Блокадный дневник неизвестной Петербурженки
Примерно пол года назад я наткнулся в сети на одну интересную статью. В Санкт-Петербурге, на свалке был найден дневник, который вела молодая девушка из окруженного блокадного Ленинграда. Читал я его в захлеб, от начала и до конца.
Прочитав эту статью я сохранил ее. И сегодня позвольте поделиться ей с Вами. Прочтите все от начала до конца. Прочтите в дань памяти. Прочтите что бы раз и навсегда осознать тот ужас что приносит война
Записываю, руки стынут…
"Умерла 26/IV 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/VIII 1933 г. — 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду.
А Федор жил с 7/IV 1942 по 26/VI 1942 года — 80 дней…
26/IV дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью — ни одной капли молока. Детский врач сказала: "Я рада, а то мать (то есть я) бы умерла и оставила трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок — умерла бы в восемнадцать — обязательно…"
Ну а раз молока нет, я 3/V 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской улице не помню сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года. Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/VI — 300 гр., 31/VII — 250 гр., 3/IX — 150 гр., 7/XI — 150 гр. Больше уже нельзя. 11/XII — 120 гр. = 970 гр. крови…"
12/I — 1942 г. — Записываю, руки стынут. Уже давно ходили пешком, я шла по льду наискосок от Университета к Адмиралтейству по Неве. Утро было солнечное, морозное — стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с 18-й линии Васильевского острова сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо Меншикова дворца и всех коллегий Университета. Потом от Невы по всему Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской…
На приеме у врача разделась, он ткнул меня в грудь, спрашивает: "Что это?" — "Буду в четвертый раз матерью". Он схватился за голову и выбежал. Вошли сразу три врача — оказывается, беременным нельзя сдавать кровь — карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2 батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь…
Шла обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку, а это — 120 гр. хлеба в день. Смерть…
Когда на лед взошла, увидела справа под мостом гору замерзших людей — кто лежал, кто сидел, а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов. И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я раскисла, — и пошла домой.
Иду по городу, мысль одна хуже другой. На 16-й линии встречаю Нину Куявскую, моя подруга детства, работает в исполкоме. Говорю ей: "Выгнали из доноров и справку на карточку рабочую не дали". А она говорит: "Иди в женскую консультацию, тебе обязаны дать справку на рабочую карточку"…
В квартире четыре комнаты: наша — 9 метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19а, 19б, 19в). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью все они выбиты от взрыва бомбы. Окно закрыто матрацем, только дырка проделана для трубы от буржуйки…
Пришла домой повеселевшая, а дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть мне — 250 гр. и три детских кусочка — по 125 гр. Никто не взял…
Затопила печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба, намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели, очень много выпили чаю и легли спасть. А в 6 часов утра надеваю брюки, шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется магазин, а очередь длинная и шириной в 2–3 человека — стоишь и ждешь, а самолет врага летит медленно и низко над Большим проспектом и льет из пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без паники — жутко…
А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии, к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…
Пуповину обвязала черной ниткой
В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа — ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 г. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали — отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…
Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку…
А в квартире — темно, а в коридоре — вода с потолка капает. А коридор — 3 метра шириной и 12 — в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорей расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…
Темно, холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: "Куда едете?" А пятилетний мой Костя и говорит: "Мы едем в родильный дом!"
"Эх, дети, наверно, вас мама на смерть привезла", — предположил мужчина. А Костя и говорит: "Нет". Мужчина молча взялся за санки: "Куда везти?" А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок…
Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль — коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой — 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: "Ну, Федька, половина тебе, а другая — мне…" Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою — нет…
Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу "Мать и дитя" (я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу — "Роды"). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: "Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю". Талоны были отрезаны на декаду: с 1-го по 10-е число, ну а там оставалось 8-е, 9-е и 10-е — 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим человеком…
Помню, втроем кололи лед, держали в руках лом, считали: раз, два, три — и опускали лом, и скололи весь лед — боялись заразы, а в машину лед кидали военные и увозили в Неву, чтобы город был чистым…
Мужчина через дверь сказал: "Врач придет завтра утром". Старушка ушла за хлебом. Сестра пришла из родильного и кричит: "Где вы, у меня грипп!" А я кричу: "Закройте дверь с той стороны, а то холодно!" Она ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: "А каша-то сварилась!" Я встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель. Я купила на Сенном рынке 5 апреля большой кулек манной крупы за 125 граммов хлеба. Мужик шел со мной с Сенной площади до дома, видел моих детей, взял талон на 125 гр. хлеба и ушел, а я начала варить кашу, а каша так и не загустела, хотя я всю крупу всыпала в трехлитровую кастрюлю…
Нахлебник, а может, победа
Вот съели мы эту кашу без хлеба и выпили 7-литровую кастрюлю чаю, я одела Феденьку, завернула в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю линию. Принесла, мамочек — ни души. Говорю: "Обработайте пупок сыну". Доктор в ответ: "Ложитесь в больницу, тогда обработаем!" Я говорю: "У меня трое детей, они остались в квартире одни". Она настаивает: "Все равно ложитесь!" Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А главврач заорал на нее: "Обработайте ребенка и дайте справку в загс на метрики и на детскую карточку".
Она развернула ребенка и заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: "Молодец, мама!" Отметила вес малыша — 2, 5 кг. В глазки пустила капли и все справки дала. И пошла я в загс — на 16-й линии он располагался, в подвале исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит: "Нахлебника несешь!" А другие: "Победу несет!"
Выписали метрики и справку на карточку детскую, поздравили, и пошла я к председателю исполкома. По лестнице широкой поднялась и увидела старичка, сидящего за столом, перед ним — телефон. Спрашивает, куда и зачем иду. Отвечаю, что родила сына в час ночи, а дома еще трое детей, в коридоре — вода по щиколотку, а в комнате — две стены лицевые, и к ним прилипли подушки наполовину мокрые, а со стен жижа ползет…
Он спросил: "В чем нуждаетесь?" Я ответила: "Дочь восьми лет, сидя ночью под аркой на санках, продрогла, ей бы в больницу".
Он нажал какую-то кнопку, вышли три девушки в военной форме, как по команде, подбежали ко мне, одна взяла ребенка, а две — меня под руки и проводили домой. Я расплакалась, устала вдруг, едва-едва дошла до дому…
В тот же день нас переселили в другую квартиру на нашей же лестнице — четвертый этаж. Печка исправная, в окно вставлены два стекла из нашего книжного шкафа, а на печке — 12-литровая кастрюля стоит с горячей водой. Врач женской консультации, пришедшая тоже на помощь, принялась мыть моих детей, первой — Милетту — голая голова, ни одного волоса… Так же и у сыновей — тощие, страшно смотреть…
Ночью — стук в дверь. Я открываю, стоит в дверях моя родная сестра Валя — она пешком шла с Финляндского вокзала. За плечами — мешок. Раскрыли, боже: хлеб чисто ржаной, солдатский, булка — кирпичик пышный, немного сахара, крупа, капуста кислая...
Она — солдат в шинели. И пир горой, вот счастье!..
Радио работало сутки. Во время обстрела — сигнал, в убежище. Но мы не уходили, хотя наш район несколько раз в день из дальнобойных орудий обстреливали. Но и самолеты бомб не жалели, кругом заводы...
Глаза заросли мхом
26/IV — 1942 г. — Милетта умерла в час ночи, а в шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Рабочим — 400 гр., детям — 250 гр... Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку...
Милетту одела в черный шелковый костюм... Лежит на столе в маленькой комнате, прихожу домой, а два сына — семи лет Кронид и пяти лет Костя валяются пьяные на полу — половина маленькой выпита... Я испугалась, побежала на второй этаж к дворнику — ее дочь окончила мединститут. Она пришла со мной и, увидев детей, засмеялась: "Пусть спят, лучше их не тревожь"...
9/V — 1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили в жакт за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей малышки — два неопознанных трупа... Одну из умерших дворники волокли за ноги и голова ее стучала по ступенькам...
На кладбище нельзя было плакать. Милетту отнесла и положила аккуратно на "поленницу" из умерших незнакомая женщина... 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли — пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой...
В 8 часов вечера муж ушел пешком на вокзал: ему нельзя опоздать, иначе попадет под трибунал, а поезд один раз в сутки ходил.
6/V 1942 г. — утром ушла за хлебом. Прихожу, а Кронида не узнать — опух, стал очень толстым, на куклу ваньку-встаньку похож. Я его завернула в одеяло и потащила на 21-ю линию в консультацию, а там — закрыто. Тогда понесла его на 15-ю линию, где тоже дверь на замке. Принесла обратно домой. Побежала к дворничихе, позвала доктора. Врач пришла, посмотрела и сказала, что это третья степень дистрофии...
Стук в дверь. Открываю: два санитара из больницы имени Крупской — по поводу дочки. Я перед их носом дверь закрыла, а они снова стучат. И тут я опомнилась, дочки-то нет, а Кроня, Кронечка-то живой. Я дверь открыла, объяснила, что сына надо в больницу. Закутала его в одеяло и пошла с ними, прихватив метрики и детскую карточку.
В приемном покое врач мне говорит: "У вас же дочь". Отвечаю: "Дочь умерла, а вот сын болен..." Сына взяли в больницу...
Слез нет, но на душе пусто, жутко. Костюха притих, меня целует и за Федей ухаживает, а Федя лежит в ванне детской, оцинкованной...
По радио говорят: "Каждый ленинградец должен иметь огород". Все скверы превращены в огороды. Семена моркови, свеклы, лука дают бесплатно. У нас на Большом проспекте посажены лук и щавель. Еще по радио объявление: можно получить пропуск в Бернгардовку, во Всеволожск, а у меня там Валя в госпитале работает. Я в 16-е отделение милиции, к начальнику. Он мне пропуск выписывает, а я его прошу на время отъезда няньку. И он вызывает женщину — Рейн Альму Петровну и спрашивает ее: "Пойдешь в няньки к ней?", на меня указывая. У нее три сына: один семи, второй — пяти лет, а третий и вовсе новорожденный...
Она пошла ко мне домой. А я пешком на Финляндский вокзал. Поезд шел ночью, обстрелы. Приехала я во Всеволожск в пять утра: солнце, листья на деревьях распускаются. Валин госпиталь — бывший пионерлагерь.
За рекой, в беседке…
Сижу на берегу речки, птицы поют, тишина… Как в мирное время. Вышел из дома какой-то дедушка с лопатой. Спрашивает: "Что здесь сидите?" Объясняю: "Вот, приехала огород копать, а лопату в руках не умею держать". Он мне дает лопату, показывает, как копать, а сам садится и смотрит, как я работаю.
У него земля легкая, ухоженная, и я стараюсь. Большой участок перекопала, а тут и моя Валя пришла: несет хлеб и пол-литра черной смородины…
Я села, понемногу щиплю хлеб, ем ягоды, запиваю водой. Подошел ко мне дед и говорит: "Пиши заявление — даю тебе две комнаты и комнатушку на чердаке…
Так я своих недалеко, но из города вывезла. Феденьку взяли в круглосуточные ясли, а за Костюхой смотрел дед…
6/VI — 1942 г. Поехала в Ленинград за Кронидом. Выписали его из больницы с диагнозами: дистрофия III степени, паратиф, остеомиелит. Ни одного волоса на голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная вошь, к человеку здоровому не бежит…
В пять утра вышли из поезда. Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: "Умрет…" Пришла врач Ирина Александровна, укол сделала и молча ушла.
Кроня открыл глаза и сказал: "Я — молодец, даже не поморщился". И заснул…
А в 9 утра пришли доктора: главврач госпиталя, профессор и медсестра, осмотрели, дали рекомендации. Мы их, как могли, выполняли. Только он все равно голову не держал, очень был слаб, не ел — только пил молоко. День за днем немного поправлялся…
Я старалась заработать. Девичьи гимнастерки делала, убавляя те, что были шиты для мужиков. А заказчицы мне несли кто похлебку, кто кашу. А я, как умела, все шила.
Моему белобрысому Костюхе я еще дома сшила серенький костюмчик. Как-то я была за работой, а он, чтобы не скучно было, громко-громко запел: "Партизанские отряды занимают города". За рекой в беседке сидели врачи госпиталя, услышали чистый детский голос и не выдержали, по бревнышку через речку перебежали, попросили спеть еще, угостили конфетой…
Федора взяла из яслей уже безнадежного
На побывку приехал муж и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. "Я же моряк, — сказал он. — И паровозов не знаю". Начальник его даже обнял: "Это еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк — и на Ладогу!.."
6/VII 1942 г. Едем в Ленинград. Кроню должны положить в больницу, а я сдаю кровь — надо детей подкормить… Сижу с сыновьями в Институте переливания крови — там, где доноров кормят обедом. Хлебаем суп, а нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: "Пусть фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде…" Потом идем в больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату. Сын пролежал в больнице четыре месяца…
А 26/VII 1942 г. Умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился…
Я его завернула в одеяльце — конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство… Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали… Я даже не могла плакать…
В тот же день встретила врача Фединого детского садика — садика Балтийского морского пароходства. Рассказала о том, что сын умер, обнялись мы с ней, поцеловались…
На Ладогу
1 июля 1942 года я пришла в отдел кадров пароходства. Рассказала: дочь и сына похоронила. А муж служит на Ладоге. Попросилась в матросы. Объяснила: карточек мне не надо, я донор, получаю рабочую карточку, а надо мне постоянный пропуск на Ладогу. Он взял паспорт, поставил штамп, выписал пропуск до Осиновца, осиновецкого маяка. Выписал постоянный билет во второй вагон идущего туда поезда — бесплатный, и уже 10-го числа я приехала в пункт назначения. В порт меня пропустили. Мне объяснили, что катер, возивший эвакуированных и продукты (хорошо груз успели выгрузить), во время бомбежки ушел на дно. А команда — капитан, механик и матрос спаслись, выплыли. Потом катер подняли, и теперь он в ремонте…
Катера шли обычно в Кобону, везли живой груз… Время от времени я ездила в город. Но взять с собой даже крупинки, даже пылинки муки не могла — если найдут, тут же расстрел. Над пристанью, где лежат мешки с крупой, горохом, мукой, самолет бреющим полетом пролетит, продырявит, в воду запасы сыплются — беда!
Мой Костя делал закваску и пек оладьи — к нам приходил весь пирс. Наконец, начальник порта распорядился снабжать нас мукой и маслом. А то грузчики и военные доставали из воды размокшую массу — и на плиту. Съедят, и тут же заворот кишок, умирают… Сколько таких случаев было!
Так что я опять пришлась ко двору. У меня две рабочих карточки: одну отдаю в детский сад, там довольны, за Костюхой уход хороший, а другую карточку даю Вале. Как еду к деду, у которого наши вещи, он меня капустой и ягодами балует. И еще дает яблочки, я их в Ленинград, в больницу к Кроне. Угощу няньку, врача, разнесу письма из Осиновца и обратно на Ладогу, в порт… Так и верчусь как белка в колесе. Улыбки людей — в подарок, да и муж рядом…
27/VIII. Быстро лето прошло. Ладога бурная, холод, ветер, бомбежки усилились… Плывем в Кобону. Груз выгрузили, недалеко от берега катер пошел ко дну. Такое случалось часто, но на этот раз катер "эпроновцы" так и не смогли поднять…
Костю направили на водокачку (станция Мельничный Ручей). Сутки дежурит, двое — свободен…
Кроню в то время из больницы имени Раухфуса перевезли в больницу на Петроградку, сказали, что там сделают операцию. Положили его на женское отделение. Женщины его полюбили — учили шитью, вязанию…
В конце декабря Кроне удалили кусок челюсти, в январе велели забирать домой.
3/I 1943 г. Снова ходила просить жилье, предложили пустующий дом в Мельничном Ручье. В этом доме печку затопили — дымит, имеется замечательная плита с духовкой из кирпича… А рядом военные разбирали дома по бревнышку и увозили, и к нам подъехали, но мы их припугнули, и наш дом не тронули.
Земля мягкая
Кронида и Костюху забрали домой, а детсад нам отоваривал карточки. Мужу Косте близко на работу спуститься — железнодорожное полотно перейдет, а там — водокачка. Пока сутки стоит на вахте, дров напилит, наколет, насушит и принесет домой.
Чтобы прогреть дом, приходится топить печь не переставая. Тепло, светло, снега много-много. Муж сделал санки. По дороге мимо дома два-три раза в день лошадка пройдет — дети на санки. Берут с собой ящичек, веник, лопатки — соберут лошадкино "добро" и около крыльца навоз сложат — для будущих посадок пригодится…
15/III 1943 г. У крыльца накопилась огромная куча навоза. "Ленинградская правда" как раз поместила статью академика Лысенко о том, что можно из ростков картошки вырастить богатый урожай отменного картофеля. Для этого надо сделать парник, набить конским навозом, затем заложить мерзлой землей и набросать снега. Закрыть рамами и через две-три недели сажать ростки.
Пришлось в доме снять пять внутренних рам, и поступили примерно так, как написано в газете.
22/III 1943 г. Земля мягкая. Купили у соседки-старушки тазик, полный ростков, за 900 г. конфет. Долго занимались посадками — дело хлопотное…
5/VI 1943 г. Заморозки были очень сильные, и вся земля померзла — очень было жаль наших трудов. А тут пришла пора сажать капусту, брюкву, свеклу. Копали день и ночь.
Напротив — два двухэтажных дома. Бывший детсад Мясокомбината. Никто их не охранял, но никто и не трогал — государственное…
В Ленинграде я раздобыла лук-севок — вот такие дела "луковые": вечный, его раз посадить, и он растет несколько лет. Лук растет не по дням, а по часам, а я продавать не умею, да и времени нет — рынок далеко. Нарежу в корзину и несу морякам. Они мне записку-благодарность написали. Потом сами ходили ко мне, ножницами аккуратно нарезали и уносили к себе…
Надежда родилась
…Долго не бралась за дневник — не до того было. Пошла к докторам. Они меня осматривают, слушают, как ты там у меня растешь, а я с тобой разговариваю, глажу тебя — мечтаю, чтобы ласковая росла, пригожая, умная. А ты как будто слышишь меня. Костя кроватку уже тебе принес плетеную — очень красивую, ждем тебя с великой радостью. Знаю, что ты — дочка моя, растешь, знаешь, какой была Милетта…
Помню, блокада — она братьев бережет. Я уйду, а они втроем одни. Как начнется бомбежка, она всех — под кровать… Холод, голод, она последними крошками с ними поделится. Видела, как я хлеб делю, и тоже делила. Оставит себе кусочек поменьше, а горчицы побольше, как я… Страшно одним в четырехкомнатной квартире… Как-то бомба во дворе разорвалась — стекла с соседнего дома сыплются, а наш шатается…
...Я кровь не сдаю с мая месяца, так как знаю, что это вредно тебе, моя ненаглядная доченька. Вышла за поленом, мимо соседи идут — радуются, прорвана блокада…
Солдаты 63-й Гвардейской дивизии подарили моему мужу Косте новую офицерскую шубу. Полная изба народу, шум, шутки, счастье! Неужели позади блокада!
2/II 1943 г. Я говорю Косте: "Беги за врачом, начинается!" На плите стоит 12-литровая кастрюля с теплой кипяченой водой, а в 7-литровой уже кипит вода. А вчера, 1 февраля, меня смотрел врач, запустил капли в глаза, дал мне йод, шелковую нитку в мешочке и сказал: "В госпиталь не ходи — там дикий холод, и весь он завален покойниками, да и находится за 4 километра от дома…"
Вернулся муж, лица на нем нет. Не обнаружил в больнице ни единого человека — видно, ночью тихо снялись… Люди ему сказали, что слабых отправили в тыл, а тех, кто покрепче, — на фронт…
Схватки уже нетерпимые. Дети спят в комнате, я стою в корыте, в Костиной рубахе. Он — напротив меня, ножницы наготове… Уже держит твою головку, уже ты у него на руках… Лицо у него светлое… Я беру тебя на руки. Он режет пуповину, смазывает йодом, завязывает. Рядом ванночка. Льет на головку воду — голова у тебя волосатая. Орешь, дети вскакивают, отец им кричит: "На место!"
Заворачивает тебя, несет на кровать…
Я моюсь, Костя берет меня на руки и тоже несет на кровать. А сам выливает из емкостей воду, моет пол, моет руки и приходит смотреть, как ты спишь в кроватке. Потом подходит ко мне, гладит по голове, желает спокойной ночи, идет спать на кухонную скамью… Луна за окном огромная…
Утром муж говорит мне: "Всю ночь не спал, слушал, как сопит дочь. И надумал: давай назовем ее Надеждой, и будем думать, что нас ждет Надежда и радость. Счастье, что он оказался рядом, принял роды, назвал тебя, а то все был в море…
Смоляная река
5/II 1944 г. Костю отправили в Териоки (в переводе с финского — Смоляная река), а ко мне нагрянули из Удмуртии мама Зоя, Дагмара и Люся.
Зоин муж Иван Данилович Русанов (много лет радость и печаль делили вместе) убит на фронте…
Ивана Даниловича и нас до войны соединяла совместная работа: он был главным инженером (окончил Лесотехническую академию), мой Костя — механиком, а я слесарем — чинила и выдавала инструменты на инструментальной станции при Александровском лесопункте. Мама Зоя и он поженились накануне войны, в мае, и уехали…
И вот Иван Данилович уже лежит где-то в Синявино… А мы с Костей — молодые, здоровые, а вот дочь и сына потеряли, их унесла блокада…
27/V 1944 г. Переехали к Косте в Териоки. Там полно пустующих домов. Поселились в небольшом, с верандой. Под окнами — сад, кусты смородины, колодец в трех шагах от крыльца. Огромный сарай и погреб — неожиданно этот погреб оказался с вином. Пятнадцать минут до вокзала…
19/XI 1944 г. Костю и меня пригласили на праздник в честь Дня артиллериста, надо ехать в Ленинград. Детей уложили спать — поезд отправлялся в три часа ночи. Незадолго до отъезда один военный принес нам ведро бензина. Я ведро тазом закрыла, оно стояло рядом с картошкой…
Приехали в город, сходили на собрание в честь праздника, побывали у мамы. И тогда не знали, что в Териоки наш дом загорелся. К счастью, дети не пострадали — спасли их соседи, вытащив через окно. А как вытащили — дом рухнул. После того как пожар был потушен приехавшими военными, обнаружились пропажи: Костина память об отце — тяжеленный серебряный портсигар, коробочка с облигациями (может, конечно, сгорела), а вино из погреба военные погрузили на машину и увезли.
Свалили все на Кроню: будто он пошел со свечой за картошкой, а в бензин попала искра…
20/XI — 1944 г. Вышли из поезда, подошли к дому и видим — пепелище… Костя говорит: "Были бы живы дети, на остальное наплевать!" Оно и верно: квартира в Ленинграде есть — не помрем. Сосед выходит, успокаивает: "Дети у меня, но без одежды, раздетые..."
И рассказали, как дом рухнул. Они подошли, а на плите кастрюля 7 литров, алюминиевая, как живая. Дотронулись, и она рассыпалась. Ящик с пшеницей не сгорел, но крупа оказалась горькой…
Позвонили в Ленинград в воинскую часть на площадь Труда. Костя вызвал Валериана, тот сразу взял машину, погрузил нас (а мы забрали мерзлую картошку и двух живых кроликов и увезли в Ленинград). В городе добрые люди нанесли детям одежды — хорошо хоть не умерли, только сильно оголодали.
Неужели пережили войну?
Кроликов мы съели, картошку съели. Дети в школу не пошли, потому что раздетые. А с железной дороги Сергей Николаевич приносил мне работу, собирала патроны для уличного освещения, платили очень мало…
В очереди простоишь за отрубями. Ночь простоишь, утром хлеба дадут норму. Хлеб намочишь, отруби, ошпаренные крутым кипятком, набухнут, смешаешь намоченный хлеб и отруби, мороженной, отварной картошки натолкаешь, и на сковородку. Аромат по комнатам. Съедим — и за работу, собирать патроны…
Наконец весна 1945 года. Неужели пережили войну?.. Мы с мужем поехали в Репино. Красили кровати, стены. Взяли меня управхозом, по ночам охраняла дачи художников, артистов — там никто из них не жил. Жили пленные. Даже однажды ночью мне дали ружье, незаряженное. Я надела его на правое плечо. А пленные из окон смотрят на меня, гогочут… Отстояла ночь, домой пришла — расплакалась, Костя утром пошел в правление требовать, чтобы меня рассчитали.
Наденьку я еще грудью кормлю. Ходим на залив всей семьей. Отец и сыновья ловят рыбу: окуньков, а то и судаков. Мелко: рыба возле камней собирается, а со стороны Кронштадта — дымка, морские саперы очищают фарватер от мин. Рыбы много — целый противогаз мелочи соберем, а крупную — на ветку нанижем и несем через плечо. Берега пустынные, ни души, а песок горячий…
Купаемся, и младшую Наденьку в водичку опускаем (она рано пошла, в десять месяцев). Веселая, прыгает, возится, визжит, хочет поймать рыбку, а та убегает. Дети смеются, и нам с отцом — хорошо...
Костя тащит через плечо двух огромных судаков. Идем по аллее, а навстречу — огромный детина. Сначала на судаков смотрит, а потом давай обниматься! Оказалось, Костин начальник БГМП, капитан. Муж с ним плавал на каком-то судне…