«Наша семья и тоталитарные режимы»

История Латвии через судьбу отдельно взятого рода

Нас у дедушки с бабушкой четверо внуков. Сейчас нам от 60 до 70 лет, и мы живем в четырех разных странах: в Германии, во Франции, в США и Латвии. И вот заграничные родственники попросили меня написать о том, как наши близкие страдали от тоталитаризма. Вероятно, имелся в виду сталинский период. Возможно, шире — весь советский. Но на самом деле им пришлось сталкиваться с дискриминацией по национальному или политическому признаку практически всю жизнь. И я не думаю, что будет правильно выделять кусок времени, когда это давление было более сильным.

Хотя разные деспотические режимы, которые им довелось пережить, смертельно ненавидели друг друга, механизмы воздействий на мыслящих людей были очень схожи. И такие люди обречены были становиться объектами преследований. Так что я просто буду рассказывать по порядку…

Курляндия. Исторический и географический контекст

Дедушка и бабушка выросли в городе Лиепае, тогда Либаве. Он относился к Курляндской губернии, во многом уникальной для тогдашней России и ее евреев.

Известно, что ашкеназские евреи в Россию не переселились, а попали за счет расширения ее земель. После нескольких разделов Польши в последней трети XVIII века частью империи стали нынешние территории значительной части Украины, Белоруссии, Литвы и Латгалии. Огромную часть населения городов в этих местностях составляли евреи, которых в России восприняли как чуждый элемент и подвергали разнообразной дискриминации.

В том же XVIII веке Россия присоединила и территории нынешних Эстонии и Латвии — так называемые остзейские губернии. Эти территории были еще с XIII века колонизированы немцами, обладавшими там всей полнотой экономической и политической власти. Российское правительство было вынуждено с этими немцами считаться. Поэтому в Прибалтике были и немецкие привилегии, и вообще более свободная жизнь, чем в прочей России.

Так вот, часть Латвии, которая называется Курляндией — почти вся ее территория к западу от реки Даугава, — в середине XVI века попала под протекторат Польши. Это мало влияло на ее самостоятельность. Более того, в XVII веке Курляндское герцогство стало настолько сильным, что даже имело колонии — остров Тобаго в Карибском бассейне.

На что повлияла формальная зависимость Курляндии от Польши, так это на возможность еврейской миграции. Поэтому, когда Курляндия стала российской, после третьего раздела Польши в 1795 году там было значительное еврейское население — почти как на прочих бывших польских территориях. В других остзейских губерниях евреев почти не было.

Дискриминация евреев в России заключалась главным образом в создании так называемой черты оседлости. Евреи не имели права селиться за ее пределами. Более того, периодически границы этой черты пересматривались, и тогда тех, кто оказывался вне ее, выселяли. Практически все евреи и жили внутри этой черты — исключение полагалось только богатым купцам, людям с высшим образованием — ничтожно малой части евреев.

А Курляндия никогда не включалась в черту оседлости. Но все делалось, чтобы не допустить массового переселения туда евреев из черты.

Либава

Наша бабушка, Гитель Гиршберг, из коренных курляндцев. Есть документ, в котором сказано, что в 1834 году в числе жителей города Гольдингена (нынешняя Кулдига) был ее дед Мозус, тогда двухлетний. Этот документ доказывал, что семья Гиршберг поселилась в Курляндии до 1835 года, когда были приняты очередные постановления, направленные против евреев, и потому имеет право жительства. Характерно, что документ был настолько важен, что она его сохраняла всю жизнь, в том числе и в Сибирь возила. И замечательно, что 1835 год имел роковое значение, как 1940–й — для наших неграждан.

Семья матери бабушки из другого местечка — Ауце. Родилась бабушка тоже в Кулдиге в 1884 году, но еще в ее младенчестве семья поселилась в Либаве — крупнейшем городе Курляндии.

А дед, Мендель Гильман, в Курляндию попал вопреки правительственной политике. Он родился в Полоцке, в черте оседлости. Его отец был лесопромышленником и каким–то образом сумел перебраться в Либаву. Он это сделал до 1881 года, когда после убийства революционерами царя такая возможность была окончательно перекрыта.

Дед родился в 1882 году, то есть семья долго жила на два дома — окончательно они переселились в Либаву только в 1894 году. Либава была морским портом, который в конце XIX века бурно развивался, поэтому был особенно привлекателен для лесоторговли.

Курляндские евреи отличались от прочих евреев России тем, что языком межнационального общения у них был не русский или польский, а немецкий. Между собой говорили и тут, и там на идиш. Дед рассказывал, что его тесть и теща так до конца жизни толком не научились говорить по–русски. Зато сам дед огорчался, что его немецкий неприлично плох.

Очень болезненным ограничением, которое существовало и в Курляндии, были трудности с получением образования. Существовала так называемая процентная норма: в каждом классе должно быть не более 5% евреев. При этом спрос на образование у евреев был очень высок.

Бабушка была очень способная, ей удалось поступить в гимназию и окончить ее с золотой медалью. А вот дед несколько раз пытался, но проваливал экзамены. Его выручило то, что были открыты так называемые коммерческие училища, которые подчинялись не консервативному министерству просвещения, а либеральному министерству финансов. Это училище он и окончил — там не было столь суровых ограничений для евреев.

Бабушкина семья была вообще уникальной. Из восьми детей — были и еще, но они умирали в младенчестве — семеро получили высшее образование, при этом старшие платили за учебу младших, родители были небогатые. А ведь на всю огромную Россию было всего восемь университетов, причем только один — женский. Косвенно это привело к тому, что больше они уже в Латвию не вернулись, здесь остались только наша семья и брат Герман — в юности революционер, а потом предприниматель.

Марксизм и тюрьма

Юные годы дедушки и бабушки прошли как раз в то время, когда еврейская молодежь всей России переживала настоящую культурную революцию. Она стремилась выйти из узких местечковых рамок. Это выразилось в тяге к светскому образованию, которого не имели их родители. Другая сторона дела — отказ от соблюдения религиозных норм.

Трудности с получением образования приводили к тому, что оканчивали школу поздно: дед окончил училище только в 20 с лишним лет. Зато у старшеклассников и выпускников был неограниченный рынок труда, частные уроки для стремившихся к образованию соплеменников. И они могли с юности рассчитывать на собственные доходы, в отличие от поколения своих родителей, начинавших трудовой путь на побегушках в родительской лавке или мастерской.

Логичным продолжением культурной революции было принятие теорий, которые позволяли надеяться на еврейскую эмансипацию. Самой распространенной из них был марксизм. По словам деда, это увлечение было практически всеобщим, и нормальное обращение к малознакомому студенту было «товарищ». Марксизм указывал четкий путь к преодолению дискриминации по национальному признаку, от которой они страдали: в коммунистическом обществе все люди будут равны.

Одновременно произошло еще два важнейших события в культурной самоидентификации. Они перешли в общении между собой на русский язык и полностью отвергли религию, став убежденными атеистами. Даже имена изменили. По–русски их всю жизнь называли Марком Соломоновичем и Генриеттой Соломоновной, хотя бабушкин отец был Шолом — это другое имя.

Это был впечатляющий идеологический прыжок. И сегодня, примерно через 110–120 лет, мы, внуки, идеологически куда ближе им, чем они — своим родителям. Более того, за многие предыдущие века в еврейской жизни Восточной Европы не было более радикальных мировоззренческих изменений, чем те, на которые решилось это поколение.

Подробности читайте в новом номере «Вести Сегодня Неделя» с 17 ноября