Майя Плисецкая оставила послание
Крайностях невероятного прыжка, безмерной выразительности рук, патетики жестов, нежности и яростного вдохновения. Контрастах черного и белого, жизни и смерти, фрески и акварели. В ее облике проглядывали Египет, Рим, Эллада. Ее пуанты подчас казались античными котурнами. Балерина-трибун – новое амплуа Терпсихоры, открытое Плисецкой. В ее танце оживал миф и рождаются очертания новых пластических систем…
В свое время автору этого интервью Елене Ерофеевой-Литвинской посчастливилось тесно общаться с Майей Михайловной, бывать у нее дома в Москве, брать у нее многочисленные интервью. Она говорит, что была очень тронута добротой Плисецкой, ее открытостью, простотой в общении и внимательностью к собеседнику. Одно из интервью балерина предложила назвать "Репортаж для будущего". Записи бесед сохранились на пленке и в рукописном виде, и в день рождения Майи Михайловны – 20 ноября – она словно продолжает говорить с нами, ее современниками и потомками, обращаясь к нам из далеких 80-х.
Майя Михайловна, нет, наверное, такого человека, кто бы вас не знал. И в этом немалая заслуга телевидения. Благодаря его способности охватить сразу миллионы зрителей не только завсегдатаи Большого, но и те, кто там ни разу не был, могли увидеть вас в ваших лучших ролях. Чем интересна для вас работа на телевидении?
Съемки для нас, артистов балета, – единственная возможность каким-то образом сохранить свое искусство. Это репортаж для будущего. Пройдут годы, и новое поколение зрителей увидит, что мы делали и как. Мы уходим бесследно, не оставляя после себя ни полотен, ни романов. Сегодня мы танцевали спектакль, а завтра надо это опять доказывать. Сколько уже ушло танцовщиков, чье искусство не зафиксировано и от которых остались лишь легенды! И фотографии, в большинстве случаев несовершенные. Но по ним о танце судить очень сложно. Есть хорошие фотографии у плохих танцовщиков, и плохие у хороших. Всякое бывает…
Наверное, вам приходилось наблюдать, что один и тот же балет в театре и на телеэкране производит разное впечатление…
То, что волнует в живом исполнении, на пленке может не произвести никакого впечатления. И наоборот. Нельзя подходить с законами одного искусства к другому. Абсолютно нельзя! Это подтверждается жизнью.
Если просто перенести на экран спектакль, поставленный для театральной сцены, то это всегда потери. Потери живого ощущения, живого взгляда на человека. Непередаваемая магия театра, идущая со сцены в зрительный зал и из зала на сцену, все эти воздушные контакты, конечно же, абсолютно пропадают на экране. А иногда именно они оказываются решающими. Знаете, когда театральный балет я исполняю одна перед камерой, мне скучно… Например, "Умирающий лебедь". На гастролях в разных странах мира мне чаще всего приходится бисировать его трижды. В Испании я танцевала на "бис" четыре раза, и можно было танцевать двадцать четыре, публика готова была смотреть всю ночь. А на пленке это неинтересно. Мои друзья, посмотрев "Лебедя" по телевизору, говорят: "Чему же здесь аплодировать?" В "Лебеде" нет никаких технических сложностей, основное движение – па-де-бурре, мелкие переступания на пальцах, но есть особое настроение, особая атмосфера, которая волнует только в живом исполнении.
Исполнение вами ролей Марии Николаевны Полозовой в "Фантазии", Бетси Тверской в художественном фильме "Анна Каренина", певицы Дезире в фильме "Чайковский" было очень интересным и во многом неожиданным. Не привлекает ли вас возможность выступать в качестве драматической актрисы?
Привлекает. Если бы я не пошла в балет, я бы стала драматической актрисой (но в балет я не шла – меня туда отдали!). В драму меня тянуло всю жизнь. Даже был такой момент, когда я собиралась балет оставить. Рубен Николаевич Симонов настойчиво звал меня в драматический театр. Он говорил так: "Ну, зачем тебе балет? Двадцать лет, и все! А у нас через двадцать лет только начнешь, еще молодая будешь. В драме можно играть и до ста". Очень он переманивал меня и до конца жизни все повторял: "Ты неправильно сделала. Нужно было перейти в драму".
Но я уже десять лет проучилась в хореографическом училище, поступила в Большой театр, сразу все танцевала, у меня был огромный репертуар с первого же сезона. И вдруг все это бросить? Жалко было. Однако некоторое время я сомневалась. Но поскольку драма была мне неизвестна, а балет хорошо известен, я выбрала то, что наверняка.
Вообще театр меня интересовал и интересует в любом проявлении. Меня притягивал греческий театр со словами, с пластикой, с пением (и это одна из причин, почему появилась "Айседора"). Правда, петь я не могу, для этого нужен голос. Когда поют без голоса, меня это не устраивает. Теперь придумали микрофоны, и петь может любой человек без исключения, но это, по-моему, уже не искусство. Раз у меня не было голоса, я и не мечтала о пении. В жизни я абсолютный реалист. Что было для меня нереальным, я того и не хотела. А вот драма была для меня реальна, кино – реально. И поэтому меня к ним всегда тянуло. К тому же моя мама Ра Мессерер была известной киноактрисой.
Как вы работаете над ролью? Существует ли у вас какая-то система?
Лично для меня, когда просто учишь роль, важно твердо запомнить порядок. Я от природы очень несосредоточена. Это мой недостаток, с которым я родилась. В школе и в балетном классе, и на уроках по другим предметам я слушала, как говорят педагоги, а не что они говорят. У нас был учитель, который постоянно повторял "так сказать", "значит", "вообще", и мы считали, сколько раз он так скажет. Плюс к этому я еще была очень невнимательной. Поэтому мне сосредоточиться и выучить трудно. Но если я выучила, то помню всегда, потом уже даже не мозг, а тело вспоминает.
Я же предпочитаю, чтобы плакала публика.
Каждая роль несет что-то свое. Те партии, в которых нечего сказать, я не танцую вообще. Если можешь сказать, так скажи. Когда уже нечего сказать, надо замолчать. Часто артисты говорят, потому что они этого хотят. Они плачут, жалея себя или своих героев. Я же предпочитаю, чтобы плакала публика. Если зал весь во внимании, если он не дышит, это обязательно передается. Я всегда знаю, смотрит ли зал, взяла ли я его властно или нет. Тема сама по себе не так важна. Важно – как это сделано. В искусстве самое важное – как. Я знала виртуозов, которые имели огромный успех, блистали техникой, все были от них в восторге. Но они ушли – и о них забыли через полчаса. Нельзя на сцене заниматься гимнастическими упражнениями. Искусство балета – не только класс. А вот хвост кометы за собой оставить… Пролетела звезда, ее уже не видно, а хвост еще есть, огненный. Это уже артистичность. Здесь уже не про тридцать два фуэтэ, про другое речь. Оставить после себя след в человеке – вот главное.
Майя Михайловна, что вы цените в людях? И что не принимаете?
Если бы вы меня спросили, кто для меня идеал человека, я бы ответила: мой муж Родион Константинович Щедрин. Его натура отвечает моим понятиям об идеале. Вот таким должен быть человек, на мой взгляд. Очень часто в жизни и особенно в искусстве мы сталкиваемся с ужасным словом "зависть". Порой мне кажется, что сначала рождается зависть, а потом человек. От этого миллион бед и несчастий. Люди не знают и не чувствуют своего места и считают, что им все дозволено. Зависть – такое же ужасное качество, как и предательство. Человек, который никогда не завидует другому таланту, наоборот, всегда радуется ему с открытой душой – это Щедрин. Как радовалась и восхищалась чужим талантом Марина Цветаева! Уметь восхищаться – тоже искусство. В Марине не было ни тени зависти, так же, как и в Родионе. Что-то могло ей очень нравиться, что-то – не нравиться, но все это от чистого сердца.
Порой мне кажется, что сначала рождается зависть, а потом человек. От этого миллион бед и несчастий.
Меня восхищает, когда человек, даже зная, что его никто не видит, ведет себя изумительно. Это естественно, нормально. Вот, скажем, кошка. Она всегда красивая и элегантная. Она не нарочно это делает, просто она такая. Такой и Щедрин. Он совершенно, как леопард, красиво двигается, и такая же у него душа. Он не может быть другим. Это благородный и благодарный человек, который помнит добро, а зло забывает, не держит за пазухой камень, никогда не злорадствует, если другому плохо. Это человек, который меня никогда и ничем не раздражает.
А меня легко вывести из себя, потому что я не очень терпимая. Меня многое раздражает – даже когда человек свистит, или поет, или курит. А Щедрин ничего такого не делает. Его естественное поведение просто идеально для моей души. Это человек кристальной честности, чистоплотности во всем. Его душа чистая, как стеклышко.
Ужасны, на мой взгляд, люди, которые не имеют чувства собственного достоинства. Человек должен так держаться перед самим собой, чтобы можно было уважать себя, тогда и другие будут его уважать. Надо думать об этом и видеть себя со стороны. Все это очень трудно. Какие-то люди это умеют, выработали это в себе, какие-то с этим родились, но большинство не видят себя со стороны и не обращают внимания на то, как они выглядят в глазах других людей.
Правильная поговорка: "Характер – это судьба". Конечно, бывает везение и невезение, но есть еще что-то и от себя. Многие из нас портят свою жизнь по собственному желанию. Не надо никого обвинять. В большинстве случаев мы сами виноваты в том, что с нами случается. Человек должен причину прежде всего искать в себе. Я много сама себе сделала плохого – не на сто процентов, но может быть, процентов на девяносто, больше, чем мои враги. Все, что у меня произошло неприятного, плохого, неправильного, обидного, горького, я это сделала сама. Однако самобичеванием заниматься тоже глупо… Человек есть, каков он есть.
Врожденный характер – это безусловно. Но существует великая вещь – воспитание. Человека желательно воспитывать сразу, как он родился, через год будет поздно. Все зависит от того, как воспитывать – в добре или зле, на нервах или на спокойствии. Не думаю, что надо слишком сюсюкать, и ни в коем случае не кричать и не бить. Не надо человека одергивать каждую секунду. Почему-то многие взрослые считают маленького ребенка идиотом. Напрасно думать, что дети ничего не помнят и не понимают.
Я, например, помню все, что со мной было в детстве, и мне часто казалось, что взрослые – глупые. Я хорошо помню свою бабушку, что она говорила, где лежала, как к ней доктор-китаец приходил. А когда бабушка умерла, мне было всего три года. Не надо довлеть своей волей, ребенок покорится, потому что он слабый. Чаще родители относятся к детям лучше, чем дети потом к родителям. Нужно с ребенком быть, как со взрослым, и разговаривать с ним нормально. Вообще дальше от крайностей, ближе к истине.
1983-85 г.г.