться, мы с другом прогуливались каждый вечер, а начиналась прогулка с посещения магазинчика у больницы.
Я до сих пор удивляюсь, как он работал, как его хозяин умудрялся в условиях блокады привозить товар и не боялся в долг давать продукты незнакомым людям, а те, в свою очередь, этот долг честно возвращали. Такая вот была обстановка тогда в Донецке…
В один из тех осенних теплых вечеров, когда на душе было так хорошо, что прогулка показалась сказкой, мой друг, не стесняясь, на всю улицу затянул песню. И вдруг откуда-то сверху грянул голос: «Стоять!» Мы опешили от удивления, поднимаем голову, а приятная дама в летах с балкона кричит: «Стоять!» И уже более ласково просит подождать, пока она спустится по лестнице и выйдет к нам во двор. Мы подумали, что ей нужна какая-то помощь, а она вынесла блюдо, на котором были горой уложены аппетитные домашние пирожки с горохом. Мы деликатно взяли по одному, а она разобиделась, говорит, что все это для нас, что еще для нас она налепила и уже сварила ведро пельменей, поэтому нам надо звать на ужин друзей, а мы просто не понимаем происходящего…
А мы действительно не поняли, что происходит, и только оглядевшись вокруг, увидели, что добрые дончанки решили нас покормить, что отовсюду к нам спешат женщины и каждая что-то несет: кто кастрюльку, кто банку, кто тарелку…
Мы начали отказываться от подарков, объяснять, что нас в больнице кормят хорошо и даже отлично, но доводы не действовали, поэтому пришлось говорить матерям спасибо, возвращаться в медучреждение за подмогой и уже общими усилиями нести их подарки.
— Как Ваша жизнь складывается сегодня?
— После трехмесячного пребывания в плену я стал инвалидом второй группы. У меня сломано и неправильно срослись 9 ребер, осколками костей пробиты легкое и глазное яблоко, вывернуты руки-ноги. Но я держусь и очень переживаю за тех, кто сейчас находится там. По той информации, которую я получаю из мест заключения, наших пленных на Украине больше девяти с половиной тысяч, хотя официально звучит другая цифра. Вместе с тем никто не оспаривает того, что это люди разных возрастов — от 16 до 70 лет, что для каждого из них любой день, проведенный в плену, может обернуться и потерей здоровья, и потерей самой жизни.
В таких условиях, я считаю, надо делать все возможное, чтобы спасти людей, чтобы вернуть их домой.
Если бы я мог, то сделал бы все от меня зависящее, чтобы это произошло как можно скорее.
Беседовала Ирина Попова
