Выжить по-русски. Приемная мать – пенсионерка: "Без меня он бы умер"
Наталья Кириллова – учительница, вдова, мать четверых взрослых детей и 11-летнего приемного сына. Именно поэтому ей пришлось оставить работу и поселиться в селе под Барнаулом.
Выбор
– Когда я заканчивала школу в Новосибирске, я всем говорила: не пойду в мед и пед. Учитель – ну что это за работа? Сидит на одном месте, одно и то же рассказывает. А мне хотелось путешествовать. И я выбрала факультет астрономогеодезии. А через год поняла, что не мое. Меня сильно ругали: непростой вуз, оценки хорошие, как можно бросить? Но я уперлась, год работала, а потом поступила на биологический факультет в Барнауле, где годом раньше открыли университет. Познакомилась там с будущим мужем. На третьем курсе мы поженились, на четвертом я родила старшую дочку. После окончания учебы пошла работать в школу – муж тогда поехал в Ленинград учиться в аспирантуре, а я, беременная вторым ребенком, к родителям в Новосибирск. Это была школа для слепых и слабовидящих детей – я преподавала там биологию и этику семейной жизни. В такой же школе я потом работала и в Барнауле, когда мы вернулись. Детей у нас было уже трое.
Жилье
В Барнауле мы жили с родителями мужа: в одной комнате – свекры, в другой – золовка с мужем и двумя детьми, а в третьей – мы впятером. Потом переехали в общежитие, стали ждать свою квартиру. Нам обещали четырехкомнатную, но начались 90-е. Если бы все это чуть попозже случилось... Дом для университетских работников уже был построен, но после путча из нашего вуза много народа перешло во власть – и всё быстренько переиграли. Нам сказали, что четырехкомнатной квартиры в доме нет, «а вам положено, ждите». Так мы и не дождались. В 1997 году мой муж умер от рака.
Муж
Муж был ихтиологом, преподавал в университете биологию. А я вела ее в обычной школе. Потом добавилась еще и химия – попросили. Трое детей, ездить далеко, я на двух должностях. По-моему, я тогда надорвалась. Бросила все, ушла работать в ботанический сад и уехала с детьми в сельскую местность – там от ботсада открыли хозяйство по выращиванию лекарственных трав. В те годы все пытались как-то зарабатывать. Родился четвертый ребенок, дочка. Муж приезжал на лето – до нас далеко было, 300 км. Он все надеялся, что будет жилье. Два раза пытался остаться, даже в местной школе несколько уроков провел, но звонили из университета, просили вернуться, обещали: подожди, вот-вот дадут. Слали телеграммы. А он ответственный был человек. Когда стало известно, что он уже сильно болеет, я перебралась поближе к Барнаулу, чтобы ему полегче было к нам ездить. В сентябре 1997 года мы переехали, а в декабре Сергея не стало.
Деревня
Если бы не перестройка, я бы вернулась в Барнаул, а так не было даже возможности куда-то тронуться с места – все уходило на выживание. Но я не очень жалею о тех годах, потому что мы с детьми прожили их в безопасности. Не давали зарплату, но можно было взять что-то в магазине в долг, и хозяйство было свое – огород, корова. Дети росли, и я не переживала, что с ними. Боялась только, что под осыпь попадут – мы жили у горы, где щебень брали для дорог, и дети оттуда катались – или змея укусит, а криминала никакого не было. Люди у нас друг друга знали, детей оберегали. Так что, может, и не зря всё. Кто знает, как бы мы жили в городе в 90-е?
Дети
Мне было 55 лет, когда я узнала о Володе. Точнее, я о нем слышала и раньше от своей средней дочери Кати. У моей внучки Сонечки порок сердца. Когда Катюшка об этом впервые узнала, она сильно испугалась. А потом нашла в интернете таких же мам, стала общаться, а со временем и сама начала помогать другим мамам. И случился однажды звонок: в отделении для отказников лежит очень больной ребенок, сердечник. Катюшка туда поехала. Мальчик лежал синий, один – мать с ним не положили, потому что у нее не было документов. Она, Кристина, родила в 18 лет, сама сирота, неблагополучная. Ее разыскали, мальчишку в Москву переправили – увезли самолетом МЧС в Бакулевку. Кристина тоже полетела. В ноябре 2005 года ребенку сделали операцию, а потом у него случился послеоперационный инсульт. И всё, полный паралич. Даже глазами не водил мальчишка. До 4,5 лет Кристина с ним возилась – кормила, ухаживала, таскала по врачам. А потом собралась вдруг и уехала в Бийск. Оставила парализованного ребенка дома и никому ничего не сказала.
30 декабря она уехала, а 1 января утром Катерина моя приехала к ним с подарками. И нашла там Вовку. После этого я его взяла.
Люди
Я никого не осуждаю. Мать его – молодая, ей хочется жить, работать, семью создать. Не то чтобы понимаю ее: ну как своего ребенка бросить? Но смотрите: я не работаю, у меня уже была пенсия, когда я Вовку взяла. Получала 7–8 тысяч моих, еще около 6 тысяч – опекунские, плюс его пенсия. А представьте себе молодую девчонку? Родителей нет, никого нет, образования и работы нет – только пенсия на ребенка-инвалида. Ей помогали первое время, но она понимала, что это не вечно. А как дальше жить? Так что я не могу осуждать.
Я проходила психологическую подготовку для опеки, и однажды меня спросили: понимаю ли я, что это обуза? А я понимала, что, если его не возьму, он может умереть – такие дети в интернатах долго не живут. «А почему вы?» – спросили. А почему не я? Я же могу. И дети мои видели: я могу, потому у них вопросов не было. Спросили только, не будет ли мне трудно.
Володя
15 июля 2010 года мне дали постановление об опеке, и я пришла к Вовке в больницу – у него было воспаление легких. Ему было 5 лет, и он... всколыхнул меня. Это была не жалость, нет. Моей младшей дочке Анечке тогда было 17 лет, у меня уже росла внучка. Я не знаю, как у других женщин, которые берут детишек, – долго ли они привыкают или сразу. Но у меня было впечатление, что этот маленький – мой, что я грудничка на руки беру. Вовку я в конце концов усыновила. Когда люди узнают об этом и что ребенок такой «тяжелый» – практически не видит, не сидит, не может мне ничего сказать, только одну ручку немножко протянуть, – они порой говорят: «Ой, ну вы такая женщина... Так удивительно!» У меня это вызывает дискомфорт. Если я взяла ребенка, значит, он теперь мой. Да, больной. Но мне в чем-то легче, чем мамам таких деток. Они часто себя в этом винят. А во мне нет таких чувств: я все сделала осознанно, знала, что ребенок такой и таким будет, я его таким любила и буду любить.
Деньги
Мы живем на пенсии и пособие – его у нас в крае платят в том числе на усыновленных детей, если они были 3 года под опекой. Моя пенсия – 11 тысяч, Вовкина почти такая же. Я ее трачу только на него: на детское питание – он только протертое может есть, на молоко, некрупные вещи, памперсы, лекарства – на них уходит около 4 тысяч в месяц. Пенсия моя – на наше житье, на «коммуналку». У Вовки от матери осталась комната в коммунальной квартире, и мы купили вторую там же – я по усыновлению получила материнский капитал. Купить бы третью. Надо в город перебираться. Тут, в деревне, хорошо, но надо встать на учет в городскую поликлинику, чтобы врачи домой могли приходить. Вовка-то растет, скоро станет совсем тяжелым. А так мы сможем жить с моим сыном, он будет носить Вовку в ванну, до машины, если нужно куда-то поехать. Надеюсь, все получится.
Школа
Первое время я сильно жалела, что оставила работу. Я же ушла на пике карьеры. Мне дали звание почетного работника, дети мои на конференциях получали награды. Мне в глаза говорили: «Ну что тебе этот чужой ребенок? Не жалко уходить в няньки?» Что тут ответишь? Выбора-то не было, даже на весы класть нечего. Теперь я не жалею. Такое впечатление, что раскалывается все внутри школы, что не дети теперь главное, а бумаги – отчетность. Надо правильно отчитаться наверх. Мне это не нравится.
Кстати, нас же с Вовкой недавно в школу записали! Я, мягко говоря, удивилась, говорю: вы посмотрите на ребенка, он же у меня даже слогами не говорит. Сказали, что вышло постановление, чтобы все дети-инвалиды были приписаны к школе. Должна быть составлена программа, по которой такой ребенок будет учиться. Так что наши с Вовкой разговоры, песенки, массаж – это теперь считается домашним обучением.
Радости
Радостей было много – от ребятишек, от друзей, от работы, от хороших книг. Потом – от того, что дети хоть и выросли, но они тебе очень близки. Но Вовка изменил мою жизнь. Мне 61 год, у меня маленький ребенок – 11 лет, еще совсем немного, – и моя жизнь наполнена. У кого есть дети, они знают, что это значит. Он теплый, мягкий, он любит сказки. Он не может сидеть, говорить, но может позвать меня. Но вот он покушал, я его взяла на руки, тихонько качаю, и он сопит от удовольствия. Моя жизнь стала спокойнее. Я могу позволить себе то, чего никогда не имела, но что хотела. Например, почитать вдоволь.
Поехать куда-то вот только проблема. Вовку далеко во-зить не могу, а без него не поеду – мне это удовольствия не принесет. В санаторий бы, но у ребенка эпилепсия, и нас никуда не берут. Но ничего, мы обязательно выберемся вместе: у меня сестренка в Новороссийске живет, зовет каждое лето. Вот когда огорода не будет, Вовка немного подрастет, переедем в город – тогда и поедем.